Екатерина Великая. Портрет женщины

Незадолго до тринадцатилетия жизнь Петра круто изменилась. Ночью 6 декабря 1741 года его тетя Елизавета положила конец правлению маленького царя Иоанна VI и регентству его матери Анны Леопольдовны. Взойдя на трон, новая императрица первым делом вызвала к себе племянника Петра – своего единственного уцелевшего родственника мужского пола, которого она намеревалась сделать своим преемником. Приказ Елизаветы был исполнен, и ее племянника привезли из Киля в Санкт-Петербург. Елизавета ни с кем не советовалась и никому не говорила о своих намерениях до тех пор, пока мальчик не оказался в безопасности рядом с ней. Дипломаты, которым пришлось объяснять своим государям ее поведение, придумали следующие обоснования: они ссылались на угрозу, исходившую от сторонников Иоанна VI, а также отмечали привязанность Елизаветы к ее покойной сестре Анне. Упоминали они и о другом, менее благородном мотиве – чувстве самосохранения. Пока Иван находился под стражей, Петр являлся единственным соперником Елизаветы. Если бы он остался в Гольштейне и его притязания поддержали иностранные государства, это стало бы угрозой для Елизаветы. Но сделав его великим князем в России и предоставив ему возможность жить под ее присмотром, она могла полностью контролировать его поведение.

Что касалось самого Петра, то совершенный Елизаветой переворот полностью изменил и его жизнь. К четырнадцати годам он покинул замок в Киле и родной Гольштейн, формальным правителем которого по-прежнему оставался, и вместе со своим мучителем Брюммером отправился в Санкт-Петербург. Его отъезд из Гольштейна был внезапным и поспешным и даже напоминал похищение – Петр в течение трех дней не знал, куда его везут, пока они не добрались до границы. Петр приехал в Санкт-Петербург в начале января 1743 года. В Зимнем дворце ему оказали теплый прием: императрица обняла его, прослезилась и пообещала заботиться о единственном ребенке своей сестры как о своем собственном.

До этого момента Елизавета никогда не видела Петра. Когда же она хорошенько рассмотрела его, то увидела примерно то же самое, что и София четырьмя годами ранее. Он был все таким же странным маленьким созданием: слишком низкого для своего возраста роста, бледным, худым, нескладным, с жидкими светлыми волосами до плеч. Стараясь продемонстрировать императрице свое почтение, он расправил свое тщедушное тельце и постарался стоять прямо, как деревянный солдатик. Когда Елизавета заговорила с ним, Петр писклявым, еще не успевшим огрубеть голосом ответил на смеси французского и немецкого.

Удивленная и разочарованная внешностью подростка, Елизавета еще больше была потрясена его невежеством. Сама она никогда не была прилежной ученицей и считала вредным для здоровья чрезмерное увлечение книгами, предполагая, что именно они стали причиной столь ранней смерти ее сестры. Тем не менее она наняла профессора Штелина – добродушного саксонца из Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге и поручила ему обучение Петра. Представляя Штелина мальчику, она сказала: «Я вижу, что Вашему Высочеству нужно еще многое узнать, и месье Штелин будет обучать вас в столь приятной манере, что его уроки покажутся вам истинным развлечением». После этого Штелин начал экзаменовать нового ученика, и почти сразу же стало ясно – мальчик невежественен практически во всех областях знаний. Штелин узнал, что его ученик отличался чересчур детским для своего возраста поведением, он непоседлив и с трудом мог сосредоточить свое внимание. Тем не менее он питал огромный интерес ко всему, что касалось солдат и войны. По приезде в Россию Елизавета сделала его подполковником Преображенского полка, самого главного полка в русской императорской гвардии. На Петра это не произвело особого впечатления. Он презрительно фыркнул, посмотрев на свободную, бутылочно-зеленую форму русских солдат, так сильно отличавшуюся от синей, плотно облегающей формы пруссаков и гольштейнцев.

Штелин, как мог, старался адаптировать учебный материал и упрощал его. Он рассказывал ученику историю России с помощью карт и картинок, показывал ему коллекции старых монет и медалей из художественной галереи. Он дал Петру представление о географии страны, которой однажды он будет править, показав ему огромный фолиант с картами, на которых были изображены крепости империи от Риги до Турции и китайских границ. Чтобы расширить знания ученика, он зачитывал ему выдержки из дипломатических депеш и иностранных газет, используя карты и глобус, чтобы показать, где происходило то или иное событие. Он учил его геометрии и механике в процессе изготовления макетов; естествознанию – гуляя с Петром по дворцовым садам и рассказывая о различных видах растений, деревьев, цветов; архитектуре – водя его по дворцу и повествуя о том, как он был спроектирован и построен. Поскольку мальчик не мог сидеть спокойно и слушать своего учителя, почти все занятия учитель и его ученик прохаживались рядом. Обучение Петра танцам, – науке, абсолютно неподвластной Штелину, но весьма любимой самой императрицей, – окончилось громким провалом. Елизавета прекрасно танцевала и требовала от своего племянника старательно тренироваться в исполнении менуэтов и кадрилей. Четыре раза в неделю в комнату Петра приходил скрипач и учитель танцев, и мальчика заставляли немедленно бросать все дела. Результат был удручающим. За всю свою жизнь Петр так и не научился танцевать и выглядел во время балов очень смешно.

В течение трех лет Штелин выполнял свои обязанности. Если ему в чем-то и не удалось преуспеть, его вины в этом не было: вред был нанесен ранее, когда у его ученика практически уничтожили интерес к обучению. Жизнь для Петра казалась гнетущей чередой инструкций для выполнения заданий, которые ему были совершенно неинтересны. В своем дневнике Штелин писал, что его ученик был «абсолютно легкомысленным» и «совершенно неуправляемым». Тем не менее Штелин оказался единственным человеком за все юные годы Петра, который пытался понять мальчика и обращался с ним рассудительно и с сочувствием. Хотя Петр мало чему научился, он поддерживал дружеские отношения со своим наставником всю свою жизнь.

В течение первого года в России деликатное здоровье Петра сильно влияло на его обучение. В октябре 1743 года Штелин писал: «Он очень слаб и утратил интерес ко всему, что доставляло ему радость, даже к музыке». Однажды в субботу, когда в прихожей великого князя заиграла музыка и кастрат стал исполнять любимую арию Петра, мальчик, лежавший с закрытыми глазами, едва слышно прошептал: «Когда же они перестанут играть?» Елизавета подбежала к нему и расплакалась.

Но даже у здорового Петра возникало немало проблем. У него не было друзей среди сверстников. А Брюммер, которого Елизавета плохо знала и совершенно не понимала, всегда находился подле него. Нервы мальчика, ослабленные после болезни, получили дополнительный удар из-за жестокого обращения Брюммера. Штелин писал, что однажды Брюммер набросился на юного князя и стал бить его кулаками. Когда Штелин вмешался, Петр подбежал к окну и позвал стражу, находившуюся во внутреннем дворе. Затем он убежал в свою комнату и вернулся со шпагой, которую направил на Брюммера. «В последний раз ты позволил себе подобную дерзость! Еще раз посмеешь поднять на меня руку, и я проткну тебя насквозь!» Тем не менее императрица позволила Брюммеру остаться. Петр понял, что даже после переезда в Россию он не сможет избавиться от тяжкого груза обязанностей. Более того, его положение ухудшилось: каким бы несчастным он ни был в Киле с Брюммером, там был его родной дом.

Елизавета была удручена отсутствием видимого прогресса в обучении племянника. Нетерпеливая от природы, женщина хотела положительных результатов, ее постоянно мучила тревога из-за Иоанна VI, и это заставляло императрицу сильнее давить на Петра и его учителей. Почему, спрашивала она себя, ее племянник оказался столь трудным, бесталанным ребенком? Разумеется, вскоре все изменится. Иногда, пытаясь успокоиться и убедить себя, что все хорошо, Елизавета преувеличивала успехи племянника. «Не могу выразить словами ту радость, которую чувствую, когда вижу, с какой пользой для дела ты проводишь время», – говорила она. Но месяцы шли, никаких улучшений не было видно, и ее надежды постепенно улетучивались.

Особенно Елизавету огорчала открытая неприязнь ко всему русскому, которую демонстрировал ее племянник. Она пригласила наставников, чтобы те обучали его русскому языку и православной религии, и оплачивала сверхурочные учителям и священникам, дабы убедиться, что эти уроки не пропали даром. Изучая теологию по два часа в день, он научился быстро проговаривать выдержки из православных догматов, но ненавидел новую религию и испытывал отвращение к бородатым священникам. Прусскому и австрийскому послам он говорил с большой долей цинизма: «Священникам обещано слишком многое, только эти обещания вряд ли возможно сдержать». Примерно так же он относился и к русскому языку. Он посещал уроки, но ненавидел этот язык и даже не пытался говорить на нем правильно. По возможности он окружал себя гольштейнскими подданными и говорил с ними только на немецком.

Но истинные проблемы Петра были намного глубже его цинизма и неприятия нового окружения. Трудность заключалась не в том, чтобы овладеть русским языком: при наличии достаточного времени он смог бы изучить его и говорить на нем в совершенстве. За каждым заданием, которое ставили перед ним учителя, возвышалось более серьезное препятствие: перспектива унаследовать российский трон. Именно против этого своего будущего так бунтовал Петр. Он не имел ни малейшей заинтересованности в управлении обширной и, как ему казалось, примитивной иностранной империей. Он скучал по Германии и Гольштейну. Тосковал по простой, незатейливой жизни в Киле, с его простыми бараками, униформой и барабанным боем, где все его существование было подчинено выполнению приказов. Выбрав будущее правителя величайшей империи, он оставался в душе маленьким гольштейнским солдатом. Его героем был не великий русский дедушка, а идол всех немецких солдат – король Пруссии Фридрих.

И все же императрица добилась своего. 18 ноября 1742 года в дворцовой церкви в Кремле Петер Карл Ульрих был крещен в православную веру под русским именем Петр Федорович. Фамилия Романовых должна была стереть всякие следы его лютеранского происхождения. Императрица Елизавета официально объявила его наследником русского трона, возвела в титул императорского высочества и присвоила ему звание великого князя. Петр по памяти произнес речь на русском, пообещал отрицать все, что противоречило учениям православной церкви, после чего, по окончании службы, собравшиеся в церкви придворные принесли ему клятву верности. Во время церемонии и последовавшего за ней приема Петр не скрывал своего угрюмого расположения духа: иностранные послы, заметив его настроение, сделали вывод, что «судя по привычному для него капризному тону в общении, можно заключить, что он вряд ли превратится в религиозного фанатика». Однако Елизавета отказывалась замечать эти недобрые знаки. По крайней мере в тот день. Когда Петра крестили, она разрыдалась. Позже, после того как новый великий князь вернулся в свои покои, он обнаружил там вексель на триста тысяч рублей.

Несмотря на страстное выражение эмоций, Елизавета до сих пор не доверяла племяннику. Стремясь сделать его обязательства перед Россией нерушимыми и исключить всякую возможность отъезда из страны, она ликвидировала его притязания на шведский трон, заключив российско-шведский договор, согласно которому права на шведский престол переходили от ее племянника к его бывшему наставнику, брату Иоганны, Адольфу Фридриху Гольштейнскому, епископу Любека. Епископ становился наследником шведского трона вместо Петра.

Чем более очевидным становился тот факт, что Петр глубоко несчастен в России, тем больше усиливались тревоги Елизаветы. Она устранила с трона германскую ветвь своей семьи лишь для того, чтобы затем выбрать наследника, который был еще в большей степени немцем, чем его предшественники. Она старалась привить Петру любовь ко всему русскому, однако его идеи, вкусы, предрассудки и взгляды оставались сугубо немецкими. Елизавета была горько разочарована, но ей приходилось мириться с этим. Она не могла отослать его обратно в Гольштейн. Петр – ее ближайший родственник, который недавно принял православие и был объявлен ее наследником. Теперь он стал надеждой династии Романовых. И когда в октябре 1743 года он серьезно заболел и не вставал с постели до середины ноября, Елизавета поняла, как сильно нуждалась в нем.

Слабое здоровье Петра побудило Елизавету к дальнейшим действиям. Она всегда беспокоилась, что он может умереть. И что будет потом? Решением – самым лучшим и, возможно, единственным – стало найти ему жену. Петру было пятнадцать лет, и присутствие молодой здоровой жены могло помочь ему быстрее возмужать и выполнить свой великий долг – произвести на свет нового наследника, ребенка более жизнеспособного, чем отец, который в крайнем случае сможет унаследовать трон. Елизавета решила действовать незамедлительно: жену нужно было найти как можно скорее, чтобы успел родиться наследник. Поэтому императрица так торопилась выбрать невесту для Петра, поэтому срочные депеши, которые от ее имени Брюммер писал Иоганне в Цербст, имели следующее содержание: «Приезжайте в Россию! Привезите вашу дочь! Спешите! Спешите! Спешите!»

6

Встреча с Елизаветой и Петром

Пока София и ее мать дожидались императрицу, внезапно появился Петр. «Я больше не мог ждать!» – заявил он по-немецки и широко улыбнулся. Его энтузиазм казался искренним, и София с матерью были довольны. Он стоял перед ними, немного нервничая и переминаясь с ноги на ногу, а София внимательно рассматривала своего будущего мужа, которого видела лишь однажды, когда мальчику было всего одиннадцать лет. Теперь, в пятнадцать, он по-прежнему был необычайно низким и худым, а черты его лица, бледная кожа, большой рот, провалившийся подбородок – не особенно изменились за эти годы. Оказанный им теплый прием можно было объяснить тем, что София была его кузиной, примерно того же возраста, что и он сам. Петр мог говорить с ней по-немецки, она понимала его и сама была из той среды, что и он. Возможно, Петр надеялся, что маленькая кузина станет его союзницей, и они вместе будут сопротивляться тем требованиям, которые предъявляла к нему Россия. Расхаживая по комнате и ни на минуту не закрывая рта, он остановился лишь тогда, когда появился доктор Лесток и объявил, что императрица готова принять их. Петр предложил руку Иоганне, фрейлина императрицы взяла под руку Софию, и они проследовали по освещенным свечами коридорам, наполненным людьми, которые кланялись им и делали реверансы. Наконец, они оказались на пороге императорских покоев. Двойные двери распахнулись, и перед ними возникла Елизавета, императрица всея Руси.

София и ее мать были потрясены. Елизавета оказалась высокой, полной, величественной женщиной. У нее были большие, блестящие голубые глаза, широкий лоб, пухлые красные губы, белые зубы и гладкая, светло-розовая кожа. Ее волосы, от природы светлые, были покрашены в глубокий черный цвет. На ней было роскошное, сшитое из серебряной парчи и отделанное золотым кружевом платье с широкой юбкой на обручах, а в волосах, на шее и на пышной груди сияли бриллианты. Эффект, который произвела эта женщина, стоявшая перед ними в сиянии серебра, золотой вышивки и драгоценностей, был невероятно силен. Но самой яркой деталью, которую София запомнила на всю жизнь, оказалось закрепленное в волосах императрицы черное перо, изогнутое и закрывавшее часть ее лица.

Иоганна помнила совет Брюммера поцеловать Елизавете руку и поблагодарить за оказанную ей и ее дочери честь. Елизавета обняла ее и сказала: «Все, что я сделала для вас прежде, не идет в сравнение с тем, что я могу сделать для вашей семьи в будущем. Вы для меня как родные!» Когда Елизавета повернулась к Софии, четырнадцатилетняя девушка нагнулась и сделала реверанс. Елизавета улыбнулась и отметила про себя свежесть девушки и ее рассудительность, а также сдержанность и кротость ее манер. София между тем сделала свои выводы и тридцать лет спустя написала: «Увидев ее в первый раз, невозможно было не испытать потрясения от ее красоты и царственности ее манер». В этой женщине, усыпанной драгоценностями и буквально излучающей уверенность и силу, она увидела воплощение того, кем сама надеялась однажды стать.

На следующий день отмечали шестнадцатилетие Петра. Императрица появилась в коричневом платье, шитом серебром, «с головой, шеей и грудью, украшенными драгоценностями». Она представила мать с дочерью к ордену Святой Екатерины. Алексей Разумовский в костюме обер-егермейстера принес ленты и регалии ордена на золотом блюде. Когда он приблизился, София сделала еще одно наблюдение: Разумовский, официальный любовник императрицы, «Ночной император», был, по словам Софии: «одним из самых красивых мужчин, каких я только видела в моей жизни». И снова Елизавета была в благостном расположении духа. Широко улыбнувшись, она подозвала к себе Софию и Иоганну и повесила им ленты с орденами на шеи.

Императрица относилась к Софии и Иоганне с теплотой, которая имела под собой основания более глубокие, нежели просто желание заключить политический брак. У Елизаветы не было детей. За два года до этого она взяла на воспитание сына своей сестры, Петра, привезла его в Россию, сделала своим наследником. Но Петр не отвечал взаимностью на ту материнскую любовь, которую пыталась ему дать Елизавета. Теперь она выбрала для него невесту, племянницу человека, которого любила. Императрица России, одинокая на своем троне, надеялась создать для себя семью.

Иоганна восприняла любезность императрицы как одно из доказательств своей личной победы. Она находилась в центре блистательного двора, ей оказывала честь государыня, славившаяся своей щедростью. Матери с дочерью предоставили собственный дом с камергером, фрейлинами и слугами. «Мы живем как королевы, – писала своему мужу Иоганна. – Здесь все украшено позолотой. Просто чудо! И у нас восхитительный выезд».

Иоганна хотела поскорее достичь желанной цели и воспользоваться предоставленными им с дочерью благами. Что же касалось более интимных моментов предстоящего замужества, а также своих обязанностей дать дочери полезные советы относительно брака, то тридцатидвухлетняя мать не особенно об этом задумывалась. В конце концов, никто не думал о ее чувствах, когда ее выдали замуж за человека вдвое старше. Она мало знала о характере будущего жениха, ей было достаточно того, что он станет императором. Если бы Иоганна и задала себе вопрос о том, сможет ли возникнуть романтическая страсть между двумя подростками, то в ответ она лишь пожала бы плечами. При заключении браков королевских особ такой вопрос не имеет значения. Иоганна знала об этом, а София чувствовала на уровне интуиции. Единственным человеком, который все еще верил в любовь и надеялся, что страсть и политический интерес скрепят этот союз, оставалась Елизавета.

София позже вспоминала о Петре, что «в течение этого короткого промежутка времени я увидела и поняла: он не очень ценит народ, над которым ему суждено было царствовать, он держался лютеранства, не любил своих приближенных и был очень ребячлив. Я молчала и слушала, чем снискала его доверие».

Что думал Петр о Софии и их предстоящем браке? Достоверно известно, что в ночь их прибытия он произнес небольшую приветственную речь. И в последующие дни неоднократно говорил о том, как рад был видеть рядом родственницу его возраста, с которой он мог спокойно общаться. При первой же возможности он поведал ей, что был влюблен в дочь бывшей фрейлины Елизаветы. Он сказал, что хотел жениться на той девушке, но, к сожалению, недавно ее мать попала в немилость к императрице и была отправлена в ссылку в Сибирь. Теперь его тетка, императрица, не позволит ему жениться на ее дочери. Он все время повторял, что смирился с необходимостью жениться на Софии, «потому что его тетка того желает».

Петр по-прежнему видел в Софии скорее подругу по играм, чем будущую жену. Он не хотел обидеть ее, а просто по-своему пытался быть с ней честным. «Я слушала, краснея, эти родственные разговоры, – писала София в своих «Мемуарах», – благодаря его за скорое доверие, но в глубине души я взирала с изумлением на его неразумие и недостаток суждения о многих вещах». Если ее и задела его бездумная бесчувственность, то она этого не показала. София привыкла мириться с отсутствием любви в своей собственной семье и была готова к этому уже в новых обстоятельствах. Кроме того, при расставании отец велел ей уважать великого князя как «повелителя, отца и правителя» и стараться «кротостью и смирением» завоевать его любовь.

В свои четырнадцать София была уже достаточно умной и расчетливой. В тот момент она старалась подстроиться под интересы Петра и принять роль его доверенного лица и подруги по играм. Но между ними не было и намека на любовь, даже той легкой влюбленности, которую она пережила по отношению к своему дяде Георгу.

7

Пневмония

София довольно быстро поняла два основополагающих момента, касавшихся ее пребывания в России. Во-первых, она должна завоевать не столько расположение Петра, сколько милость Елизаветы, и, во?вторых, если она хочет добиться успеха в новой стране, ей нужно выучить русский язык и принять православную веру. Через неделю после прибытия в Москву она стала брать уроки у профессора, учившего ее читать и писать по-русски, и у священника, которому было поручено рассказать ей о доктринах и обрядах русской православной церкви. В отличие от Петра, который отказывался воспринимать все, что пытались рассказать ему учителя, София училась весьма охотно.

Елизавета считала, что переход в православие был для юной принцессы одной из самых важных задач, и выбранный для ее обучения священник старался развеять опасения юной протестантки, которую просили отказаться от своей лютеранской веры. Симеон Теодорский, епископ Псковский, был образованным человеком широких взглядов. Он свободно говорил по-немецки и в течение четырех лет обучался в Университете в Галле в Германии. Там он пришел к выводу, что основной смысл религии заключался не в различных традициях и ритуалах, а в общих, основополагающих постулатах христианства. Он пытался доказать Софии, что православная вера не отличается от лютеранской, таким образом, она не нарушит данное отцу обещание, если сменит веру. Его слова произвели на Софию сильное впечатление, и она написала отцу, сообщив, что пришла к заключению, что разногласия между лютеранством и православием состояли лишь в «различности ритуалов, но здешняя церковь крепко держится их из-за темноты и необразованности народа». Христиан Август был встревожен тем, с какой быстротой его дочь теряет свои протестантские убеждения, и ответил ей:

«Загляни в свою душу и пойми, вдохновляют ли твое сердце религиозные убеждения, или же ты, сама того не ведая, находишься под впечатлением от той милости, которой одаривает тебя императрица… и влияет на твои решения. Мы, люди, часто видим лишь то, что у нас перед глазами. Но Бог в своей бесконечной справедливости видит сердца людей, понимает их истинные мотивы и воздает каждому по заслугам».

Попытки Софии примирить религиозные разногласия двух мужчин, которых она уважала и почитала, столкнулись с большими трудностями. «Перемена религии причиняла принцессе сильную боль, – писал королю Фридриху прусский посол Мардефельд.

Продолжая заниматься с Теодорским, София также находила время для обучения русскому языку. День казался слишком коротким для нее. Она просила, чтобы уроки велись продолжительное время. По ночам она вставала, брала книгу и свечку, ходила босиком по холодному каменному полу и повторяла наизусть русские слова. Неудивительно, что, прибыв в Москву в начале марта, она простудилась. Сначала Иоганна боялась, что ее дочь могут заподозрить в чрезмерной болезненности, и пыталась скрыть ее недуг. Но у Софии началась лихорадка, ее зубы сильно стучали, она вся покрылась испариной и, в конце концов, упала в обморок. Врачи, к которым обратились слишком поздно, установили острую пневмонию и потребовали, чтобы находящейся без сознания пациентке пустили кровь. Иоганна с негодованием отказалась, заявив, что большая потеря крови привела к смерти ее брата Карла, который должен был жениться на юной Елизавете, и что она не позволит врачам убить свою дочь. «Я оставалась в постели, между матерью и докторами, которые спорили между собою, – писала позже София. – Я была без памяти, в сильном жару и с болью в боку, которая заставляла меня ужасно страдать и издавать стоны, за которые мать меня бранила, желая, чтобы я терпеливо сносила боль».

Весть о том, что жизни Софии угрожает опасность, достигла императрицы, которая удалилась в возведенный в четырнадцатом веке Троицкий монастырь. Она поспешила вернуться в Москву, явилась в комнату больной и вмешалась в спор между Иоганной и врачами. Елизавета прервала перепалку и приказала врачам принять все необходимые меры для спасения больной. Отчитав Иоганну за то, что та посмела не слушаться ее докторов, она распорядилась немедленно сделать кровопускание. Когда Иоганна продолжила возмущаться, императрица приказала вывести мать Софии из комнаты. Елизавета гладила Софию по голове, пока врачи вскрывали вены у нее на ногах; они выпустили две унции крови. Начиная с того дня на протяжении четырех недель Елизавета сама ухаживала за Софией. Поскольку лихорадка не стихала, Елизавета распорядилась повторять кровопускания, и в течение двадцати семи дней четырнадцатилетней девушке пускали кровь шестнадцать раз.

Пациентка часто теряла сознание, но Елизавета все время находилась около ее постели. Когда врачи сокрушенно качали головами, императрица плакала. Бездетная женщина испытывала нечто вроде материнской любви к девушке, которую едва знала, но которую так боялась потерять. Когда София приходила в себя, она чувствовала, что Елизавета держит ее за руку. Она хорошо запомнила эти интимные моменты. Несмотря на то что ей придется пережить за годы правления Елизаветы – щедрость и доброту, смешанную с мелочностью и жестким неодобрением, – София никогда не забудет женщину, которая в эти тяжелые, полные неизвестности дни склонялась над ней, гладила ее волосы и целовала в лоб.

Но были и те, кому болезнь Софии доставляла радость, а не печаль. Вице-канцлер Алексей Бестужев, до сих пор мечтавший о браке Петра с саксонской принцессой, торжествовал. Однако Елизавета быстро лишила его повода для радости, заявив, что в любом случае, даже если произойдет несчастье и София умрет, «скорее ее заберет дьявол, чем она пригласит саксонскую принцессу». В Берлине прусский король Фридрих стал уже подыскивать кандидатуру на замену. Он написал ландграфу Гессен-Дармштадтскому и спросил, можно ли рассчитывать на его дочь в случае смерти Софии.

Между тем юная больная, сама того не осознавая, стала покорять сердца людей. Фрейлины знали, как София заболела. Они рассказали обо всем камергерам, те – лакеям, слухи распространились по дворцу, а затем просочились и в город: маленькая иностранная принцесса, которая так любит Россию, теперь лежит на смертном одре, потому что ночами она не спала, чтобы быстрее выучить русский язык. В течение нескольких недель эта история помогла Софии завоевать любовь многих людей, которых отталкивало высокомерное и презрительное отношение великого князя Петра.

Еще одно событие, произошедшее в комнате больной, приобрело широкую известность и благотворно отразилось на репутации Софии. В тот момент, когда, казалось, готовы были подтвердиться самые мрачные опасения, Иоганна заговорила о необходимости пригласить лютеранского священника, чтобы тот утешил ее дочь. Но София, все еще истощенная лихорадкой, прошептала: «Зачем же? Пошлите лучше за Симеоном Теодорским, я охотно с ним поговорю». Услышавшая эти слова Елизавета разрыдалась. Вскоре о просьбе Софии уже говорили при дворе и в городе, люди, вначале с недоверием отнесшиеся к приезду немецкой принцессы-лютеранки, теперь прониклись к ней сочувствием.

Отдавала ли София отчет в своих действиях и знала ли, к чему могут привести ее слова? Теперь трудно сказать что-то наверняка. Вряд ли после нескольких недель в России у нее возникло искреннее желание обратиться в православную веру. И все же факт остается неопровержимым: перед лицом смерти она оказалась невероятно везучей, – или же на удивление рассудительной, – чтобы использовать самый эффективный способ завоевать расположение будущих подданных. «Пошлите за Симеоном Теодорским».

В своих «Мемуарах» Екатерина, вспоминая события прошлого, практически подтвердила, что четырнадцатилетняя девушка в действительности понимала суть своей просьбы. Она признается, что во время болезни иногда шла на хитрость. Временами она закрывала глаза и притворялась спящей, а сама слушала разговоры дам, дежуривших у ее постели. Французский, на котором она говорили, был широко распространен при русском дворе. Она писала, что находившиеся при ней дамы, «думали, что я сплю <…> и говорили между собой о том, что у них было на душе, и таким образом я узнавала массу вещей».

Возможно, все объясняется проще. Появление у ее постели лютеранского пастора вряд ли улучшило бы ее физическое и душевное состояние. А если лютеранская и православная церковь были так похожи, как объяснял ей Теодорский, почему бы не призвать священника, который ей нравился и беседы с которым были приятны и могли утешить ее?

В первую неделю апреля лихорадка отпустила Софию. Набираясь сил, она заметила перемену в отношении окружающих. Дамы, дежурившие у ее постели, стали проявлять к ней больше сочувствия, кроме того, она обратила внимание, что «поведение моей матери в течение моей болезни принизило ее в глазах окружающих». К сожалению, Иоганна решила еще больше усугубить свое положение. Она искренне переживала за жизнь дочери, но пока София постепенно завоевывала любовь и уважение людей, ее мать, изгнанная из комнаты дочери, стала ворчливой и раздражительной. Когда София пошла на поправку, Иоганна послала горничную, чтобы та попросила принцессу отдать ей кусок сине-серебряной парчи, прощальный подарок от дяди Софии, брата ее отца. София отдала парчу, но сделала это с большой неохотой, сказав, что ценит его не столько как подарок дяди, сколько как единственную красивую вещь, которую она привезла с собой в Россию. Возмущенные дамы, находившиеся подле больной, сообщили о случившемся Елизавете. Императрица немедленно прислала Софии различные дорогие материи, включая отрез ярко-голубого шелка с вытканными на нем серебряными цветами, очень похожего на отданную матери ткань, только лучшего качества.

21 апреля на свое пятнадцатилетие София впервые после болезни появилась при дворе. «Я думаю, что не слишком-то довольны были моим видом, – писала она позже, – я похудела, как скелет, выросла, черты моего лица удлинились; волосы выпадали, и я была бледна смертельно. Я сама находила, что страшна, как пугало, и едва узнавала себя. Императрица прислала мне в этот день банку румян и приказала нарумяниться». В награду за мужество и желая отпраздновать исцеление Софии, Елизавета подарила ей бриллиантовое колье и серьги, стоившие двадцать тысяч рублей. Великий князь Петр прислал ей часы, инкрустированные рубинами.

Когда София появилась перед придворными вечером в день своего рождения, возможно, она и не была воплощением юности и красоты, однако, войдя в тронный зал, она поняла, что кое-что изменилось. Во взглядах окружавших ее людей, в том, как ей осторожно пожимали руку, она увидела проявление сочувствия и уважения, которые она завоевала. Она больше не была чужестранкой, объектом для любопытства и подозрений, а стала одной из них, и все радовались ее возвращению. После многих недель страдания Россия начала воспринимать ее как русскую.

На следующее утро она вновь приступила к занятиям с Симеоном Теодорским. Она согласилась принять православие, и между Москвой и Цербстом завязалась оживленная переписка с целью заручиться формальным согласием ее отца на смену религии. София знала, что Христиан Август болезненно переживал подобную перспективу, но Цербст остался где-то далеко, теперь она была предана России. В начале мая София написала отцу:

«Мой господин, я набралась смелости написать Вашему Высочеству и попросить Вас согласиться с намерениями Ее Императорского Величества относительно меня. Могу заверить вас, что Ваша воля всегда будет моей и никто не заставит меня отказаться от моих обязательств перед Вами. Но поскольку я почти не нашла различий между православной и лютеранской верами, я решила (с большим почтением к указаниям, данным мне Вашим Высочеством) сменить веру и в первый же день пришлю вам символ моей веры. Тешу себе мыслью, что Ваше Высочество будет рад этому, и до конца своих дней, мой глубокоуважаемый господин, я останусь послушной и скромной дочерью и слугой Вашего Высочества. София».

Христиан Август медлил с согласием. Прусский король Фридрих, заинтересованный в этом браке, описал ситуацию ландграфу Гессен-Дармштадтcкому. «Наш добрый принц проявляет сильное упрямство. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы преодолеть его религиозные сомнения. Его ответ на мои доводы был следующим: «Моя дочь не должна принимать православия». Фридриху, наконец, удалось найти услужливого лютеранского священника, который убедил Христиана Августа в том, что между двумя религиями не было «серьезных различий», после чего Христиан Август все же дал согласие. Позже Фридрих писал: «Мне пришлось преодолеть столько сложностей, чтобы уладить это дело, словно я решал одну из самых важных проблем на земле».

8