Похищенный

Солдаты рассыпались по горе; некоторые из них побежали вперед, другие вынули ружья и стали целиться в меня; я же стоял неподвижно.

– Спрячься здесь за деревьями, – послышался голос рядом со мной.

Я едва соображал, что делаю, но послушался. И не успел я спрятаться, как услышал выстрелы из ружей и свист пуль между березами.

Под прикрытием деревьев стоял Алан Брек с удочкой в руках. Он не поздоровался со мной. Нам было не до учтивости. Он только сказал: «Идем!» – и побежал по склону горы по направлению к Балахклишу, а я, как овца, следовал за ним.

Мы бежали между березами и то прятались за низкими выступами на склоне горы, то ползли на четвереньках между вереском. Мы бежали так быстро, что сердце мое готово было разорваться, и я не мог ни думать, ни говорить. Помню только, что с удивлением смотрел, как Алан время от времени поднимался во весь рост и оглядывался, причем каждый раз вдали раздавались крики солдат. Через четверть часа Алан остановился, упал плашмя в вереск и повернулся ко мне.

– А теперь, – сказал он, – начинается самое трудное. Если хочешь спасти свою жизнь, делай то же, что и я!

И с тою же быстротой, но с гораздо большими предосторожностями мы отправились обратно по склону холма, пересекая его, может быть, немного выше. Наконец в верхнем Леттерморском лесу, где я встретил Алана, он бросился на землю и долго лежал, спрятав лицо в папоротник и едва переводя дух.

Мои бока так болели, голова так кружилась, во рту так пересохло, что я растянулся рядом с ним точно мертвый.

XVIII. Разговор с Аланом в Леттерморском лесу

Алан пришел в себя первым. Он встал, вышел из-за деревьев, оглянулся и, возвратившись, опустился на землю.

– Да, – сказал он, – это было жаркое дело, Давид.

Я ничего не ответил и даже не поднял головы. Я был свидетелем убийства, видел, как высокий, здоровый, веселый джентльмен в одну минуту был лишен жизни. Жалость, испытанная мною при этом зрелище, еще жила во мне, но не только это тревожило меня в ту минуту. Был убит человек, которого Алан ненавидел; сам Алан прятался между деревьями и убегал от солдат. Он ли стрелял или только отдал приказ это сделать – было безразлично. Выходило, что мой единственный друг в этой стране – настоящий убийца. Я чувствовал к нему отвращение, не мог взглянуть ему в лицо и охотнее согласился бы лежать в одиночестве под дождем и на моем холодном острове, чем в теплом лесу рядом с ним.

– Ты все еще чувствуешь усталость? – спросил он опять.

– Нет, – отвечал я, не поднимая лица из папоротника, – нет, я теперь не чувствую усталости и могу говорить. Нам надо расстаться, – сказал я. – Вы очень мне нравились, Алан. Но ваш путь – не мой и не божий… Одним словом, нам надо расстаться.

– Мне жаль будет расстаться с тобой, Давид, без всякой на то причины, – сказал Алан чрезвычайно серьезно. – Если тебе известно что-либо порочащее мою честь, то во имя нашего старого знакомства тебе следовало бы высказаться. А если тебе просто перестало нравиться мое общество, то мне следует считать себя оскорбленным.

– Алан, – ответил я, – к чему вы это говорите? Вы прекрасно знаете, что Кемпбелл лежит в крови на дороге.

Он некоторое время молчал, а затем спросил:

– Слышал ты когда-нибудь сказку о «Человеке и Добром Народе?»

– Нет, – сказал я. – И слышать не желаю.

– С вашего позволения, мистер Бальфур, я все-таки расскажу вам ее, – сказал Алан. – Человек был выброшен на скалистый остров, где, как видно, Добрый Народ останавливался и отдыхал по пути в Ирландию. Скала эта называется Скерривор и находится недалеко от места, где мы потерпели крушение. Человек, должно быть, очень жалобно сетовал на то, что перед смертью не увидит своего ребенка. Наконец над ним сжалился король Доброго Народа и послал гонца, который принес ребенка в мешке и положил его рядом с человеком, пока тот спал, так что, когда человек проснулся, он увидел рядом с собой мешок, в котором что-то шевелилось. Он, должно быть, принадлежал к той породе людей, которые всегда ожидают худшего. Прежде чем открыть мешок, он для безопасности пронзил его кинжалом, так что ребенка нашли уже мертвым. Мне кажется, мистер Бальфур, что ты очень похож на этого человека.

– Вы хотите сказать, что не причастны к этому делу? – воскликнул я садясь.

– Я прежде всего скажу тебе, мистер Бальфур из Шооса, как другу, – сказал Алан, – что если бы я собирался убить джентльмена, то не сделал бы этого в своей собственной стране, чтобы не навлечь неприятностей на мой клан. И ты не встретил бы меня без шпаги и ружья, а лишь с удочкой за спиной.

– Да, – сказал я, – это правда!

– А теперь, – продолжал Алан, вынимая кинжал и кладя на него руку, – я клянусь на Священном Мече, что не принимал в этом никакого участия ни делом, ни мыслью.

– Благодарю за это бога! – воскликнул я и протянул ему руку.

Он как будто не заметил этого.

– Мне кажется, что какой-то Кемпбелл не стоит стольких разговоров! – сказал он. – Они вовсе не так редки, насколько мне известно.

– Во всяком случае, – отвечал я, – вы не можете особенно осуждать меня, Алан, так как прекрасно знаете, что говорили мне на бриге. Но желание и действие не одно и то же, и я снова благодарю за это бога. Всеми нами может овладеть искушение, но хладнокровно лишить человека жизни… – В эту минуту я больше ничего не мог сказать. – Вы знаете, кто это сделал? – прибавил я. – Вы знаете того человека в черном кафтане?

– Я не вполне уверен в цвете его кафтана, – сказал Алан хитро. – Но мне почему-то кажется, что он был синий.

– Синий ли, черный ли, вы знаете его? – спросил я.

– По совести, я не могу поклясться в этом, – сказал Алан. – Правда, он прошел очень близко от меня, но, по странной случайности, я в это время завязывал башмаки.

– Можете ли вы поклясться, что не знаете его, Алан? – закричал я, готовый и сердиться и смеяться его уверткам.

– Пока нет, – сказал он, – но у меня очень короткая память, Давид.

– Но я видел ясно одно, – сказал я, – вы старались отвлечь внимание солдат на себя и на меня.

– Очень возможно, – отвечал Алан. – И каждый джентльмен поступил бы так же; мы оба не причастны к этому делу.

– Тем более имеем мы оснований оправдываться, если нас невинно подозревают! – воскликнул я. – Во всяком случае, о невинных надо подумать раньше, чем о виновных.

– Нет, Давид, – сказал он, – у невинных еще есть надежда, что правота их выяснится в суде. Для человека же, пустившего пулю, лучшее место, я думаю, в вереске. Люди, не замешанные ни в каких неприятностях, должны помнить о тех, кто в них замешан. В этом и заключается настоящее христианство. Если бы случилось наоборот и человек, которого я не мог разглядеть, был бы на нашем, а мы на его месте, что легко могло бы случиться, то мы, без сомнения, были бы ему очень благодарны за то, что он отвлек на себя внимание солдат.

Когда дело дошло до этого, я потерял надежду убедить Алана.

Он, казалось, так наивно верил в свои слова и выражал такую готовность жертвовать собой за то, что считал своим долгом, что я не мог с ним спорить. Я вспомнил слова мистера Гендерлэнда о том, что мы сами могли бы поучиться у этих диких горцев, и принял к сведению этот урок. У Алана были превратные понятия, но он готов был отдать за них жизнь.

– Алан, – сказал я, – не стану лгать, что и я понимаю так христианский долг, но это все-таки хорошо, и я во второй раз протягиваю вам руку.

Тут он подал мне обе руки и заявил, что я, как видно, околдовал его, потому что он может мне простить все. Затем он очень серьезно прибавил, что нам нельзя терять времени и надо бежать обоим из этой страны: ему – потому, что он дезертир, и теперь весь Аппин будут обыскивать самым тщательным образом, и всех жителей будут подробно допрашивать о том, что они знают о нем; мне же – потому, что меня тоже считают замешанным в убийстве.

– О, – сказал я, желая дать ему маленький урок, – я не боюсь суда моей родины.

– Точно это твоя родина, – сказал он, – и точно тебя будут судить здесь, в стране Стюартов…

– Это все Шотландия, – отвечал я.

– Я, право, удивляюсь тебе, – заметил Алаи. – Убит Кемпбелл, значит, и разбираться будет дело в Инвераре – главной резиденции Кемпбеллов. Пятнадцать Кемпбеллов будут присяжными, а самый главный Кемпбелл – сам герцог – будет важно председательствовать в суде. Правосудие, Давид? Уверяю тебя, это будет такое же правосудие, какое Гленур нашел недавно там, на дороге.

Признаюсь, эти слова меня немного смутили. Но я испугался бы еще больше, если бы знал, как верны предсказания Алана: действительно, он преувеличил только в одном отношении, так как среди присяжных было только одиннадцать Кемпбеллов. Но остальные четверо тоже зависели от герцога, так что это мало меняло дело.

Я все-таки воскликнул, что он несправедлив к герцогу Арджайльскому, который, хоть и виг, был мудрым и честным дворянином.

– Положим, – сказал Алан, – он виг. Но я никогда не стану отрицать, что он хороший вождь своего клана. Убит один из Кемпбеллов, и что скажет клан, если суд под председательством герцога никого не приговорит к повешению? Но я часто замечал, что вы, жители низменной Шотландии, не имеете ясного понятия о справедливости.

Тут я громко рассмеялся, и, к моему удивлению, Алан стал мне вторить, смеясь так же весело.

– Ну, ну, – сказал он, – ведь мы в горах, Давид, и если я советую тебе бежать, то послушайся меня и беги. Разумеется, тяжко прятаться в вересковых зарослях и голодать, но еще тяжелее сидеть закованным в кандалы в тюрьме, которую охраняют красные мундиры.