Грохот костей

Грохот костей
Римъ Эдельштейн

Талантливый артист получает предложение сыграть роль в спектакле, но даже и не подозревает, с какой смертельной опасностью ему придётся столлкнуться.

Римъ Эдельштейн

Грохот костей

Когда Герман Макарович Жарковский проснулся, голова его страшно гудела, а к горлу подкатывала горькая тошнота. Во рту же стоял тот мерзкий сладковато-противный вкус, который бывал у него каждое утро после вечерней попойки.

Он даже не помнил, как добрался до собственной квартиры и теперь обнаружил себя лежавшим на полу около дорогущего кожаного дивана. Брюки его – тёмно-вишнёвые, какие ещё вчера блестели от филигранной глажки, теперь же смялись и выпачкались какой-то тёмной жидкостью.

Герман Макарович с трудом оторвал голову от пола, неизменно устланного ворсистым бежевым ковром, и с трудом разлепил глаза. Оказалось, что он ещё и по пояс голый… Всё перед его взором двоилось.

Еле разлепив и свои пересохшие губы, он высунул иссохший язык и попытался облизать их. Жажда впилась в него с неимоверной силой.

– Так, – протянул он, пытаясь привести мысли в порядок. – Я дома, уже неплохо.

Он с большим трудом принялся подниматься, перевалившись сначала на один бок. Затем встал на четвереньки и принялся восстанавливать в памяти картину вчерашнего вечера.

«Ага, – отозвалось у него в мозгах. – Судя по всему, выступление удалось».

И это ещё мягко сказано… Герман Макарович Жарковский играл в Театре Имени Юлии Галкиной. И играл блестяще! В месяц у него выходило по три спектакля, и каждый раз он собирал полный зал. Ему аплодировали, швыряли цветы на сцену…

Герман Макарович пребывал в полной уверенности, что приветствовал зритель именно его, хоть с ним на сцену выходили и иные артисты, но… Выдавать такие перфомансы не мог никто. Жарковский это знал точно!

Единственное, в чём была его слабость, это хороший и крепкий алкоголь. Уж любил он, как почти всякий творческий человек приложиться к бутылке, и ничего не мог с этим поделать.

«Имею право, – решил он. – Я не алкоголик, я артист!»

Пока он поднимался на ноги, свирепо борясь с головокружением и удесятерившейся тошнотой, Жарковский ещё раз сказал себе, что он не алкоголик.

«Конечно, – продолжал он рассуждать. – Я просто расслабляюсь. Ведь алкоголики, как всем умным людям известно, тратят на спиртное последние деньги… Все алкоголики нигде не работают… Все алкоголики постоянно думают о том, чтобы завязать!»

А он… А он! Был преуспевающим молодым артистом в роскошном театре… И хорошенькие дамочки частенько составляли ему компанию после этого в ресторанах.

– Деньги есть, работа есть, пить можно, – сказал он самому себе и пошёл на кухню.

При одной мысли о холодном стакане воды с лимоном у него засаднило горло, но он неотвратимо шёл к холодильнику.

Неизвестно, сколько же времени он преодолевал это расстояние, только в один момент он почувствовал, как зубы его стучат о гранённый стакан, как живительная вода затекает ему в горло и начинает свой путь до скрюченного измождённого желудка. Ему почти живо представилось, что не только желудок, но и поджелудочная, печень, почки, все они ждут живой воды, которая даст им спасение от выжигающих всё живое паров алкоголя.

В дверь зазвонили, и он выронил стакан. Тот с отчаянным лязгом шмякнулся на пол, но не разлетелся.

«Кого там ещё нелёгкая принесла?» – подумал Герман Макарович безотчётно.

Он пошаркал к двери, мимолётно глянув в зеркало! Ну и рожу он там увидел! Серое лицо с цементными мешками под глазами, приоткрытый рот. На лбу отпечатался красный след от ковра, на котором, видимо, он долго проспал лицом вниз, перевернувшись только под утро.

И, конечно, худое белое тело с тремя волосинками на груди.

– Иду! – безжизненно крикнул он, потому что гость не планировал отпускать звонок, и разлетающийся звон ржавым колом впивался ему в виски. – Не надо так трезвонить…

Он натянул первую попавшуюся рубашку, сдёрнутую с вешалки в прихожей, и отомкнул дверь, приоткрыв её, насколько позволяла позолоченная цепочка.

– Здравствуйте, Герман Макарович, – живо начал высокий господин в строжайшем чёрном фраке. Лицо его, хоть и улыбалось, выглядело серым и болезненным, будто он сам вчера вечером весело проводил время… Только, в отличие от Жарковского, он смог привести себя в порядок, даже уложил гелем чёрные волосы.

– Здравствуйте, – выговорил Жарковский. – А Вы, молодой человек, кто?

Улыбка у гостя расширилась. Скорее из вежливости, чем от радости.

– Я Сильвестр Трофимов, мы с Вами ещё десять дней назад встречались, помните?

Герман Макарович напряжённо наморщил лоб, но встречи не припомнил. Да и вообще, после вчерашней попойки у него в голове осталось только перекати-поле, шумно перекатывающееся от одного виска до другого.

– Так, допустим, – сказал Жарковский, потому что, если честно, лицо этого молодого человека ему действительно было знакомо. Значит, они и вправду встречались… К тому же, он знает личный адрес.

– Спешу уточнить, что ваше выступление переносится на послезавтра, – сказал Сильвестр. – Я прошу прощения, я не знаю, как точнее назвать.

– Какое выступление? – сказал Герман Макарович и почувствовал некий стыд – парень с гордой выправкой напротив него едва заметно отодвинулся назад, вероятно, пытаясь уйти от запаха перегара.

Он опять улыбнулся, но глаза его не очень смеялись.

– Вы у нас согласились сыграть в спектакле. Он будет проходить в концертном зале «Лаура Антонелли». Все билеты уже распроданы! Все только ради Вас!

Тщеславный Герман Макарович зарделся от такой похвальбы.

– А что ставим, напомните? – спросил он и тут же заметил, как Сильвестр Трофимов перестал улыбаться.

– Новую версию «Записок вспыльчивого человека», – ответил он. – Вы что, забыли?

– Нет, – тут же спохватился Жарковский. – Как я мог забыть… Только, знаете что, давайте перенесём дату…

– Нет, – тут же отрезал Трофимов. Тон его голоса превратился в крайне пренебрежительный, будто он больше не стоял перед прекрасным артистом больших и малых театров, а всего лишь перед вонючим выпивохой. – Но Вы можете отказаться. Только верните гонорар за выступление. Ведь Вы настояли на том, чтобы Вам заплатили сразу. Вы настояли и на том, что Вам нужны всего лишь две репетиции… Пробная и генеральная. Что Вы – великий профессионал, но сейчас я вижу…

– Минуточку! – поднял трясущийся палец Жарковский. – Вам не удастся обвинить меня в непрофессионализме! Если я сказал, что выступлю, значит, так тому и быть! Если люди хотят посмотреть на меня, значит, это будет очередное блестящее выступление!

– Чудесно, – снова заулыбался Сильвестр. – Сегодня в пять репетиция. Я бы сказал Вам «не опаздывайте», но Вы же – профессионал, это Вас и обидеть может.

– Точно так-с, – театрально ответил Герман Макарович и кивнул головой, отчего, впрочем, у него заболел левый висок.

– Будем Вас ждать, – сказал гость.

На том они и распрощались…

Когда же Жарковский вернулся в свою спальню и в этот раз улёгся на диван, он действительно стал припоминать, что с этим парнем они уже встречались… И, кажется, тот заплатил за выступление немалую сумму. И даже где-то валялся сценарий постановки, который он благополучно зашвырнул куда-то.

«Надо бы взглянуть», – решил он и пошёл рыскать среди бумаг, от которых ломился его стол. Под ногами зазвенели пустые бутылки, и он недоумённо посмотрел на них, будто тут пил кто-то другой, а не он.

– Я не мог столько выпить, – сказал он вслух, разглядывая и прозрачные, и коричневые, и позолоченные, и зелёные тары. Одна была большой и тёмно-синей, к слову, тоже опустевшей. Он вливал в себя всё, что горело.