Берег Фалеза

– Довольно странные повадки, – сказал я.

– Это вообще странный народ, – ответствовал капитан и, к моему изумлению, осенил крестным знамением свою волосатую грудь.

– Эге! – сказал я. – Так вы католик?

Но он с негодованием отверг это подозрение.

– Закоренелый баптист, – сказал он. – Но знаете, приятель, паписты тоже соображают кое-что, и в частности вот это. Так послушайтесь моего совета: всякий раз, когда встретитесь с Юмой, или Фа-авао, или Вигорсом, или еще с кем-нибудь из их шайки, не гнушайтесь учения патеров и сделайте то, что сделал я. Доходит? – спросил он и, перекрестившись снова, подмигнул мне тусклым глазом. – А католиков здесь нет, сэр! Никаких католиков! – внезапно вскричал он и после этого еще довольно долго старательно растолковывал мне свои религиозные убеждения.

Должно быть, красота Юмы сразу взяла меня в полон, иначе я, конечно, давно сбежал бы из этого дома на чистый воздух, на свежий океанский простор или хотя бы на берег какого-нибудь ручейка… Впрочем, я ведь к тому же был связан и с Кейзом, ну и, понятно, навеки покрыл бы себя позором и уже никогда не смог бы ходить по этому острову с высоко поднятой головой, улизни я от девушки в первую брачную ночь.

Солнце уже село, и по всему небу полыхал закат, а в доме засветили лампу, когда возвратился Кейз с Юмой и с негром. Юма принарядилась и натерлась благовониями; на ней была юбочка из очень тонкой тапы, переливавшейся на сгибах, что твой шелк. Ее груди цвета темного меда были слегка прикрыты добрым десятком ожерелий из семян и цветочными гирляндами. За ушами и в волосах алели гибискусы. Она, как и подобало невесте, держалась спокойно и с достоинством, и мне стало совестно стоять рядом с ней в этом мерзком доме перед скалившим зубы негром. Мне стало совестно, повторяю я, ибо этот фигляр нацепил на себя огромный бумажный воротник и держал в руках какой-то растрепанный старый роман, притворяясь, будто читает Библию, а слова, которые он при этом произносил, даже не годятся для печати. Когда он соединил наши руки, я испытал мучительный укор совести, а когда он протянул Юме брачное свидетельство, я уже готов был бросить эту подлую комедию и признаться ей во всем.

Вот что значилось в этом документе. Его написал Кейз – вырвал лист из конторской книги и сам за всех расписался:

«Сим подтверждается, что Юма, дочь Фа-авао из Фалезы, сочеталась беззаконным браком с мистером Джоном Уилтширом, сроком на одну неделю, и вышеназванному мистеру Джону Уилтширу не возбраняется послать ее к чертовой матери, как только он того пожелает.

Джон Черномазый, капеллан старой баржи.

Выписка из судового журнала. С подлинным верно Вильям Т. Рэндолл, капитан».

Ничего себе бумажка? А девушка прячет ее у себя на груди, словно слиток золота. Трудновато не почувствовать себя при этом мелким подлецом. Но таковы были нравы этих мест, и не наша (так твердил я себе) в том вина, а миссионеров. Если бы миссионеры оставили туземцев в покое, мне бы совсем не пришлось прибегать к этому обману. Я бы просто выбрал себе в жены всех девушек, какие пришлись мне по вкусу, а как надоест, прогонял бы их, и совесть моя была бы чиста.

И чем гаже я себя чувствовал, тем скорее хотелось мне со всем этим покончить и уйти, и я даже не обратил внимания на то, как изменилось обхождение со мною Кейза и его приспешников. Поначалу Кейз в меня прямо-таки вцепился, а теперь, словно цель его была достигнута, так же явно стремился от меня отделаться. Юма, сказал он, покажет мне мой дом. И с этим вся их троица поспешила распрощаться с нами у дверей.

Уже спускалась ночь. В поселке пахло цветами, древесной листвой, морем и печеными плодами хлебного дерева. За рифом гулко шумел прибой, а издали – из леса, из хижин – доносились веселые, звучные голоса туземцев – и взрослых и ребятишек. Приятно было вдыхать свежий воздух, приятно было сознавать, что я отделался от капитана, а вместо него возле меня это юное создание. Клянусь богом, мне даже померещилось вдруг, словно я у себя на родине, в Англии, а рядом со мной одна из наших девушек, и я невольно взял Юму за руку. Ее пальцы оказались в моей ладони, я слышал ее порывистое, участившееся, дыхание, и внезапно она прижала мою руку к своей щеке.

– Ты хороший! – воскликнула она и побежала от меня вперед, потом остановилась, оглянулась, на лице ее сверкнула улыбка, и она снова побежала вперед. И так она вела меня вдоль опушки леса узенькой тропкой к дому, который стал теперь моим.

Правду сказать, дело-то обстояло вот как: Кейз посватался к Юме от моего имени прямо по всем правилам. Он сказал ей, что я от нее без ума, а на остальное мне, дескать, наплевать и, гори все огнем, я должен получить ее, после чего бедная девочка, зная то, о чем мне было тогда совсем невдомек, поверила ему, поверила каждому его слову, и у нее, понятное дело, совсем закружилась голова, – ну, тут и гордость и чувство благодарности. А я-то ведь ни о чем этом и не подозревал. Я был решительно против всяких там романтических бредней: достаточно насмотрелся я на белых, вконец измученных родственниками своих жен-туземок, на их дурацкое положение и потому сказал себе, что должен тотчас же положить всем этим глупостям конец и поставить мою подружку на место. Но она была такая хрупкая, такая красивая, когда, отбежав вперед, оборачивалась и поджидала меня, так была похожа на ребенка или преданную собачонку, что я мог только молча следовать за ней, прислушиваясь к легким шагам ее босых ног и смутно различая ее белеющую в полумраке фигурку. А потом мысли мои приняли иное направление. В лесу, когда мы остались одни, она играла со мной, словно котенок, но, как только вступили мы в дом, вся ее повадка изменилась: она стала держаться скромно в вместе с тем величественно, словно какая-нибудь герцогиня. И в своем праздничном наряде, хотя и туземном, но очень красивом, вся благоухающая, в юбочке из тончайшей тапы, в уборе из алых цветов и крашеных семян, сверкавших, точно драгоценные камни, только покрупнее, она и вправду вдруг показалась мне герцогиней, блистающей туалетом на каком-нибудь там концерте, где поют разные знаменитости, и представилось мне, что я, скромный торговец, совсем ей не пара.

В дом она вбежала первой, и не успел я переступить порог, как вспыхнула спичка и окна засветились. Дом был хорош, построен из кораллового туфа, с очень просторной верандой и большой гостиной с высоким потолком. Только мои чемоданы и ящики, грудой сваленные в углу, порядком портили впечатление, но возле стола, среди всего этого разорения, стояла, поджидая меня, Юма. Ее кожа ярко золотилась в свете лампы, а огромная ее тень уходила под железную крышу. Я остановился в дверях, и она поглядела на меня – в глазах ее были и призыв и испуг; затем она коснулась рукой своей груди.

– Я твоя жена, – сказала она.

И тут случилось со мной такое, чего еще не случалось никогда. Меня потянуло к ней с такой силой, что я пошатнулся, словно суденышко, подхваченное внезапно налетевшим шквалом.

Я не мог произнести ни слова, даже если бы захотел. А найди я в себе силы заговорить, я бы все равно промолчал. Я стыдился того, что меня так влечет к туземной женщине, стыдился этой комедии брака и этой бумажонки, которую она спрятала на груди, как святыню, и, отвернувшись, я сделал вид, будто роюсь в своих ящиках. Мне сразу подвернулся под руку ящик с бутылками джина – единственный, который я привез с собой. И вдруг – то ли ради этой девушки, то ли вспомнив старого Рэндолла, – но я принял совершенно неожиданное решение. Оторвал крышку ящика, одну за другой откупорил своим карманным штопором все бутылки и велел Юме пойти на веранду и вылить весь джин на землю.

Вылив все до капли, она возвратилась в комнату и с недоумением поглядела на меня.

– Это плохое, – сказал я, обретя наконец способность ворочать языком. – Когда человек пьет, он нехороший человек.

Она, казалось, была согласна со мной, но задумалась.

– А зачем ты его привезти? – спросила она. – Не хотеть пить не везти. Так думаю я.

– Да, ты права, – сказал я. – Но было время, когда я хотел пить. А теперь не хочу. Видишь ли, я не знал, что у меня здесь будет маленькая женушка. А теперь, если я начну пить джин, моя маленькая женушка будет меня бояться.

Я говорил с ней ласково, и этого уже было за глаза довольно. Я же дал себе слово никогда не принимать своих отношений с туземками всерьез. И я замолчал, боясь прибавить еще хоть слово.

Я присел на пустой ящик, а она стояла и очень серьезно смотрела на меня.

– Я знай, ты хороший человек, – сказала она и вдруг упала передо мной на колени. – Я теперь твой, совсем, совсем твой! – пылко воскликнула она.

Глава вторая. Отверженные

Утром я вышел на веранду, когда занималась заря. Мой дом стоял на краю поселка; с восточной стороны чаща леса и холмы закрывали от меня горизонт. С западной стороны дома струился быстрый прохладный ручей, а за ним лежал утопавший в зелени поселок: кокосовые пальмы, хлебные деревья и хижины. Кое-где в домах открывались ставни. Я видел темные фигуры: кто-то уже проснулся и сидел под своим пологом от москитов, и то здесь, то там среди зелени листвы двигались молчаливые тени, похожие в своих разноцветных ночных одеждах на бедуинов с картинок в Библии. Кругом было тихо, торжественно и прохладно, как в могиле, и на заливе огненным пятном лежал отблеск зари.

Однако мое внимание привлекло и смутило то, что происходило ближе к моему дому. Десятка полтора мальчишек и парней собрались у дома, образовав как бы полукруг, разделенный надвое ручьем: одни находились по эту сторону ручья, другие – по ту, а один мальчишка устроился на большом валуне прямо посреди потока. И все сидели молча, завернувшись в свои покрывала, и не сводили глаз с моего дома, словно охотничьи собаки, сделавшие стойку. Все это сразу показалось мне странным, когда я вышел из дому. Когда же, искупавшись, я воротился, они по-прежнему были на своих местах, к ним даже прибавилось еще двое-трое, и это показалось мне еще того непонятней. Чего они глазеют, что такое они тут увидели, подумал я и вошел в дом.

Но мысль об этих, прикованных к моему дому, взглядах не давала мне покоя, и в конце концов я снова вышел на веранду. Солнце поднялось довольно высоко, но еще не выглянуло из-за верхушек деревьев. Прошло, вероятно, около четверти часа. Толпа зевак заметно возросла, они заполнили уже почти весь противоположный берег ручья: среди них было по меньшей мере человек тридцать взрослых, а ребятишек и подавно не счесть. Одни стояли, другие сидели на корточках, и все глазели на мой дом. Как-то раз в одном из островных поселений я видел такую же вот толпу, обступившую дом, но тогда в этом доме торговец избивал жену, а она визжала, как резаная. Здесь же ничего такого не происходило: топился очаг, из трубы, как положено, вился дымок, все было по-божески, тихо-мирно, как у людей. Конечно, в их селении появился новый, чужой им человек, но они имели возможность видеть этого чужака еще вчера и не проявили никакого беспокойства. Какая же муха укусила их сегодня? Я облокотился на перила веранды и, в свою очередь, уставился на них. Нет, черт побери, этим их не проймешь! Ребятишки – те еще время от времени болтали между собой, но так тихо, что до меня долетал лишь неясный гул. Остальные же застыли, словно статуи, и этак молча, печально таращили на меня глаза, будто я стою на эшафоте, а они собрались поглядеть, как меня будут вешать.

Я почувствовал, что начинаю робеть, и напугался еще больше, как бы кто этого не заметил, ведь это было бы уже последнее дело. Я встал, притворно потянулся, спустился с веранды и зашагал прямо к ручью. Туземцы начали перешептываться – точь-в-точь как в театре перед поднятием занавеса, – и те, что стояли ближе, малость попятились назад. Я заметил, как одна из девушек положила руку на плечо своего соседа, а другую воздела вверх и произнесла что-то испуганным глуховатым голосом. Трое ребятишек с выбритыми головами и пучком волос на макушке, завернутые в покрывала, сидели возле самой тропинки, по которой я должен был пройти. Сидят черноморденькие этак чинно, ни дать ни взять фарфоровые фигурки на каминной полке, а я иду себе не спеша, по-деловому, делаю свой пять узлов по тропинке и примечаю, что они глаза на меня выпучили и рты разинули. Вдруг один из них – тот, что сидел подале, – как вскочит и со всех ног припустился к маменьке. А двое хотели было за ним, да запутались в своих Хламидах, шлепнулись, заревели, вскочили, уже нагишом, и, визжа, точно поросята, бросились кто куда. Туземцы, которые не упустят случая посмеяться, даже на похоронах, фыркнули, будто собаки тявкнули, и снова стало тихо.

Говорят, люди боятся одиночества. Но то, что я чувствовал, было совсем другое. В темноте или в чаще леса страшно почему: не знаешь, то ли ты и вправду один, то ли, может, за твоей спиной целая неприятельская армия. Еще страшнее находиться посреди толпы и не знать, что у нее на уме. Когда смех затих, я остановился. Мальчишки еще не скрылись из глаз, они еще удирали со всех ног, а я уже сделал полный поворот и лег на обратный курс. Со стороны, верно, нельзя было глядеть без смеха, когда я, делая свои пять узлов вдоль тропинки, вдруг, как дурак, развернулся – и обратно. Только на этот раз никто не засмеялся, и мне уже совсем стало не по себе. Лишь одна старуха издала нечто вроде молитвенного стона, словно какая-нибудь сектантка в часовне во время проповеди.

– Отродясь еще не видал таких дураков, как ваши канаки, – сказал я Юме, посматривая в окно на тех, кто продолжал глазеть на мой дом.

– Не знай ничего, – отвечала Юма этак свысока, на что она была большая мастерица, И больше мы об этом не говорили, потому как Юма показала мне, что ничего в этом нет особенного, нечего и внимание обращать, я мне даже стыдно стало.

И так весь день от зари и до зари эти дурни – то их становилось побольше, то поменьше – сидели у моего дома и по ту и по эту сторону ручья и ждали невесть чего, может, огненного дождя, который упадет с неба и испепелит меня вместе со всем моим добром. Но к вечеру, как истые островитяне, они утомились от этого занятия, ушли и устроили пляски в одной из больших овальных хижин, где часов до десяти вечера распевали песни и хлопали в ладоши, а на следующий день словно бы и забыли о моем существовании. И тут, казалось, разрази меня гром небесный, разверзнись земля у меня под ногами, некому было бы полюбоваться этим зрелищем, некому было бы и урок извлечь. Однако потом я заметил, что канаки все же не упускали меня из поля своего зрения и продолжали украдкой следить за мной, видимо, ожидая чего-то необычайного.

Эти первые дни я был сильно занят, разгружая товары и приводя в порядок то, что оставил мне Вигорс. Принявшись за дело, я порядком расстроился, и мне уже было не до островитян. Бен в прошлый рейс заходил сюда и сам все проверил, а я знал, что на него можно положиться. Однако было ясно, что с тех пор кто-то здесь похозяйничал. Я понял, что потерял по меньшей мере полугодовое жалованье, не говоря уже о барышах, и готов был надавать себе пинков в зад перед лицом всего поселка за то, что свалял такого дурака и пьянствовал с этим Кейзом, вместо того чтобы сразу же приняться за дело и проверить все товары.

Но, снявши голову, по волосам не плачут. Что пропало, то пропало. Приходилось довольствоваться тем, что осталось, привести все это в порядок так же, как и мои запасы – их-то я делал по собственному выбору, – и потравить крыс и тараканов, чтобы в лавке у меня все было как положено. Выставил я свои товары лучше нельзя, и на третье утро, когда я закурил трубку и, стоя в дверях магазина, полюбовался на свою работу, а потом поглядел вдаль на горы и на колеблемые ветром верхушки пальм (у, сколько там было тонн копры!), и окинул взглядом весь утопавший в зелени поселок, и заприметил кое-кого из местных щеголей, и прикинул в уме, сколько ярдов пестрого ситца понадобится им для их юбочек и прочих одеяний, мне подумалось, что я, как-никак, набрел на подходящее местечко, где сумею сколотить деньжат и, вернувшись домой, открыть пивную. И вот – послушайте только! – я сидел у себя на веранде, в одном из красивейших уголков земного шара, под славным жарким солнышком, и прохладный ветерок веял с моря, бодря и освежая не хуже купания, сидел и, словно слепец, ничего этого не замечал, а все мечтал об Англии, которая, уж если на то пошло, довольно-таки холодная, хмурая, сырая дыра, где даже света солнечного так мало, что без лампы и читать-то нельзя, да о своей будущей пивной у перекрестка на широкой проезжей дороге и видел перед собой вывеску на зеленом шесте.

Так было утром, но время шло, а ни одна душа не заглянула в мою лавку. Зная обычаи туземцев других островов, я нашел это по меньшей мере странным. В свое время кое-кто посмеивался над нашей фирмой с ее красивыми факториями и над лавкой в селении Фалеза в особенности: вся копра со всего острова не окупит ваших затрат и за пятьдесят лет – такие шли разговоры, но я считал, что они далеко хватили. Однако вот уже перевалило за полдень, а покупателей все нет как нет, и мне, признаться, стало не по себе, и часа в три я отправился побродить. На лугу мне повстречался белый человек в сутане; впрочем, я и по лицу сразу распознал в нем католического священника. С виду это был довольно симпатичный, добродушный старикан, уже порядком седой и такой грязный, что, кажется, заверни его в бумагу, он бы так на ней весь и отпечатался.

– Добрый день, сэр, – сказал я ему.

Он словоохотливо ответил мне что-то на туземном наречии.

– Вы не говорите по-английски? – спросил я.

– Только по-французски, – сказал он.

– Жаль, – сказал я, – но, увы, это не по моей части.

Он попробовал все же объясниться со мной по-французски, но затем вернулся к туземному языку, решив, что так, пожалуй, будет больше проку. Я заметил, что он не просто так хочет со мной побалакать, а вроде бы пытается мне кое-что рассказать. Я с интересом прислушался к нему и уловил имена Эдемса, Кейза и Рэндолла; особенно часто повторялось имя Рэндолла и какое-то слово, похожее на «отраву» или что-то в этом духе; кроме того, старик настойчиво повторял еще одно туземное слово. Возвращаясь домой, я все твердил его про себя.

– Что это значит, «фусси-окки»? – спросил я Юму, стараясь как можно точнее выговорить это туземное слово.

– Сделать мертвым, – сказала она.

– Что за чертовщина! – сказал я. – Ты когда-нибудь слыхала о том, чтобы Кейз отравил Джони Эдемса?

– Так это каждый, каждый знать, – сказала Юма с оттенком презрения в голосе. – Он дать ему белый порошок – скверный белый порошок. Кейз и сейчас иметь такой порошок. Кейз угощать тебя джин, ты не пить.