Свет

– Ну что? – Яшка вырвал из левого кармана Барыгиного бушлата подзорную трубу, всмотрелся в здание библиотеки, в темные ступеньки, в черный проем входной двери. – Не вижу… Попал?

– Не знаю, – Барышников искал жертву через прицел винтовки. Выстрел пришелся как раз на тот момент, когда беглец входил в двери, и теперь было не понять, убит он, ранен, или продолжает бегство: через здание библиотеки пролегала заброшенная тропа, которой раньше ходили в садовое товарищество для добычи дров и прочих припасов, пока те не иссякли. Этой дорогой он мог уйти дальше, в Сады.

– Пошли! – скомандовал Барышников, и бросился пристегивать левую лыжу. Яшка, закинув автомат за спину, рванулся в погоню не разбирая пути.

Дорога уносила их книзу, вдоль линии электропередач слева и расщелины справа. Яшка приударил палками, набрал бегу и жутковато-быстро расскользился – выдуваемый ветром уклон уплотнился до твердости льда, летелось лихо, а вот управлять таким полетом оказалось сложнее – лавируй, не лавируй, а несет, считай, куда само захочет.

Не приметив в снегу один из проводов, паутиной свисающих со столбов и зарывающихся в стылую ледовую корку, Яшка зацепился правой ногой, потерял лыжу и со всего лету грохнулся, покатился опасно быстрым куборем, неуклюже разбрасывая в стороны лыжные палки. Многослойный плотный наст, покрытый сверху пухом свежего снега, скользил как прихваченная морозцем июльская лужа, и Яшка не мог ни затормозиться, ни замедлиться. Но самое страшное – естественный уклон холма к востоку, в сторону расщелины, неизбежно увлекал его в бездну, будто та имела собственную силу притяжения. Наконец, наткнувшись на такой же провод от одного из следующих столбов, он подскочил как на трамплине и на всем лету унесся в пропасть.

Подлетев к роковой кромке обрыва, Барышников спешно отстегнул лыжи, и, упираясь острыми палками в наст, подбежал к краю.

– Митяй… – осипшим и по-детски плачущим голоском выдохнул Яшка. Его спас торчащий из глиняной стены обрывке двух-дюймовой трубы с пучком разноцветных проводов: Яшка зацепился за него ремнем автомата, повис лицом к бездне, пошатываясь, как тряпичная кукла, наткнутая на гвоздь в стене. Скованный страхом, он не мог даже пошевелиться, а только тихо и тонко повторял: – Митяй… Митяй…

Барышников огляделся, с силой вонзил обе палки в наст, чтобы упереться в них и самому не ускользнуть вдоль пути, быстро лег на живот и всмотрелся в сумрак расщелины:

– Сейчас, не шевелись! Я сейчас, – он торопливо поднялся на ноги, лихорадочно осмотрелся, схватился за злополучный стальной провод, покрытый оплеткой алюминиевых жил, и с силой, рывками стал выдирать его из плотного наста. Высвободив полностью, сбросил конец провода Яшке.

– Тихо-тихо протяни руку и возьми провод, – мягким родительским голосом произнес Митяй. – Теперь обмотай его вокруг себя разок. Та-ак… Теперь еще раз… И еще… Теперь запихни конец, как за пояс. Хорошо! А еще раз можешь? Хорошо… А еще? Ну ладно, пусть так висит.

Яшка, трясясь крупной лихорадкой, как послушный ребенок выполнял дружеские приказы. От его суеты труба слегка вздрагивала и поскрипывала, а торчащие из нее покачивающиеся обрывки проводов словно помахивали на прощанье своей тонкой цветастой рукой.

– Теперь отстегни лыжу, – скомандовал Митяй. Яшка послушался, и черная бездна, как огромная ненасытная пасть, поглотила лыжу, унесшуюся вниз и с треском натыкающуюся на зубастые камни выступов.

– Можешь развернуться лицом к стене? Попробуй потихоньку, – Барышников снова лег на живот и попытался дотянуться до трубы рукой. Не вышло.

Яшка, ничего не отвечая, правой рукой вцепился в скользкий обледеневший провод, а левой нащупал трубу выше головы и попробовал развернуться. Труба недовольно закачалась и обдала бедолагу глиняными крошками, которые роем унеслись вслед за лыжей в темноту.

– Не могу… – сипло выдавил Яшка – ремень автомата сильно сжимал его грудную клетку.

– Ладно, не двигайся и просто жди, – ответил Барышников, вскочил на ноги, только сейчас вспомнил про винтовку, снял ее и уложил вместе с лыжами вдоль ряда воткнутых в наст лыжных палок. Туда же пристроил рюкзак, ремень с подсумками, бушлат и варежки, оставив из экипировки только ушанку с опущенными и связанными под подбородком клапанами.

Затем снова бухнулся на живот, подполз к кромке обрыва, рассмотрел еще раз трубу, и, развернувшись и свесившись ногами вниз, нащупал ее носками унт. Труба снова зашуршала об Яшкину шапку комочками глины, но держалась прочно.

Схватившись за провод правой рукой, Барышников нагнулся в полуприсяд, дотянулся левой рукой до своих ног, до трубы, до Яшки и хлопнул его рукой по плечу:

– Давай руку, – произнес он так добро и спокойно, будто предлагал Яшке сделать ход во время игры в шахматы где-нибудь в их натопленной и уютной складской бытовке.

Яшка потянулся вверх, пытаясь поймать в воздухе, где-то вверху, сзади, в том мире, где все твердо, надежное и цепкое дружеское рукопожатие. Барыга стащил Яшкину варежку, сунул себе в карман и только потом прочно вцепился в его протянутую дрожащую руку.

– Теперь я тебя освобожу, – и, не дожидаясь ответа, пнул ногой автомат. Тот соскользнул с трубы вместе с ремнем, и Яшка повис в воздухе, удерживаемый только Барыгой, который стал распрямляться и подтягивать его кверху. Яшка же, как только смог, схватился свободной рукой за трубу, за Барыгину ногу. Наконец, бросив провод, он в панике ринулся вскарабкиваться по Митяю, как по веревочной лестнице.

– Яшка! Не торопись, подожди! – выкрикнул тот, но Яшка, как испуганный дикий зверь рвался кверху, туда, где твердо, где нет высоты и пропасти. Наконец, вывалившись на прочную поверхность наста, он норовисто, как пловец, задвигал ногами, стремясь как можно скорее «отплыть» от обрыва, и невольно с силой ударил Барыгу в лицо шипастым железным ледоступом, прилаженным к подошве сапога.

Барышников не удержался, его ноги соскользнули с трубы, и он унесся вниз. Но Яшка этого уже не видел – безумствуя суетливо, он отползал и отползал от пропасти, пока не уперся в столб. Здесь он остановился, сжался в комок, как сжимаются под одеялом сильно замерзшие люди, и задрожал сильнее прежнего.

– Яшка-а! – донесся из пропасти звериный рык Барыги: вгрызаясь ногтями в стылую глину стены, тот сумел замедлить падение, успел-таки схватиться за Яшкину трубу и висел теперь, как раскачивающийся на турнике спортсмен.

Нащупав ногами точку опоры в неровности глиняного скоса, Барышников попытался рывком подтянуться на трубе, но гнилое железо треснуло, согнулась и отломившийся его край, соскользнув с пестрых проводов, умчался в черную пустоту. Барыга повис на одной руке, опасно покачиваясь ошалелым маятником, хрипя и выпуская облака пара.

Остановив раскачивание, он свободной рукой вынул нож, мягко вдавил его в стену, достал фонарик и осветил плоскость немилостиво-ровной стены – зацепиться не за что. Осторожными ударами Митяй по рукоятку вбил нож в стену, оказавшуюся на удивление рыхлой и податливой, отчего и получившаяся опора выглядела шаткой, зыбкой и ничего не гарантировала.

Он еще раз осветил стену, чтобы выбрать верный путь, но окоченевшие пальцы выронили стылый металлический фонарь, и тот, истерично кувыркаясь, унесся вниз. Жадная темнота тут же бесполезно поглотила его неуверенный свет.

Громко и парко вскрикивая, Барышников схватился обеими руками за обломок трубы, уперся в торчащую рукоятку ножа ногой, и, помогая второй и скользя шипами снегоступов по слизкой промерзлой грязи, взгромоздился на трубу. Теперь он стоял на спасительном обломке железа одним коленом, плотно прильнув к поверхности стены щекою и всем телом и свесив свободную ногу.

Отдышавшись, он медленным раскрасневшимся крабом «пополз» рукой по стене, цепко перебирая непослушными пальцами и стараясь добраться до такой уже близкой кромки обрыва.

Наконец, доскребся до хрусткого края и ногтями вонзился в растрескавшийся наст:

– Яшка… – сипло выдавил он. Окоченевшие и уставшие руки больше ему не подчинялись. – Дай руку…

Но Яшка исчез.

Барышников вцепился в выброшенный Яшкой провод, и надежно натянув его, закинул на поверхность ногу. Затем и весь выбрался на снег и откатился от края.

Здесь, не поднимаясь, он подполз к своему бушлату и осторожно, чтоб не задеть грубо свои болезненно-чувствительные, бордовые от мороза пальцы, надел его. Двигаясь неверно и хмельно, спрятал заледеневшие руки под мышки, громко дыша и закрыв глаза, со стоном улегся на бок, спиною к ветру. Но ветер и не думал донимать этого странного упертого человека, а напротив, смягчился, притих и только по-щенячьи жалостиво поскуливал и поскрипывал трущимися друг о друга, свисающими со столба проводами.

Сгущался серый вечер, и усталые медлительные тучи нависали над степью тяжелым одеялом, защищая землю не то от холода, не то от тепла, которого уже почти никто не помнил, и уж точно – не ждал.

Ядерная зима загнала выживших в подземные склепы военных складов, сжала мир до размера коридоров и отсеков. Но истошный голод умалил все неудобства. А его исчадия – изнурения странными нарывами и язвами, морами, рядом с которыми натиск змей, клопов и заразных вшей выглядел мелким и надуманным бедствием, обесценили саму тягу к солнцу, свету и всякому совершенствованию жизни и быта. Люди просто умирали.

Первенцами пали дети, за ними ослабленные хворями, стихийной анархией и тоской взрослые, коих в первый же год скормили могилам две трети насельников. Казнь за казнью следовали годы.

Электричество ради освещения в ту пору потреблялось робко, как чахло развивался и сам поселок. Света хватало, ветряки исправно гнали ток с громоздкой холмины, в которую заваливался южный скальный хребет. Такой же холмины, как и та, на которой сейчас отлеживался Барыга.

Восстановившись, он привстал и вгляделся в темнеющую низину – отморозки уже подходили к «голове». Он поднялся, надел рукавицы на едва растеплившиеся руки и огляделся: ни лыж, ни оружия при нем теперь не было, но ремень с амуницией и рюкзак Яшка оттащил к столбу и присыпал снегом…

Снарядившись устало, Митяй прошел «несколько столбов» обратно на бугор, к тому месту, где валялась злосчастная Яшкина лыжа. Он пристроил ее к правой ноге, и слегка отталкиваясь левой, заскользил вниз. Уклон щедро наделял скоростью, и вот уже не нужно разгоняться: слегка напружинившись на правой ноге, он завилял вниз – ушел влево, ушел вправо. Густые облака снежной пыли, со скрежетом вырываемые лыжей, обдавали его лицо, таяли на щеках, стекали дрожащими на ветру капельками и обжигал кожу морозом. Лыжный скрип сплетался со свистом скорости в ушах и выводил незнакомую надрывную мелодию, больше похожую на вопль безысходности, дна которой здравым рассудком не сыскать.

Крутой спуск плавно выгнулся и мягко вошел в вязкую заснеженную ложбину. Дотянув до рыбацкой тропы, Барышников круто вильнул вправо, и остановил движение, завалившись на бок. Последнее снежное облако, хрипло вздохнув, вырвалось со скрипом из-под лыжи.

Он поднялся, поправил лямки рюкзака и быстрым шагом ушел по свежей тропе в сторону «головы». Где-то сзади в надвигающейся вечерней полутьме приближались смутные очертания отморозков и, вроде бы, даже слышались их голоса.

Опасно громко цокая ледоступами, Барышников вошел в здание библиотеки по бетонным ступенькам и осмотрелся: кафельный пол, припорошенный снежной крупкой, хранил записи о недавних событиях, как дневник в клетчатой школьной тетради. И сообщали эти записи о том, что вор проскочил невредимым сквозь здание и ушел в Сады. Яшкины же следы бежали по лестнице на верхние этажи.

Барышников отстегнул ледоступы и крадучись взошел на второй этаж, окно в холле которого было завешено фанерным плакатом с бессмысленным и облупившемся лозунгом. Темно. Прислушался – полная тишина.

Мягко ступая по свежим следам, он поднялся на верхний этаж, и аккуратно выглянул из-за угла в просторный читальный зал: Яшка пристроился на обломке балкона и рассматривал свежие вечерние сумерки сквозь оптический прицел винтовки, которую он держал укутанной в рукав рукой. Рукавицы нет. Рядом, на полу лежал его рюкзак и Барыгин автомат.

– Ну что там? – хрипловато спросил Барышников, когда оказался вплотную за спиной у Яшки. От неожиданности тот вздрогнул, резко обернулся и выронил винтовку из озябших рук. Грюкнувшись о жестяное крыльцо, «СВД-шка» исчезла в юном пушистом сугробе. Ошарашенный Яшка попятился:

– Барыга? Ты.. как здесь? – он все отступал, и Митяй схватил его за плечо и вынул из кармана Яшкину рукавицу:

– Держи, – Яшка тупо взглянул на Барыгу, потом на рукавицу, и потянулся правой рукой в карман бушлата, как завороженный.

– Ты чего? Серьезно? – Его растерянные глазки часто и глупо замигали. – Ты мне не нужен, я дальше сам! – И выхватив из кармана нож, он с силой вонзил его в сердце Барышникова. Тот отпрянул, не выпуская из руки Яшкиного плеча, взглянул на дыру в бушлате, с мгновенно напитавшимися кровью краями, на Яшку:

– Тогда ты свободен, – и отпустил Яшкино плечо. Взмахивая руками, как неумеющая летать птица, Яшка сорвался с балкона, и грохнувшись о жесть крыльца, утонул в пушистом сугробе вслед за винтовкой. К нему на выручку подоспели отморозки.

Пошатываясь, Митяй осел на пол, облокотившись о косяк балконной двери, расстегнул молнию на бушлате и удивленно уставился на рану. Вся бочина пропиталась кровью. Морщась от боли, он ощупал ранение – прорезь вдоль ребра ниже грудной мышцы.

– Маленький ножичек… – пробормотал Барышников сам себе, отнял тут же окровавившуюся руку и пристально ее рассмотрел, как редкую диковинку.

– Бары-га! – Товарищи оттащили Яшку в разрушенный остов супермаркета, располагавшийся когда-то через дорогу от библиотеки. – Это мой инвертор! Лучше просто уйди с дороги!

– Он не твой, – хрипло выдавил Барыга. – Много на себя берешь! Что с тобой происходит, друг?

– Друг? Какой я тебе друг!? – Яшка показался из-за бетонной колонны. – Ты всегда был в центре внимания! Но это я! Я все делал за тебя! Ты думаешь, просто так положено? Думаешь, ты просто удачлив? Нет! Это все только моя заслуга…

Барышников сидел на полу возле двери, и Яшка его хорошо видел.

– И это моя идея! Ты думал, кто сломал аналог инвертора? – Яшка, попытался встать на ноги, опираясь о колонну, но тут же болезненно свалился и застонал.

– Яшка… – Барышников прижимал к ране сухую и не нужную теперь Яшкину рукавицу. – Ты не удержишься.

– Я не один! Мои друганы мне помогут, и я буду рулить всем живым и неживым в поселке. Они позовут своих из преисподней, там много нормальных пацанов…

– Легион! – улыбаясь во все зубы, выкрикнул Скользкий. – Барыга, нас просто легион! Давай с нами, мяса всем хватит!

Барышников нащупал автомат и щелкнул предохранителем.

– Даже не хочу знать, что ты имеешь ввиду, – выкрикнул он и навскидку выстрелил в сторону Скользкого короткой очередью, стараясь метить выше головы. Стекло в уцелевшей верхней части витрины с сочным дребезгом разлетелась вокруг, Скользкий схватился за окровавленное лицо, распоротое крупным осколком.

В ответ округа разразилась грохотом выстрелов, и куски бетона и гипса посыпались на Барыгу. Он отполз вглубь комнаты, шатко поднялся на ноги и спешно спустился на второй этаж, где ощупью в темноте скользнул в конец давно ему знакомого коридора, вышел через окно на настил крыльца черного хода, спрыгнул в вязкий сугроб и выбрался на дорогу, по которой недавно улизнул вор с инвертором.

Воровство и грабежи уже давно смягчились, не первый год поселок перемалывался в общество людей. К девятому году Зимы неистовство выживания поутихло и отступило. Маленькое поселковое Человечество научилось жить, выстроило свою шаткую этажерку управления, распределилось в общности, смутно обрисовало законодательство.

Жизнь просыпалась, и вечный противник всякой общности – разность, расслоила «юное человечество», удобно расположенное в четырех ярусах подземки. Ужас нерешительных питал возможности нахрапистых, этаж которых благоустроился и зажирел, нарушая равномерность распределения. Для «справедливости и всеобщей пользы» Администрация электричество стала продавать, и на богатом верхнем ярусе вспыхнул непрерываемый светлый день, а нижний ярус, нерешительно и покорно ворча, перешел на коптилки и лучины из сосновой щепы. Общность питалась разностью сама внутри себя, пока не пожрала саму возможность существования – энергосистема не выдержала перепотребления, работающее на пределе оборудование засбоило.

Замена инвертора была бы бесполезной, будь все также самопоедательно и дальше, но темнота изменила общество, теперь поселок, если получит свет, сможет обустроиться иначе. Если сможет…

Барышников выбрался на окраину развалин и вступил в ровную пустыню, до плавной гладкости вышколенную метелями. Надвигалась ночь – ранняя, морозная и непогодная. Начавший было тихо падать крупный снег заволновался, заюжил, превращаемый ветром в беспорядочную недобрую кутерьму. Но обратного хода не было.

Барышников достал из внутреннего кармана смартфон, где тот сохранялся в тепле. Включил и посмотрел через его камеру, как через плохенький прибор ночного видения: вор свернул круто вправо, значит пошел в сторону водопада с 22-ой площадки. Что он задумал?

На площадке, раскинувшейся наверху южной скальной гряды, держались семьями несколько инженеров бывшего военного завода. Хозяин дома – Синоптик, вел с Барышниковым торговлю и раз в месяц обменивал погодные прогнозы и волчьи шкуры на мелкий скарб. Эти люди жили уединенно и за все эти годы ни разу не спускались в долину. В Поселке их не знали.

Дорога к ним шла через укрытый слоем снега дачный поселок. Здесь давно нет людей, никто не ходит сюда без лыж – утонешь в снегу.

И пеший Барышников, утопая, быстро взмок и устал. Он останавливался все чаще, чтобы перевести дух. Кровь залила свитер и всю левую штанину до колена, схватилась ледяной коркой, и теперь его колотило от холода, слабости и усталости.

Темнота уже сгустилась до черноты смолы, залепляющей глаза, а видеокамера бесполезно транслировала только ровное монохромное полотно. Барышников время от времени чиркал бензиновой зажигалкой, определяя общее направление и стараясь интуитивно различать рельефность следа на ровной снежной плави, и кое что ему удавалось разобрать: вор сошел с дороги и двинулся в сторону снежных барханов, покрывающих крыши дачных домиков – изменил планы или надеялся запутать?

Напряженно всматриваясь в ветреную темень, замутненную разгудевшейся метелью, он замедлился – ночь слепила, не пускала идти дальше. Придется ночевать здесь.

В одной из ложбинок промеж холодных снежных бугров он остановился, снял автомат и рюкзак. Остается только выдолбить достаточно глубокую яму – размером не меньше добротной могилы, и попробовать дожить в ней до утра.

Понуро присев на корточки, он устало огляделся. В двух шагах от него валялся потерянный вором предмет – небольшой круглый фонарик с ремешком для крепления на голову. Барышников суматошно сбросил рукавицы, схватил фонарик и щелкнул кнопкой – ложбинка осветилась ровным желтоватым светом. Работает! Светит! Не мешкая, он надел фонарик на голову поверх шапки, потуже затянул ремешок – другое дело! Можно даже продолжить путь!

Барыга встал, через силу поднял рюкзак, и, продевшись правой рукой под лямку, рывком забросил его за спину. От резкого движения слоистый наст под ним подломился, крякнули трескающиеся доски, и Митяй провалился в пустоту сугроба, уцепившись и повиснув над темнотой. Такое случалось иногда – путники проваливались в пустоты. Одиночки часто погибали, потому что выбраться из такой западни невозможно. А ведь многие еще и калечились об остатки домов, похороненных под многометровым слоем снега.

– Ы-ы! – раздувая щеки и корчась от боли и досады прорычал он: кистью правой руки он наткнулся на строительную скобу, и та насквозь пронзила его ладонь и торчала теперь огромным безобразным жалом. Левой рукой он схватился за торчащий сбоку обломок деревяшки и висел над темнотой.

Быстро нащупав ногами опору – балку, стоящую почти вертикально, привстал на нее и попытался снять руку со штыря. Не получалось. Так, расставив руки в стороны, он замер, приходя в себя и пытаясь найти выход. Но долго не простоять – в таком положении руки без рукавиц на крепком ночном морозце можно потерять за полчаса.

Барышников взглянул вверх – освещенные налобным фонариком снежные края прорехи, в которую он провалился, обрамляли черное пятно ночи. И небо отсюда – просто черное ничто.

На край прорехи приземлился раскосмаченный ворон и сквозь пучок света, бьющего в глаза, попытался оценить свежую жертву, вращая и косясь глазастой головой.

– Подожди… Я еще живой, – выдавил Барышников хриплым и тихим от измождения голосом. –Знаю я… Много зла… Все справедливо… По делу…

Он еще раз попытался, уперевшись зубастыми снегоступами в бревно, снять пронзенную руку с огромного шампура – но неровное железо с крупными наслоениями ржавчины не пускало. Он только зарычал и застонал от боли и злости.

Наконец, притихнув и сосредоточившись, он шумно выдохнул несколько раз, отпустил свободную руку, расслабил ноги, и резко повис только на сухожилиях правой руки, разрывая метельные похоронные завывания раздирающим воплем.

Но сухожилия выдержали, и юркая балка провернулась скобою вниз, а рука больно, но легко с нее соскользнула, и Митяй грохнулся спиной на неглубокое твердое дно провала. Фонарик осветил потолок с дырою посередине.

Сидящий на краешке черного неба ворон вспархнул и растворился в темноте, будто сделал свое дело, и теперь ему здесь не место.

Постанывая, Митяй приподнялся и осмотрелся – чердак полностью утонувшего в снежном бархане дома. Он привстал, рассмотрел рану на руке – безобразно… Пошарил вокруг, нашел рюкзак, достал аптечку, и полил руку спиртом, отчего лицо его сморщилось злобной и одновременно страдальческой гримасой, а сам он по-звериному сипло зарычал.

Туго забинтовал рану отрывом белой тряпки из аптечки, поднялся, и пошибуршив ногой в обрушившемся вместе с ним снежном месеве, нашел автомат.

Чердак совершенно пустой – только обвалившаяся печная труба и лаз в дом. Он сбросил туда рюкзак, на него автомат, сам спустился по полкам, какие лепят в деревенских прихожих и завешивают обыкновенно шторками.

Жилище оказалось нетронутым. Говорят, такие еще встречались в ту пору.

На всякий случай он поднял автомат, положил его цевьем на правую руку. Дверь гостиной была открыта настежь – решил начать отсюда, хотя покрытый толстым слоем пыли пол не имел человеческих следов. Диван, телевизор, сельский сервант со стеклянными полками, такое все знакомое с довоенных времен.

На стене большое семейное фото. Митяй вгляделся в лица и ошарашенный отступил на полшага – на фото был его отец, мать и он в возрасте 7 лет. Боже… Неужели это его дом, его маленький дом в садах? Их семейная дача. Не может быть! А говорили, что от него ничего не осталось…

На кухне тот же стол в цветастой клеенке, синяя кафельная печка, навесные шкафчики, табуреты. Этот – мамин, а здесь, в углу – любимое место отца.

Придя в себя, Митяй порыскал в шкафчиках – всюду следы мышей – могильщиков старого мира. Пустые банки из-под круп, изъеденный блокнот с рецептами, посуда, бутылка водки – ну ее-то в дело.

Зубами сгрыз алюминиевую крышечку, с жаждой влил в себя треть бутылки и уткнулся носом в рукав бушлата, шумно втягивая воздух – старинная русская закуска.

Через полчаса фонарик сменила мамина стеклянная лампадка с деревянным маслом, растопленная печь уютно потрескивала сухими дровами, а стоящий на плите чайник запел свою странную монотонную песню – значит скоро закипит.

Митяй снял бушлат. Весь свитер залит черной при слабом освещении кровью. Поднять левую руку больно из-за раны в груди, поэтому свитер и рубаху пришлось снимать при помощи ножа.

Рана оказалась не смертельной и скользнула вдоль ребра, рассекая щель длиною в палец. Митяй вымыл ее теплой водой, залил спиртом из аптечки, туго перетянулся бинтами и нахлобучил на себя несколько отцовских шерстяных рубах.

В гостиной потеплело, и закрытые ставнями окна расслезились шустрыми, сбегающими вниз капельками, за движением которых в детстве он так любил наблюдать. И уж не помнил об этом, а тут увидел – и всплыло.

Усевшись в глубокое кресло, Митяй пристроил лампадку к журнальному столику, и, приклонясь к свету, принялся листать семейный фотоальбом. Удивительно, как можно забыть собственную жизнь, если полностью ее переменить, погрузиться в жизнь другую, и ничем не напоминать себе о своем прошлом. Забыть себя.

Водка закончилась, и поудобнее устроившись в кресле, он откинулся назад, подложил под шею небольшую подушку, поплотнее укутался в одеяло и задремал.

Перед ним вспыхивали картинки нелегкого дня – водонапорная башня с церковными куполами, бесконечная бездна расщелины, убегающий вор без лица, омертвелая библиотека, пустой поселок, глаза людей, Судья, тени, он. В точку сгустившиеся, не успевшие оживиться до очевидности, очертания мыслей и образов слиплись в мутную рыхло-снежную небелесую кутерьму. Клубились, склублялись, сбивались в твердый неясный ком, похожий с виду на серое пластилиновое яблоко. И ком оказался в его руках, немыслимо-крошечный, но натужившийся чудовищной массой, настолько вселенски-обременяющей, насколько неосознаваемо-громадной может быть масса всего сущего, которое бесцветно-некоричневым нечто надвигалось на него из ниоткуда. Оно давило и, оставаясь на месте, угрожающе и пугающе-стремительно приближалось. И не спрятаться от его бескомпромиссного ужаса, от его роковой обреченности и изначального непререкаемого права судить. Судить за непоправимость катастрофы, ибо погибло нечто невообразимое, нечто не ограниченное наивозможностью бытия. Все, что существовало и все, что могло существовать. И не скрыться, находясь одному в этой немой необъятности, не избежать несоизмеримой с человеческой крошечностью беспредельной вины, невырыдаемой ни каким отчаянным стенанием. Вины испепеляющее-горькой, безостановочно-мертвящей и не имеющей спасительной смерти, ибо все видимое и было ее бесконечным дыханием.