Вкус невинности

Эдуард поднялся, помог подняться и ей. Она шла за ним очень доверчиво, убежденная, что он знает, куда ее вести, и уже совершенно позабыла об обидах, мучивших ее раньше. Выйдя из кафе, они остановились у цветущих кустов амаранта, чьи красные бутоны стояли над листвой, как огненные столбы. Эдуард привлек ее к себе, его рука легла на ее затылок, слегка зарылась в волосы, откидывая Адель голову. Он видел ее губы, чуть измазанные мороженым, пухлые, свежие, сочные. Порой, глядя на нее, он едва владел собой. Так было и сейчас. Обхватив ее за талию, он сжал ее жадно, даже грубо, прижал к себе так крепко, что она впервые в жизни ощутила, как вжимается в нее напряженная, рвущаяся мужская плоть. Покорная его объятиям, взволнованная, потрясенная, она обвила руками его шею, легкий стон сорвался с ее губ. Он уже искал ее рот, поцеловал жадно, ненасытно, проник между полуоткрытыми губами, и их языки встретились – твердый, настойчивый его и мягкий, сладкий, как клубника, ее.

Никто еще не целовал ее так пьяняще, так удушающе-жарко, так всепоглощающе. Задыхаясь, она чуть-чуть отстранилась, его губы оказались на ее груди, там, где лиф платья обнажал нежную ложбинку. Он сильно сжал ее груди, приподнятые жестким корсетом, ощупал ее всю, до самых бедер, и все это бесстыдно-смело, ничего не боясь и ничего не стесняясь. Она не сопротивлялась ему, чувствуя, что и ее захлестывает какая-то мощная, неудержимая волна, – не так сильно, как его, но и ее тоже.

Он отстранился, опасаясь слишком испугать ее, но она, казалось, даже пожалела об этом, потянулась вслед за его руками, припала головой к его груди. Эдуард мягко поддержал ее. В нем пылало желание, но он понимал, что следует подождать: хотелось почему-то обойтись с этой девушкой нежно, так, чтобы она поняла, что за радости таятся в плотской любви. Он мягко взял в ладони ее лицо.

–– Отвезти вас домой?

Она по-детски кивнула.

–– Адель, вы говорили, что любите Нейи. Хотите отправиться туда? В воскресенье утром, например?

Она снова кивнула. Сердце у нее стучало слишком быстро, чтобы она могла говорить.

–– Вы ездили когда-нибудь на поезде?

–– Один раз.

–– Ну, так, значит, в Нейи мы отправимся по железной дороге. Мне хочется, чтобы вы развлекались.

–– Да-да, конечно, я поеду с вами…Для меня нет ничего лучше этих прогулок. Я так люблю вас.

Она снова уткнулась лицом ему в грудь. Улыбаясь, он погладил ее мягкие волосы.

–– Адель, дорогая моя, если это так, мы, пожалуй, будем вполне счастливы.

6

Гортензия была удивлена, узнав, что ее дочь вернулась к ужину. Но еще более ее удивил вид Адель, когда та спустилась в столовую, – удивил и расстроил. Девушка была бледна и сосредоточенна, зеленые глаза смотрели мрачно. Вначале госпожа Эрио решила, что, конечно же, этот молодой развратник сотворил с ней что-нибудь эдакое, от чего она сама не своя, но тут Адель заговорила.

–– Мама, ты можешь ответить мне, если я спрошу, но ответить честно–честно?

–– Да, дитя мое, – слегка расстроенно сказала Гортензия. – Но, Боже мой, разве я когда-нибудь говорила тебе неправду?

У госпожи Эрио, честно говоря, сердце пропустило один удар. Лихорадочно смяв салфетку, она попыталась представить, что же такое Адель могла узнать?

Адель, не поднимая глаз от тарелки, серьезно и мрачно произнесла:

–– Сегодня на площади Звезды я слышала разговор, который… который меня удивил.

–– Разговор? Господи, детка, разве можно прислушиваться ко всем сплетням? Пожалуй, я заранее могу сказать тебе, что все услышанное – неправда.

–– Мама, это были люди из высшего света. Мне кажется, они не стали бы лгать попусту. Я уже не говорю, что они были… были со мной непочтительны. Они смотрели будто сквозь меня и один из них сказал другому, что мой отец…

Адель подняла глаза:

–– Что мой отец – князь Демидов, тот самый, у которого мы гостили во Флоренции.

Гортензия смотрела на дочь, но даже румянец не разлился по ее бледным щекам. Если признаться, она ожидала худшего. Она успела взять себя в руки, и сердце у нее стучало уже ровно. Все, что ни случилось, – к лучшему. Гортензия почти спокойно спросила:

–– Чего же ты хочешь? Что я должна сделать, по-твоему?

–– Сказать мне, правда ли это.

Губы у Адель были закушены, вся поза выдавала напряжение. Гортензии не понравился взгляд дочери – будто взгляд судьи. Так, пожалуй, смотрят порядочные женщины на куртизанок. Она всегда ненавидела такие взгляды, а уж от дочери и подавно не могла такого стерпеть.

–– Ты думаешь, что имеешь право спрашивать меня об этом?

–– Мне хочется знать, был ли у меня отец. Был ли вообще когда-нибудь на свете граф д’Эрио или это все твои выдумки!

–– Это не мои выдумки! Это внушила тебе кормилица. Быть может, я не говорила с тобой откровенно, но и никогда не лгала.

Адель напряженно сказала:

–– Так, значит, это правда. Никакого графа д’Эрио никогда не было и русский князь – мой отец.

Мучительный румянец разлился по ее лицу. Гортензия, ничего не утверждая и не опровергая, поднесла бокал к губам. Да-да, она снова чувствовала облегчение. Хотя бы одна тайна с плеч долой, и с Адель ничего не случилось страшного. Конечно, ей должно быть и стыдно, и досадно, но она привыкнет. А насчет Демидова… Гортензия покачала головой, горько усмехаясь уголками губ. Что уж там говорить; она понятия не имела, кто отец Адель. Кандидатура Николя Демидова не исключалась, но с таким же успехом это мог быть и его секретарь, и приказчик с улицы Муффтар – с происхождением беременности всегда такая путанница.

Адель в ужасе проговорила, пронзенная неприятной мыслью:

–– Так, значит, я незаконнорожденная. Боже мой, и весь Париж это знает… Мама, как ты могла!

Она закрыла руками лицо, снова склонясь над тарелкой. Ей стало понятно, что Эдуарду, конечно же, все известно об ее происхождении. Вот почему она не такая, как все. У нее, честно говоря, даже нет фамилии. Незаконнорожденная, внебрачный ребенок – таких еще называют ублюдками…

Гортензия, задетая до глубины души упреком, прозвучавшим в голосе дочери, почти взорвалась:

–– Ах вот как! Как я могла! Да ты просто глупа, душа моя! Ты не понимаешь вовсе, кем я была тогда и что чувствовала! Я могла бы тысячу раз отказаться от тебя, бросить, отдать в приют. Я могла бы вообще не произвести тебя на свет, если бы была щепетильна. И ты теперь спрашиваешь, как я могла! Если бы ты… если бы ты пережила хоть десятую часть того, что пережила я, ты никогда не задала бы мне таких вопросов!

Адель не отвечала. Гортензия уже тише добавила:

–– Разве имеет значение, какая ты? Ты живешь на свете, ты красива, ты можешь быть счастлива. Я тоже незаконнорожденная, но никогда не страдала от этого.

–– Ты незаконнорожденная?! – переспросила Адель в ужасе.

–– Да, дорогая моя, и мать моя, и бабка – в нашем роду все такие. Что уж тут поделаешь.

–– Что же такое наш род? Почему у нас все не так, как у других? Расскажи мне хоть что-нибудь о себе, и тогда, может быть, я перестану спрашивать. Или… или ты думаешь, что будет лучше, если другие расскажут мне об этом?

Гортензия сухо оборвала ее:

–– Мне нечего рассказывать. Ты зря воображаешь, что все только тем и занимаются, что судачат о нас. Оставь меня, наконец, в покое.

Она нервно катала по скатерти хлебный шарик. Ей столько за всю жизнь пришлось перенести унижений, что она почувствовала негодование, когда поняла, что дочь нападает на нее так, как это делали совершенно чужие люди. Адель ничего не смыслит. Гортензия вспомнила себя в этом возрасте – тогда они с матерью жили на Мартинике, неподалеку от Сен-Пьера, на ферме одного французского аристократа. Таких там называли “гран–блан” – “великие белые”. Что касается ее с матерью, то они были никто – так, креолы, белая голытьба, лишь немного выше негров. Плантатор без конца рассказывал о Франции и Париже. Завороженная этими рассказами, она и уступила его объятиям. Уже потом у Гортензии была первая любовь и первая страсть – капитан французского корабля, согласившийся увезти ее с острова в метрополию. Ей тогда было шестнадцать. Она думала о судьбе Жозефины де Богарнэ,такой же креолки, как и она, ставшей во Франции императрицей.

Но Жозефина родилась под более счастливой звездой – она встретила Наполеона. Гортензии не суждено было сорвать такой крупный куш. Капитан оставил ее, ушел в новое плавание. Для бедной девушки в Париже было два пути: либо работать, либо продаваться. Но Гортензия не хотела, чтобы хозяйка заставляла ее чистить котлы, гоняла бы на рынок, а потом давала пощечины за каждый лишний потраченный су. На фоне парижских гризеток она выделялась яркой, экзотической красотой. На нее оборачивались, стоило ей пройтись по улице. Это и стало для Гортензии подсказкой, впрочем, особо добродетельной она никогда не была и к продажной любви отвращения не испытывала.

И по сей день, вспоминая свою жизнь и особенно юные годы, она не жалела о сделанном выборе. Она была вполне счастлива. Она имела все необходимое, любила, кого хотела, а когда отдавалась за деньги, то не страдала от этого. Она была более независима, чем многие добропорядочные дамы. Уязвляло ее лишь одно: то, что к ней порой всякие ханжи проявляли пренебрежение. Подсознательно она чувствовала, что не заслуживает этого. Она сделала себя сама. Она не мошенничала, не заставляла богачей жениться на ней, хотя такая возможность у нее была. Ее жизнь состоялась, и Адель более всего не пристало ее упрекать.

Резко и сухо Гортензия произнесла, поднимаясь: