Безумный корабль

Он пытался спрятать свой страх, говоря о нешуточной операции как о ничего не значившем пустяке.

Мальчик вновь уставился на его ногу… Он нахмурился, размышляя. Выражение крайнего сосредоточения лишь подчеркивало его юность.

Кеннит бросил один взгляд на свой разлагающийся обрубок… После чего предпочел следить за лицом Уинтроу. Он невольно содрогнулся, когда мальчик протянул руку…

– Я не буду касаться, – пообещал Уинтроу. Он говорил почти шепотом. – Мне просто нужно узнать, где кончается здоровая плоть и начинается пораженная.

Он сложил руки «лодочкой», словно собираясь удержать что-то под ними. Поднес ладони к самой ране, потом его руки медленно двинулись выше, скользя вдоль бедра. Уинтроу прикрыл глаза и склонил голову набок, точно к чему-то прислушиваясь. Кеннит молча следил, как двигались его руки… Что он ощущал? Тепло? Или нечто более тонкое – например, медленное действие яда?.. Руки мальчишки заметно огрубели от тяжелой работы, но изящество, присущее пальцам художника, никуда не исчезло.

– У тебя пальца недостает, – заметил он погодя. – Что произошло?

– Несчастный случай, – рассеянно отозвался Уинтроу. И велел: – Тише…

Кеннит недовольно нахмурился… но спорить не стал и умолк, как ему было сказано. Между тем он обнаружил, что чувствует присутствие и движение рук Уинтроу. Не прикасаясь, они оказывали некое неосязаемое давление… Кеннит прислушался к себе пристально и вновь оказался захвачен тупой, безжалостной пульсацией боли. Он стиснул зубы, тяжело сглотнул – и ухитрился еще раз отрешиться от боли, выкинув ее из своих мыслей.

Примерно на середине бедра капитана руки Уинтроу остановились. Морщины, прорезавшие его лоб, сделались глубже. Уинтроу задышал ровнее и глубже и совсем закрыл глаза. Ни дать ни взять – стоя уснул. Кеннит вглядывался в его лицо… Длинные темные ресницы опустились на щеки. Челюсть и скулы успели утратить ребяческую припухлость, но никаких признаков бороды и усов пока не было заметно. Возле носа виднелась маленькая зеленая наколка – знак того, что некогда он принадлежал сатрапу как невольник. Рядом красовалась татуировка побольше – грубо выполненное, но вполне узнаваемое изображение носовой фигуры «Проказницы». Первым чувством Кеннита было раздражение – ну кому могло прийти в голову так испортить красивое мальчишеское лицо?.. Потом он нашел, что самая грубость татуировки только подчеркивала детскую невинность Уинтроу. Ему подумалось, что Этта некогда выглядела почти так же. Когда он впервые увидел ее… девочку-подростка в гостиной веселого дома…

– Капитан Кеннит?.. Кэп?

Он открыл глаза. И когда это он успел их закрыть…

Уинтроу между тем чуть заметно кивал головой.

– Вот здесь, – сказал он, как только увидел, что пират на него смотрит. – Если будем резать вот здесь, то, я думаю, попадем как раз на чистое место.

Руки мальчишки указывали точку пугающе высоко на его бедре. Кеннит заставил себя перевести дух…

– Чистое место, говоришь? А почему не пониже того места, где здоровая плоть?

– Нам, – пояснил Уинтроу, – придется отнять немного здорового тела, потому что оно заживает быстрее отравленного. – И он обеими пятернями откинул с лица непослушные волосы. – К сожалению, в ноге уже не осталось такого места, где совсем не было бы яда. Но, я полагаю, наш лучший шанс – это сделать разрез именно здесь. – Уинтроу был по-прежнему очень сосредоточен. – А для начала я хотел бы приложить к низу ноги пиявки, чтобы они высосали отравленную кровь и уменьшили опухоль. Целители из нашего монастыря поступали по-разному: одни пускали кровь, другие предпочитали ставить пиявки. У каждого способа свои преимущества, но мне думается, что загустелую кровь, несущую воспаление, наилучшим образом уберут именно пиявки…

Кеннит не позволил себе поморщиться. Сосредоточенное, напряженное лицо Уинтроу заставило его вспомнить Соркора, сидящего над картой и планирующего морское сражение.

– Потом, – продолжал мальчик, – вот здесь мы наложим широкий жгут, который замедлит кровообращение. Он должен будет плотно перехватить тело, не сминая и не повреждая его при этом. Я буду резать несколько ниже. Я постараюсь выкроить лоскут кожи, чтобы потом прикрыть им рану. Мне понадобится остро отточенный нож и мелкозубая пилка для кости. Лезвие ножа должно быть достаточно длинным, чтобы оставляло чистый разрез… – Уинтроу показал руками, какая именно длина лезвия ему требовалась. – Для зашивания раны некоторые используют нитки из рыбьих кишок, но у нас в монастыре говорили, что лучшие швы получаются, если взять волосы с головы самого больного. У тебя, господин мой, как раз подходящие волосы, хорошие, длинные. Они, правда, вьются, но не очень мелко, и это не должно помешать ровным стежкам. Да, они отлично сгодятся…

Кеннит только гадал, пытался ли мальчишка вконец выбить его своими рассуждениями из колеи, или он просто напрочь забыл, что говорит о его, Кеннита, плоти, крови… и кости.

Он поинтересовался фальшиво-легкомысленным тоном:

– А чем ты собираешься меня опоить, чтобы я не чувствовал боли?

– Тут, господин мой, тебе лучше всего полагаться на свое собственное мужество. – Темные глаза юного лекаря прямо смотрели в его водянисто-голубые. – Не буду обещать, что все сделаю очень быстро, но лишних страданий постараюсь не причинять. Перед операцией ты выпьешь бренди или рому. Если бы это было возможно, я посоветовал бы запастись вытяжкой из плодов квези. Это снадобье замечательно лишает раны чувствительности. Оно, правда, действует только в сочетании со свежей кровью, так что его можно было бы применить лишь после всех разрезов… – Уинтроу задумчиво покачал головой. – Тебе следует тщательно выбрать матросов, которые станут держать тебя во время операции. Это должны быть сильные мужчины и притом достаточно рассудительные: чтобы не слушались, если ты потребуешь убрать руки, и не испугались, если ты начнешь им угрожать…

«Этого только мне еще не хватало!..» Кенниту даже думать тошно было о том унижении, которое, оказывается, ему предстояло перенести. Он попытался было сказать себе, что это неизбежно, но тут же прогнал эту мысль. Нет! Должен быть какой-то выход, какой-то способ обойти разверзшуюся перед ним бездну страдания и беспомощного срама. «Да как я буду их выбирать, зная, что, быть может, перенесу все это – и тем не менее потом сдохну? Вот уж глупо-то буду выглядеть…»

– …И каждый должен быть чуточку вытянут наружу и стянут отдельным маленьким стежком. Либо двумя, – продолжал что-то объяснять Уинтроу. Помолчал и признался: – Хочу, чтобы ты знал: сам я еще никогда такого не делал. Только видел, как делали другие. Два раза. Один раз отнимали зараженную ногу. В другом случае у человека были непоправимо раздавлены вся ступня и лодыжка. Оба раза я помогал лекарям, подавал инструменты, держал ведерко…

Он замолчал, не договорив. Облизнул губы – и стал смотреть на Кеннита, широко раскрыв глаза.

– Что еще? – хмуро поинтересовался пират.

– Твоя жизнь будет у меня в руках, – проговорил Уинтроу благоговейно.

– А твоя – в руках у меня, – заметил пират. – И отца твоего – тоже.

– Да я не об этом, – отмахнулся Уинтроу. Его голос звучал словно издалека. – Ты, несомненно, привык к подобной власти над жизнью и смертью… А я о ней никогда даже не помышлял!

Глава 3

Коронованный Петух

Торопливые шаги Янни Хупрус гулко разносились по пещерному коридору. Шагая вдоль стены, она все время касалась пальцами длинной полоски джидзина, вделанной в камень. Прикосновение порождало слабое свечение, двигавшееся вместе с нею по темному проходу, уводившему все глубже в подземный дворец-лабиринт, выстроенный Старшими. Дважды ей приходилось огибать лужи темной воды на полу. Оба раза она по давней привычке запоминала их местоположение. Каждый год во время весенних дождей повторялась одна и та же история. Толстый слой влажной земли наверху и в особенности корешки, стремившиеся проникнуть во всякую щель, постепенно одолевали древнее сооружение. Размеренный ритм падающих капель перекликался с ее собственными поспешными шагами.

Минувшей ночью случилось землетрясение. По меркам Дождевых чащоб – не бог весть что, и все же оно было сильнее и длилось дольше, чем обычное легкое колебание почвы. Янни, быстро идя сквозь потемки, старалась не думать о нем. Уж если этот дворец в свое время успешно противостоял великому катаклизму, сровнявшему с землей бо?льшую часть древнего города, – следует рассчитывать, что он и еще немножко продержится…

Наконец Янни добралась до каменной арки, перекрытой тяжелой металлической дверью. Она легонько пробежалась по ней руками, и Коронованный Петух – герб Хупрусов, выбитый на поверхности, – сейчас же засветился от прикосновения. Не первый год она здесь жила, а все не уставала удивляться ему. Она вполне понимала далекого предка, который впервые обнаружил его и тотчас сделал своим геральдическим символом. Боевой кочет на двери угрожающе поднимал лапу, увенчанную острой шпорой, его крылья были грозно развернуты. На вытянутой шее можно было различить каждое перышко. Черным блеском сиял драгоценный камень, вправленный в глаз. Какое изящество, какой самоуверенный вызов… Янни крепко уперлась ладонью в грудку металлической птицы и решительно надавила. Дверь распахнулась; за нею зияла кромешная темнота.

Дальше уже ничто не освещало ей путь, но Янни уверенно и привычно спустилась по невысоким ступеням в громадное помещение. Но, погрузившись в непроглядный мрак Палаты Коронованного Петуха, Янни недовольно нахмурилась. Что же это получается – Рэйна здесь нет?.. И она бежала сюда бесконечными коридорами только затем, чтобы убедиться в его отсутствии?.. Сойдя со ступеней, она остановилась возле стены… и даже вздрогнула, когда из темноты раздался голос сына:

– Пробовала ли ты представить, как выглядела эта Палата, когда ее только-только построили? Вообрази, мама! Весенний день вроде сегодняшнего, и яркое солнце вливается сквозь грани хрустального купола, зажигая всеми цветами фрески на стенах… Вот бы знать, чем они здесь занимались! На полу глубокие борозды, да и столы расположены в беспорядке… Вряд ли следует думать, что здесь было постоянное хранилище бревен диводрева. Нет… Скорее, следует предположить, что их затащили сюда в спешке, укрывая от катастрофы, грозившей похоронить город… Да, наверное, именно так и случилось. Но до тех пор – чему служил этот громадный зал с верхним светом и расписными стенами? Кое-где еще сохранились горшки с землей: может, тут выращивали растения? Был ли это крытый сад, чтобы в самые ненастные дни спокойно гулять среди цветов? Или здесь происходило нечто иное? Вот, например…

– Довольно, Рэйн, – перебила мать раздраженно. И нащупала на стене джидзиновую полоску. Крепко прижала ее рукой – и несколько искусно сработанных стенных панелей тотчас ответили на прикосновение, начав испускать слабое свечение. Янни нахмурилась… Во дни ее девичества они светились гораздо, гораздо ярче: каждый цветочный лепесток так и сверкал. А теперь?.. Свечение делалось все более тусклым едва ли не день ото дня. «Умирают…» Янни отодвинула подальше страшную мысль. Ее голос прозвучал уже мягче, хотя раздражение в нем все еще слышалось. – Что ты делаешь там, в темноте? Я думала, ты в западном коридоре и наблюдаешь за рабочими! В седьмом чертоге обнаружены еще одни замурованные врата. Требуется твоя интуиция, чтобы открыть их…

– «Чтобы уничтожить», ты хотела сказать, – поправил ее Рэйн.

– Брось, Рэйн! – упрекнула мать. Как надоели ей эти бесконечные споры с младшим сыном! Иногда Янни начинало казаться, будто он, самый одаренный в том, что касалось раскрытия тайн жилищ Древних, всех неохотнее пользовался своими способностями. – А как бы ты хотел, чтобы мы поступали? Все бросили забытым и погребенным, как было до нас? Чтобы мы покинули Дождевые чащобы и перебрались в Удачный, к нашей родне?.. Недолго же прослужит нам такое убежище…

Она услышала легкий шорох шагов: Рэйн обходил последнее бревно диводрева, остававшееся в Палате. Он миновал его конец, двигаясь точно лунатик, бродящий во сне. У Янни так и упало сердце, когда она прислушалась к его шагам и поняла, что он вел пальцами по боку громадного ствола. Рэйн был в плаще с капюшоном – в Палате все время царили сырость и холод.

– Нет, – ответил он тихо. – Я люблю Дождевые чащобы не меньше, чем ты. Я совсем не хотел бы никуда отсюда перебираться. Но я не считаю, что мой народ должен по-прежнему прятаться и таиться ото всех. Как и продолжать грабить и уничтожать древние строения Старших просто ради того, чтобы расплачиваться за свою безопасность. Я полагаю, что вместо этого нам следовало бы восстановить и восславить все, что мы здесь открыли. Надо срыть долой землю и пепел, похоронившие город, и пусть солнце и луна снова освещают его. Надо выйти из-под руки джамелийского сатрапа, наплевать на его налоги и всякие запреты и начать самим свободно торговать по всему миру… – Сердитый взгляд матери заставил его понизить голос, но не замолчать. – Надо отбросить ложный стыд, открыть себя миру и объявить во весь голос, что мы живем там-то и так-то не из-за стыдливости, а просто затем, что так нам угодно… Вот что, на мой взгляд, нам следовало бы сделать.

Янни Хупрус вздохнула…

– Как ты еще молод, Рэйн, – просто сказала она.

– Если ты хочешь сказать «глуп», так и скажи, – предложил он без какой-либо подковырки.

– Я сказала именно то, что хотела, – отозвалась она ласково. – Я сказала «молод» и именно это имела в виду. Бремя Проклятых берегов не так тяжко для тебя или меня, как для других торговцев из Дождевых чащоб… Хотя в некотором смысле именно нам от этого хуже. Мы посещаем Удачный, оглядываемся вокруг из-за своих вуалей и говорим себе: «А я ведь не так уж и отличаюсь от обычных людей, которые здесь живут. Со временем они примут меня, и я смогу ходить среди них невозбранно…» А теперь вообрази, каково было бы Кис или Тилламон предстать без вуалей перед глазами непосвященных?

Услышав имена своих сестер, Рэйн немедля потупился. Никому не было ведомо, почему телесные изменения, обыкновенно присущие всем уроженцам Дождевых чащоб, столь мало затронули его самого – и столь сильно поразили его сестер… Дома, среди соплеменников, это было еще терпимо. Чего ради шарахаться и бледнеть при виде физиономии ближнего, украшенной свисающими выростами и бугристыми уплотнениями кожи, когда сам каждый день видишь то же самое в собственном зеркале? Но вообразить, что меньшая единоутробная сестричка Кис скидывает вуаль посреди улицы Удачного… Жуть!

Янни Хупрус без труда читала мысли сына, явственно отражавшиеся на лице… Вот он нахмурился от сознания несправедливости. И проговорил с горечью:

– А ведь мы – богатый народ. Я не настолько мал или глуп, чтобы не понимать: мы способны заплатить за то, чтобы нас принимали как равных. Мы по праву заняли бы место среди первых богачей мира… если бы не ярмо сатрапа на нашей шее и не его рука, запущенная в наш кошелек. Помяни мои слова, мама! Сумей только мы отделаться от его налогов и ограничений на свободную торговлю – и нам не пришлось бы уничтожать то, что мы открываем, то, что обогащает нас. Мы вправду смогли бы восстановить этот город и открыть его миру… вместо того чтобы обдирать его богатства и потихоньку продавать их на сторону. Люди сами приезжали бы сюда, платили за проезд на наших кораблях вверх по реке – и еще спасибо бы говорили. Они смотрели бы на нас, не отводя взглядов, – ибо люди имеют обыкновение любить всякого, у кого достаточно денег. А мы смогли бы спокойно подбирать истинные ключи к тем секретам, которые сейчас мы выколупываем молотком и зубилом… Если мы стали бы свободным народом, мы извлекли бы из-под земли все чудеса этого города. Солнце озарило бы этот чертог, как озаряло когда-то. И тогда королева, лежащая здесь запертой…

– Рэйн, – негромко предостерегла мать. – Сними руку с диводрева. Не касайся бревна.

– Это не бревно, – ответил он столь же тихо. – Не бревно, и нам обоим это известно.