Этот бессмертный

Этот бессмертный
Роджер Желязны

Лучшая фантастика по лучшей цене
Планета Земля, отравленная радиацией и истерзанная жестокими войнами, оставлена людьми ради новых, прекрасных миров. Немногие оставшиеся вернулись в античную эпоху – эпоху богов и героев, жутких чудовищ и волшебных артефактов. Вернуть историю на круги своя, а человечество на родную планету способен только он, Конрад, этот бессмертный…

Дебютный роман Грандмастера НФ Роджера Желязны, удостоенный престижной премии «Хьюго», лучшее переосмысление античной мифологии за всю историю фантастики!

Роджер Желязны

Этот бессмертный

Бену Джейсону

Roger Zelazny

This Immortal

Copyright © 1965 by Roger Zelazny

Публикуется с разрешения наследников автора и их литературных агентов, Zeno Agency Limited (Великобритания) при участии Агентства Александра Корженевского (Россия)

© И. Куберский, перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

– Ты ведь калликанзарос, – неожиданно объявила она.

Я повернулся на левый бок и улыбнулся в темноте.

– Свои рога и копыта я оставил в конторе.

– Так ты знаешь, про кого я!

– Вообще-то я Номикос.

Я потянулся к ней и нашел ее.

– Ты что, действительно собираешься разрушить весь мир?

Я засмеялся и привлек ее к себе.

– Надо подумать. Если именно поэтому Земля и разваливается…

– Послушай, у детей, рожденных здесь на Рождество, калликанзаросская кровь, – сказала она, – а ты однажды обмолвился, что твой день рождения…

– Вот и отлично!

Мне пришло в голову, что она лишь наполовину шутит.

Зная, какие существа могут случайно попасться на глаза в этих Старых, а теперь Горючих, местах, начинаешь почти без труда верить в мифы – в разные там россказни о похожих на Пана[1 - Пан – в греческой мифологии сын бога Гермеса; первоначально почитался как покровитель пастухов, бог стад; впоследствии (к II в. до н. э.) – как покровитель всей природы. Изображался в виде человека с рогами, козлиными ногами и козлиной бородой. – Здесь и далее прим. пер.] лешаков, которые собираются каждую весну, чтобы потолкаться под Деревом Мира, а затем разбежаться кто куда от звона пасхальных колоколов. (Дин-дон – колокола, клак-клак – зубы, цок-цок – копыта и т. д.) Мы с Кассандрой не имели привычки обсуждать в постели вопросы религии, политики или фольклор Эгейского бассейна, но меня, поскольку в этих местах я и родился, подобные воспоминания задевают за живое.

– Ты делаешь мне больно, – сказал я полушутя-полусерьезно.

– А мне не больно?

– Прости.

Я снова расслабился. Помолчав, я объяснил:

– Когда я был сорванцом и ко мне приставали другие сорванцы, они меня звали «Константин Калликанзарос». Когда я подрос и подурнел, они перестали так меня звать. По крайней мере в лицо…

– «Константин»? Твое имя? А я полагала…

– Теперь я Конрад, и больше не будем об этом.

– Но мне оно нравится. Я бы лучше звала тебя «Константин», чем «Конрад».

– Ну, если тебе приятно…

Луна выкатила свою постную физиономию на подоконник и стала строить мне рожи. Я не мог достать не только до луны, но и до окна, потому отвернулся. Ночь была холодной, влажной и полной тумана – здесь всегда такие.

– Комиссар по делам Искусств, Памятников и Архивов планеты Земля не станет рубить Дерево Мира, – проворчал я.

– Калликанзарос мой, – откликнулась она слишком поспешно, – я этого не говорила. Но с каждым годом колоколов все меньше, а добрые намерения далеко не всегда идут в расчет. Впрочем, у меня такое чувство, что, так или иначе, ты все изменишь. Можешь изменить…

– Ошибаешься, Кассандра.

– А мне страшно и холодно…

Она была прелестна в темноте, и я обнимал ее, чтобы хоть как-то уберечь от этих туманов, влажных и знобких.

Пытаясь воссоздать в памяти подробности минувших шести месяцев, теперь я осознаю, что, пока мы огораживали страстью наш октябрь и остров Кос, Земля уже пала в руки сил, что сметают все октябри. Возникнув изнутри и извне, эти силы роковой развязки уже тогда маршировали гусиным шагом среди руин – безликие, неотвратимые, с оружием на изготовку.

Корт Миштиго приземлился в Порт-о-Пренсе на древнем «Сол-Бус Девять», который доставил его с Титана в сопровождении груза, состоявшего из туфель и рубашек, нижнего белья, носков, вин разных марок, разных медицинских средств и новейших магнитофонных кассет, всех этих производных цивилизации. В общем, богатый и влиятельный журналист Галактики. Насколько богатый – для нас это оставалось неизвестным еще много недель, а насколько влиятельный – для меня открылось лишь пять дней тому назад.

Пока мы бродили по рощам одичавших олив, лазали по руинам франкского замка или вплетали наши следы в следы серебристых чаек, похожие на иероглифы, там, на влажных песках пляжей острова Кос, мы прожигали время в ожидании расплаты, которой могло и не быть и которой на самом деле вовсе и не следовало ожидать.

Волосы Кассандры – цвета олив Катамары и блестят. Руки у нее мягкие, пальцы короткие, с нежными перепонками. Глаза очень темные. Она ниже меня только на четыре дюйма, но это не мешает ей быть грациозной, а во мне как-никак шесть футов с лишком. Вообще-то рядом со мной любая женщина – сама грация, совершенство и привлекательность, поскольку ничего подобного во мне нет; левая моя щека была в ту пору вроде карты Африки, выполненной в пурпурных тонах, – и все из-за мутантного грибка, который я подцепил от заплесневевшего с задней стороны холста, когда в нью-йоркскую поездку откапывали Галерею Гугенхейма; мысок линии волос у меня всего на ширину пальца отступает от бровей, глаза разные. (Когда я хочу устрашить человека, я вперяюсь в него холодным голубым правым глазом, карий же служит для Взглядов Искренних и Честных.) Правый сапог у меня с утолщенной подошвой, поскольку сама нога короче.

Хотя для Кассандры в подобном контрасте нет нужды. Она прекрасна.

Я встретился с ней случайно, преследовал ее без удержу, женился на ней против желания. (Это была ее идея.) Сам я об этом действительно не думал – даже в тот день, когда пригнал свой хайк в бухту и увидел ее там русалкой, нежащейся под солнцем близ плоской кроны дерева Гиппократа, и решил, что хочу быть с ней. Калликанзароcцы особой приверженностью к семье никогда не отличались. Я вроде как поскользнулся. В очередной раз.

Стояло ясное утро. Начало нашего третьего месяца вместе. Это был последний мой день на Косе, поскольку вчера вечером я получил вызов. Все еще было влажным после ночного дождя, и мы сидели в патио[2 - Патио (исп.) – внутренний дворик.] – пили кофе по-турецки и ели апельсины. День понемногу нажимал на педали, въезжая в этот мир. Бриз дул влажно и прерывисто, покрывая нас гусиной кожей под черной тяжестью свитеров и срывая парок с края кофейных чашек.

– «Родос, перстами дарящий Аврору…» – произнесла она, вытягивая перед собой руку.

– Угу, – кивнул я, – действительно она, розовоперстая и славная.