Остров бабочек

Остров бабочек
Роберт Валерьевич Мальков

В вымышленном городке Кашкино странным образом сталкиваются интересы крупных олигархов, западных структур и неоязыческой секты. Волей случая простой школьный учитель биологии Дионис Оскольников вовлечён в этот опасный водоворот. Искренне полюбив Ирину Румберг, участвующую в сомнительной деятельности, Дионис готов ради неё на всё: даже на участие в древних ритуалах, чреватых для него жизнью. Эта книга о борьбе за Россию, трудной любви главного героя и гендерных противоречиях. Окрашенная лёгкой эзотерикой, она поднимает экологические проблемы и тему тайны творчества. Содержит нецензурную брань.

О, сказка ставшая, поблекнувшая быль!

О, крылья бабочки, с которых стёрлась пыль!

Константин Бальмонт.

Вместо вступления

Собственно, почему «Остров бабочек[1 - Когда писал название книги, то в начале описа?лся, и написал не Остров бабочек, а Остов Бабочек. Улавливаете разницу? Тоже неплохо! Великолепный образ. Надо будет его как-нибудь развить. Об этом говорит и выше обозначенный эпиграф. Представляете? На уже осеннем лугу лежат скелеты прекраснейших существ на свете. Но об этих последствиях, вызванной естественной трансформацией можно порассуждать и попозже. Теперь же об идее, связанной с моими переживаниями на самом острове и об этом острове.]»?.. Ведь то место, которое я обозначил в своем блокноте огрызком кохиноровского карандаша как Остров бабочек, на самом деле никаким и не было островом, а только живописным лугом (что-то в духе картин Николая Дубовского), расположенного за цепью подобных лугов и лужков, постепенно начинающихся за массивным лесопарком, который примыкал к неприметным строениям нашего райцентра. И хотя там разноцветных чешуйчатокрылых летуний в погожий летний день и в самом деле порхало видимо-невидимо, раньше мне не приходило на ум этот топоним, посещаемый мной уже несколько лет, вдруг назвать столь изящным названием. В конце концов, можно же его было бы обозвать как-нибудь иначе, что более соответствовало моим графоманским наклонностям. Например, Оазисом Отдохновения, Лугом Наслаждений, или ещё каким-нибудь выспренним определением, похожим на названия книг для душеполезного чтения. А то сразу островом, да ещё и бабочек, которых, кстати, на других подобных же полянах наших обширных парков водилось также в немереном количестве. Но если посторонний наблюдатель поближе познакомился бы с моей натурой, легкомысленно-поэтической, абсолютно непрактичной, чуждой всяких треволнений мира, то он быстро бы уловил в моём случае значение этой метафоры: моя луговина, окружённая соснами, выделяющими целебные для лёгких и сердца фитонциды и озон; шелестящая душистым разнотравьем, опыляемым гудящими шмелями, пчёлами и теми же самыми бабочками, – всегда для меня была волшебным островом (L`isle joyeuse[2 - Остров радости. (фр.) Фортепианная пьеса К. Дебюсси.]), где такой пустой прозябатель жизни, как я – в сущности, беззаботный мотылёк или бабочка, – старательно укрывался от бурь и житейских волн сего бесчеловечного века с его железной хваткой бультерьера. И если это название возникло у меня совсем недавно в связи с конкретной ситуацией (речь о которой впереди), то, видимо, суть его вызревала постепенно, и лишь в один прекрасный день нашло в адекватном выражении в моей душе, замкнутой, как улитка, и одновременно жадно ищущей в свободно порхающих существах некой духовной женственности, к тайне которой меня влекло всю жизнь.

Теперь заострю внимание на самой идеи женственности, ибо ей в книге отведена одна из главных ролей и суждено будет раскрыться в полной мере именно в пределах вселенной Острова бабочек.

Здесь я попытаюсь лишний раз доказать, что ипостаси сущности: Матерь, материя, мати, – качественно не имеют большой разницы. Они предстают разными только в нашем слишком рациональном сознании. В реальности же они тождественны. Их цель вмещать в своём лоне невидимые духовные узы и противоположные полюса враждебного мира. Именно эту одинаковость я прилежно и пытался постичь среди умиротворённой природы: в шелесте трав, в треске кузнечиков, в кружении легкокрылых жеманниц. И именно её я и постараюсь показать в противоречивых идейных линиях этой книги. Ниоба, Прокна, Данаиды, Елена Троянская, Лукреция[3 - Секст Тарквиний (сын древнеримского царя Тарквиния Гордого), пленившейся красотой добродетельной патрицианки Лукреции, изнасиловал её. Лукреция рассказала обо всём мужу, и заколола себя при нём.], Сафо, Клеопатра, Лесбия[4 - Под этим именем Катулл называет свою возлюбленную.], мученица Екатерина, Ипатия, Феодора Византийская[5 - Супруга Юстиниана. Жизнь была по-своему трагична этой «Феодоры из борделя». Ей принадлежат слова: «Царская власть – лучший саван». Канонизирована константинопольской церковью.], Батильда[6 - Франкская королева (VII в.), жена Хлодвига II.], леди Годива[7 - Англо-саксонская графиня, жена Леофрика, эрла Мерсии, проехала обнажённой на коне по улицам Ковентри ради того, чтобы её муж снизил непомерные налоги своих подданных.], Офелия, Евпраксия, Жанна д?Арк, Мумтаз-Махал[8 - Именно в память о ней Шах-Джахан соорудил мавзолей-мечеть Тадж-Махал.], Мария Стюарт, Шарлота Корде, боярыня Морозова, Мадам де Ламбаль, Катарина Хенот[9 - Судили за колдовство в Кёльне в 1627 г. Подверглась пыткам, но ни в чём не призналась. 28 июня 2012 г. муниципальный совет Кёльна восстановил честное имя Хенот.], княгиня Трубецкая[10 - Екатерина Трубецкая, последовавшая за мужем декабристом в Сибирь.], То?ска, Софья Перовская, Зоя Космодемьянская, Нур Инайят Хан[11 - Отец был индийским принцем, мать – белой американкой. Во время Второй Мировой Войны работала разведчицей на оккупированной Франции. Расстреляна в концлагере.], Марлен Дитрих, Маришка Вереш, принцесса Диана, Снежана Даутова[12 - Одесская укротительница, растерзанная тиграми.], – всё это многообразные лики женской сути, с одной стороны имеющие признаки Инь, с другой – Пракрити[13 - Если китайская Инь предстаёт пассивным женским началом, то в индийской доктрине санкхья женская ипостась Пракрити по отношению к мужскому пассивному Пуруше предстаёт активной и деятельной.]. Она может представать перед нашим взором царственно-величавой и возвышенно-духовной, чувственно-распутной и анемично-хрупкой, кокетливо-легкомысленной и стоически-мужественной. И во всём этом жертвенность, харизматичность, готовность к некому подвигу – телесному или духовному. Это надо понять. Хотя бы постараться. Не пойдём по стопам Иосифа Бродского, и не будет опускаться до подобных стихов о Марии Стюарт, как бы они талантливы не были.

Твоим шотландцам было не понять,

чем койка отличается от трона.

В своём столетьи белая ворона,

для современников была ты блядь.

Что немец, закусивши удела,

поднимет старое, по сути, дело[14 - Немец – это Шиллер, написавший гениальную драму о Марии Стюарт.]:

ему-то вообще какое дело,

кому дала ты или не дала?

Уж больно грубо. Дала. Не дала. Зачем в поэзию внедрять этот пошлый бытовизм? Неординарные женщины с их трагическими судьбами не заслуживают такого фамильярного преломления в эгоцентрическом творчестве. Разве я не прав? Духовный мир каждой из них слишком глубок, чтобы так небрежно прикасаться к нему в порыве самовыражения. Думается, поставленную проблему (мир противоречивой женственности) правильнее было бы раскрывать сквозь призму радикального и изломанного дуализма, название которого звучало бы, хотя бы как название культового релиза Black Sabbath «Heaven & Hell[15 - «Рай и ад».]». Ибо, мы живущие в период распада материи и души (но не Духа!), когда все понятия и нормы приобретают не свойственные им значения, должны отдавать себе отчёт, что любое слово, не взвешенное на весах мысли со всеми его смысловыми оттенками и мемами, и легкомысленно исторгнутое вовне, в бездну, ещё сильней исказит Истину, и приблизит мир к окончательному распаду, распаду как органическому, так неорганическому.

Прежде, чем перейти к непосредственному повествованию, хотелось бы отметить ещё одно обстоятельство. Эта книга, где причудливо переплетаются правда и вымысел, явь и сон, искренность и шутовство, имеет некую попытку познать изнанку жизни: биологическую, физиологическую, психологическую, социально-политическую и другое. Впрочем, обозначенные аспекты скрепляются детективным каркасом, чтобы читатель, несклонный к философским раздумьям, следя за увлекательными (смею надеяться) перипетиями сюжета, всё-таки смог дочитать книгу до конца. Повторюсь, произведение противоречиво, и вследствие этого не совсем цельно, в отличие от моего первого романа[16 - «Волки окружают Владимир».] (со вторыми романами всегда так), отдельные отрывки могут показаться притянутыми за уши, и сама форма романа не обладает полнотой и завершённостью, точь-в-точь как в средневековой китайской живописи. Но там это несовершенство было художественным принципом, а здесь – некоторой несостоятельностью в осуществлении окончательного замысла. Слишком много было у автора в данном тексте претензий на открытие каких-то глубинных знаний, которые на деле так и остались нераскрытыми. Может быть, автор лет через десять, если он не переселится в «лучший» мир, перепишет и дополнит свой труд так же, как это сделал Джон Фаулз с «Волхвом». А может, и не будет ничего здесь трогать. Зачем? Вдруг со временем станет ясным, что первый вариант «Острова бабочек» со всеми его незавершённостью и фрагментарностью как раз такой, какой и нужно для выражения паттернов хаотичного мира, где между вещами и словами существует огромная дистанция (позабыл, как этот феномен называется лингвистами), и душа человека силится что-то уяснить для себя в ускользающих событиях, но попытки эти тщетны, ибо мир разбит на кусочки, как античная ваза, и всякое его склеивание и, соответственно, восстановление имеет эпизодический характер – ведь форма, однажды уничтоженная, уже лишена «объективного статуса» и существует только в нашем сознании (воспоминании). К данному высказыванию можно добавить цитату Германа Мелвилла: «…только мелкие сооружения доводит до конца начавший строительство архитектор, истинно же великие постройки всегда оставляют ключевой камень потомству. Упаси меня Бог довести что бы то ни было до конца! Вся эта книга – не более как проект, вернее, даже набросок проекта».

…Свеча, горящая в алтаре, да не опалит таинственные свитки

Боги Карфагена да освятят божественны Тунис!

[17 - Напомню, развалины Карфагена находятся на территории Туниса.]

Вечером в ресторане «Тунис» нашего родного города Кашкино мы с физиком Лёнькой Сомовым, трудовиком Игнатичем, англичанкой Женечкой и историчкой Татьяной Ивановной справляли рождение внука Игнатича. Из всего школьного коллектива, кроме нас он позвал ещё физрука Василия Матвеевича и психологичку Валерию Тарасовну. Василий Матвеевич не смог прийти из-за огородной страды, где ползал раком по своим двенадцати соткам, а Валерия не пришла из-за неприятия поведения Игнатича на корпоративах, ибо знала, что когда он напьётся, то ведёт себя некультурно: громко смеётся, ковыряет вилкой в зубах, поёт матерные частушки. Одним словом, ведёт себя неадекватно. Это не совсем было справедливым. То, что он любил выпить – это, конечно, верно. Но главное в нём было всё-таки не это. Главное было то, что наш трудовик являлся человеком не от мира сего. А за это, согласитесь, можно многое простить. То он задумает летательный аппарат смастерить из своего старого «запора», то несколько раз предпринимал попытки выдвигаться депутатом в Думу от ЛДПР, то в День Восьмого Марта всех многочисленных женщин нашей школы одаривал открытками с цветастыми стихотворными поздравлениями собственного сочинения, то хотел завести у себя в квартире нильского крокодила, то в своей программе, наряду с описыванием обработки деревяшек, пространно излагал трудовую жизнь Конфуция, то пытался издать за счёт областного департамента культуры первый том своих мемуаров[18 - – Как папа? – спросил Муми-тролль.– Получше, – улыбнулась мама. – А теперь, малыши, не шумите, потому что с сегодняшнего дня папа начинает писать мемуары. (Туве Янссон. «Мемуары Муми-папы»).]. Вот и сегодня не обошлось без странностей.

Рождение внука он решил отпраздновать в кругу педагогов, которые друг с другом никак общались, а Женечка с Татьяной Ивановной были даже в конфликте из-за того, что не поделили бесплатную путёвку в санаторий. Даже между Василием Матвеевичем и Лёнькой Сомовым были прохладные отношения, из-за того, что Лёнька упорно ставил трояки по физике сыну Василия Матвеевича Ромке, учившегося в нашей школе. Лишь я кое-как поддерживал с присутствующими и отсутствующими маломальские компанейские контакты. И то на меня смотрели с подозрением из-за постоянных трений с директором школы. И всё же вышеуказанные учителя не отказались от предложения Игнатича участвовать в торжестве. Во-первых, не выпить на халяву для русского человека всё равно, что уронить себя в грязь лицом. Во-вторых, несмотря на все чудачества, Игнатича уважали, полагая, что в нём дремлют недюжинные силы. Правда, его кипучая деятельность не достигала цели, но может быть, в его потомках его разрозненные таланты обретут цельность, и тогда Россия услышит о новых Келдышах и Вернадских? С надеждой, что во внуке Игнатича наконец-таки воплотится нечто выдающееся, и собралися мы в упомянутом «Тунисе».

Надо сказать, этот «Тунис» интересным было заведением. Только не понятно, почему именно Тунис? Ничего тунисского, и вообще арабского в заведении не имелось, кроме, пожалуй, Люси? Таракановой, которая часто исполняла там танец живота. А так в просторном помещении с выходом на террасу все аксессуары представляли собой предметы русской старины: на полах длинные половики, на стенах колёса от телеги и грабли, на потолках старинные паникадила, на столах с льняными вышитыми скатертями стояли канделябры со свечами. Вот такая получается эклектика. Люси крутит животом в стилизованной огромной русской избе. Оригинально, надо сказать, смотрится.

Игнатич пригласил педагогов на семь часов, хотя сам там находился уже с шести. И когда все пятеро пришли к назначенному сроку, Игнатич был уже навеселе. На столе с горящими свечами стояла наполовину опорожнённая водка «Обломов» родного вино-водочного завода. Кроме водки на столе помещалась закуска из порезанной селёдки в буром маринаде.

– Саадитесь, дорогиие гости, – растягивая слова, сделал широкий пригласительный жест рукой Игнатич. Его блестящие глазки смеялись, плешина лоснилась. – Сейчас выпьем, закусим, а опосля девчонки горяченького принесут.

Первые пришли пунктуальная Татьяна Ивановна (историчка) и я. Через пять минут подтянулись Лёнька Сомов (физик), и Женечка (англичанка).

Кроме нас в заведении присутствовало полсотни человек. Самые запоминающиеся это дембель-погранец при полном параде с компанией дружков, уже успевших вернувшихся на гражданку, и три небритых джигита, гортанно спорившие о чём-то на своём наречии. Всё остальное обычные провинциальные обыватели, ловящие нехитрые удовольствия от мимолётной жизни.

Когда мы уселись, то сразу, как полагается, выпили из водочных рюмок за здоровье внука Данилы, закусили селёдкой. Женщины только пригубили. Явно ждали «благородных» напитков. Лёнька Сомов, парень лет тридцати, с золотой цепочкой и в джинсовой рубахе, нагнулся ко мне и шепнул:

– Дионис Валентинович, знаешь, почему Василий Матвеевич не пришёл.

– Догадываюсь, – сказал я, занюхивая хлеб после принятой рюмашки.

– Знаешь, каким волком он в последнее время на меня смотрит?

– Догадываюсь, – сказал я, намазывая горчицей хлеб.

– Он теперь против меня и директора настраивает.

– Слушай, Леонид. Да поставь ты его Ромке один раз четвёрку.

– Этому балбесу? Да ни в жизнь! Я после этого себя уважать не стану.

Что я тут мог ему ответить?

– Ну, тогда не ставить.

– А директор? – сделал страшные глаза Сомов.

Надо же, хочет и принципы соблюсти и не усложнять себе жизни! Дилемма! Только это не то место, где решают такие глобальные вещи. В конце концов, тут же не Давос!

Я повернулся на другую сторону, где скучала Женечка, некрасивая возраста Лёньки молодая женщина. Коротко остриженная и толстая, наряженная в брючный розовый костюм и затянутая поясом с блестящей бляшкой, она внимательно слушала попсовую песню, звучащую из колонок возле аппаратуры звукорежиссёра, лысеющего угрюмого мужика с обвислыми усами. Заунывная песня располагала к тому, чтобы у неё, с истерзанной душой Сони Мармеладовой, была возможность в сотый раз презирать примитивных мужчин за то, что, они, увиливая за вертихвостками, до сих пор не желают замечать её, обладательницу такого щедрого душевного богатства.

– Женечка, а почему вы не закусываете? – мягко обратился я к ней.

– Ах, оставьте этот сочувствующий тон. Лучше дайте мне прикурить.

Когда она вынула дамскую сигарету и манерно поднесла её к губам, я зажёг зажигалку. Прикурив, Женечка выпустила длинную струю дыма.

Татьяна Ивановна, дама лет сорока пяти, чувствуя себя весьма уверенно в своём новом стильном голубом платье с глубоким вырезом, в ложбинке грудей котором блестел овен, знак её зодиака, и с причёской «аля Горгона», недовольно заметила ей с другой стороны стола:

– Милочка моя, женщина не должна курить. Это аморально во всех смыслах. Говорю вам как своя. Другие вам вместо этого скажут какую-нибудь пошлость .

– Ах, оставьте, – пролепетала Женечка. – Может, я хочу умереть.

– Эх, не грусти, ягодка, – засмеялся плешивый Игнатич и громко шмыгнул носом. – Найдём мы тебе жениха.

– Ах, оставьте, – Женечка аккуратно притушила недокуренную сигарету о пепельницу в виде лаптя. – Никто мне не нужен. Ибо не те сейчас пошли мужчины. Не той генерацией. Кругом одно убожество, вырождение.