Дела семейные

Но слуховой аппарат опять подвел его пасынка, усилив громкий голос Куми, который перекрыл отчимово бормотание, и Джал услышал лишь неясный гул. Подстроив аппарат, Джал вернулся к тому последнему, что дошло до его слуха.

– Я согласен, папа, есть множество источников удовольствия. Наш разум содержит в себе столько миров, что радости от них хватит на целую вечность. Плюс у тебя есть книги, есть проигрыватель, радио есть. Зачем вообще выходить из квартиры? Тут как в раю. Этому дому не случайно дали название «Шато фелисити» – здесь и вправду можно блаженствовать. Я бы с радостью отгородился от этого ада за стенами и всю жизнь провел бы дома.

– Не смог бы, – возразил Нариман. – Ад обладает способностью проникать даже через небесные мембраны. «О небеса, я в небесах», – тихонько замурлыкал Нариман, но смолк, чувствуя нарастающее раздражение Куми. – Достаточно вспомнить, что творилось после разгрома мечети Бабри[1 - Подробнее об этом, а также о других упомянутых в романе политических событиях и историко-культурных фактах см. в статье «Что говорил Заратустра?» в конце книги.].

– Ты прав, – поежился Джал, – временами ад всюду проникает.

Чуть не десяток лет прошел с тех пор, как индусские фанатики, распаленные соответствующей пропагандой, разгромили эту мечеть, еще в шестнадцатом веке построенную на руинах индусского храма. Эхо события раскатилось по всей Индии кровавыми индусско-мусульманскими стычками, а в Бомбее вылилось в страшные погромы мусульманских кварталов…

– Чего ты соглашаешься с его глупым примером? – возмутилась Куми. – Погромы были на улицах, а не в домах!

– Я думаю, папа имеет в виду эту семью парсов, двух стариков, мужа и жену, которые погибли у себя же в спальне.

– Ты ведь тоже помнишь эту историю, Куми, – вздохнул Нариман, – когда озверелые толпы подожгли дом, потому что кто-то сказал, что там мусульмане прячутся?

– Я все помню, у меня память получше твоей! Несчастным не повезло, стали жертвой недоразумения! Часто бывает, чтобы из-за мечети в Айодхье здесь, в Бомбее, начал зверствовать народ? Редчайший случай!

– Справедливо, – согласился Нариман. – Счет в нашу пользу.

– А взять прошлую неделю? В Фироз-Баге избили и ограбили старуху в ее собственной квартире, – не к месту припомнил Джал. – Бедняжка лежит в «Парси дженерал», и неизвестно, выживет ли.

– Ты на чьей стороне? – взорвалась Куми. – Хочешь доказать, что папа может спокойно гулять по вечерам? Что мир не превратился в опасное место?

– Конечно, превратился, – ответил за пасынка Нариман. – В особенности внутри дома.

Куми, стиснув кулаки, выскочила из комнаты. Он подышал на очки и медленно протер стекла носовым платком. Его меркнущее зрение, неудобные зубные протезы, трясущиеся конечности, согбенная спина и шаркающая походка были почти готовы к совершению вечернего ритуала.

Нариман Вакиль вышел из «Шато фелисити» с зонтиком, который служил ему тростью. После затхлой пустоты квартиры бурление жизни было как воздух для изголодавшихся легких.

Он шел к переулку, где на углу торговали овощами. Корзины и ящики, полные зелени, бобов, фруктов и корнеплодов, преображали угол в сад. Французские бобы, сладкий картофель, цветная капуста, кориандр, зеленые перчики, помидоры цвели под уличными фонарями, вознося сумеркам свои краски и благоухание. Он останавливался, склоняясь, чтобы коснуться их. Пальцы так и тянуло к чувственным луковицам и лоснящимся помидорам; фиолетовые баклажаны и сладострастная морковь были неотразимы. Зеленщики-сабзивалы знали, что он не покупатель, но это их не смущало, а ему нравилось думать, что они понимают, зачем он приходит. На подмостках у цветочного ларька двое мужчин сидели, поджав ноги, как музыканты, их пальцы выбирали, подбирали, складывали и связывали, сплетая в гирлянды, ноготки, жасмин, лилии и розы, играя цветочную мелодию. Нариман представлял себе дальнейший путь их произведений, которые будут упрашивать богов в храме, чтить фотографии чьих-то предков, украшать волосы жен, матерей и дочерей.

Прилавок с бхел-пури[2 - Бхел-пури – хрустящая индийская закуска, готовится из риса и овощей.] выглядел рельефным пейзажем с золотистыми пирамидами сева, снежными горками мумры, холмиками лепешек-пури, а в долинах между ними поблескивали озерца зеленых, коричневых и красных соусов-чатни в алюминиевых мисках.

Продавец бананов разгуливал со своим товаром. Он шагал, вытянув руку, по плечо увешанную тяжелыми кистями бананов, – цирковой номер жонглера и силача.

Для Наримана все это было цирковой магией, упоительным магическим действом.

…В канун семьдесят девятого дня рождения он вернулся домой, хромая, со ссадинами на локте и предплечье. Упал, переходя через дорогу напротив «Шато фелисити».

Дверь открыла Куми.

– Боже мой, – взвизгнула она, – Джал, беги сюда, папа весь в крови!

– Где кровь? – изумился Нариман.

Кровь поцарапанной руки немного запачкала рубашку.

– Это? Это называется «весь в крови»? – Нариману стало смешно.

– Как ты можешь смеяться, папа? – упрекнул его Джал. – Мы с ума сходим из-за твоих травм!

– Не преувеличивай. На что-то наступил и слегка подвернул ногу, вот и все.

Куми смочила ватку «Деттолом» и принялась обрабатывать ссадины. Рука Наримана дернулась от жгучего прикосновения антисептика. Куми вздрогнула, как от боли.

– Прости, папа. – Она подула на руку. – Так лучше?

Он кивнул. Ловкие пальцы Куми обтирали ссадины, осторожно заклеивали их пластырем.

– Бога надо благодарить, что все обошлось, – говорила она, убирая аптечку, – ты же понимаешь, чем это могло кончиться. А если бы ты упал прямо на улице, на проезжей части?

– Ох! – Джал закрыл лицо руками. – Даже подумать страшно.

– Одно ясно, – продолжала Куми, – больше ты на улицу не пойдешь.

– Согласен, – подхватил Джал.

– Не будьте идиотами, вы двое.

– А как насчет тебя, папа? – взвилась Куми. – Завтра тебе исполняется семьдесят девять лет, а ты ведешь себя совершенно безответственно. Не думаешь о Джале и обо мне, не ценишь, что мы для тебя делаем.

Нариман сидел, стараясь сохранять гордое спокойствие. Но руки его так и плясали, сколько он ни пытался удержать их на коленях. И ноги дергались все сильней, заставляя подпрыгивать колени. И еще он никак не мог вспомнить, принял ли лекарства после обеда.

– Выслушайте меня, – сказал он, устав ожидать, пока успокоятся конечности. – В молодости меня контролировали родители и погубили те годы. По их милости я женился на вашей матери и погубил свою зрелость. Теперь вы хотите истерзать мою старость. Я этого не допущу.

– Ложь! – вспыхнула Куми. – Это ты погубил мамину жизнь и нашу с Джалом тоже! Я не потерплю ни одного дурного слова о маме!

– Ты только не расстраивайся, – пытался утихомирить сестру Джал, яростно поглаживая ручку кресла. – Я уверен, что сегодняшний случай послужит папе предостережением.

– И он поймет? – Куми злобно смотрела на отчима. – Или опять выйдет на улицу и переломает себе кости, на мою голову?

– Нет, нет, он будет хорошо вести себя. Будет сидеть дома, читать, отдыхать, слушать музыку и…

– Я хочу это от него услышать!

Нариман сохранял спокойствие, занятый полезным делом: он уже расстегнул пояс и перешел к развязыванию шнурков.

– Если ты не желаешь слушаться нас, можешь спросить, что твоя дочь об этом думает, когда она завтра придет, – предложила Куми. – Твоя плоть и кровь, не то что мы с Джалом, второй сорт.

– Вот это ты совершенно напрасно.

– Слушай, – вздохнул Джал, – Роксана с семьей придет на папин день рождения. Давайте не будем завтра ссориться.

– При чем тут ссора? – возразила Куми. – Просто обсудим все серьезно, как взрослые люди.

Джал и Куми безоглядно полюбили Роксану с момента ее появления на свет, хоть и приходилась она им не родной, а сводной сестрой. Джалу тогда было четырнадцать, Куми – двенадцать, поэтому у них не возникло ощущения, что с рождением малышки они оказались на втором плане, они не терзались ревностью, завистью или даже ненавистью – теми сложными чувствами, которые новорожденные нередко вызывают у братьев и сестер, близких к ним по возрасту.

Или, может быть, Джал и Куми обрадовались появлению Роксаны, потому что она заполнила пустоту, оставленную смертью отца, умершего четырьмя годами раньше? Дети редко видели отца здоровым. В короткие промежутки, когда он не был прикован к постели из-за больных легких, он был так слаб, что нуждался в постоянном уходе и помощи. Хронический плеврит оказался предвестием более серьезной легочной болезни, страшная аббревиатура которой никогда не произносилась ни в семье, ни среди друзей. Вода в легких – так говорили о недуге Палонджи.