Иммигрант

– Не только… Лагерь и его обитатели, конечно же, сыграли свою роль, но есть ещё кое-что… – Юрий замолчал. Через несколько секунд молчания он опять заговорил: – В большей степени те события, которые произошли со мной за последние четыре дня… мне до сих пор сложно это пережить… переварить… Я весь, как в тумане… – посидев минуту в тишине, он снова продолжил: – Роберт, наверное, не зря я тебя встретил.

– Конечно не зря! – сказал я в ответ с энтузиазмом и похлопал его по плечу, давая понять, что он теперь не один, что у него теперь есть, если не близкий друг, то товарищ, который всегда сможет поддержать.

– Юра, ты пойми, человек не должен бояться жить и опускать руки так, как это делаешь сейчас ты. Ведь это же глупо покончить жизнь самоубийством, тем более в твоём-то возрасте. Кому ты сделаешь хуже? Только себе, не успев насладиться жизнью сполна, с её красками, как весёлыми – яркими, так и серыми – печальными, из за которых не стоит впадать в крайности… – я не успел закончить, как он перебил меня.

– Так в том-то и дело, Роберт, что я как раз и начал это делать, начал жить как человек, наслаждаться и радоваться жизни каждый день, но обстоятельства прервали этот удивительный процесс наслаждения! – возбужденно сказал Юра и опять поник головой.

– Ты не хочешь рассказать, что произошло с тобой за эти четыре дня? – поинтересовался я.

По большому счёту я интересовался не из любопытства, мне хотелось знать, насколько всё серьёзно или нет. И что от него можно было ожидать в дальнейшем. Видно было, что он не очень хотел рассказывать – от недоверия, конечно же, ведь знал он меня каких-то пять минут, но всё же, выдержав небольшую паузу, Юра решил рассказать:

– Всё началось с того, что четыре года назад я прилетел в Канаду. И мне сразу до безумия понравилась эта страна! Так сильно, что я без малейших колебаний захотел остаться в ней навсегда. Моя виза закончилась через две недели и мне ничего другого не оставалось делать, как попросить политическое убежище. Что я и сделал. Приняли меня очень хорошо. Поверь! Всё было гораздо цивилизованней, чем здесь, в «Европе» – сказал он с сарказмом, – там не было никаких лагерей… Мне сразу дали социальную помощь, я нашёл прекрасную квартиру, завёл друзей и всё шло ровно и спокойно. За эти четыре года я чувствовал себя там, как дома. Покупал красивые вещи, хорошую дорогую аудио и видеотехнику. Другими словами, создавал себе уют, – остановился Юра и взгрустнул.

На протяжении всего своего рассказа он улыбался, смеялся, а также грустил. Всё, что с ним происходило, он описывал настолько эмоционально, что даже я на время представил себя в Канаде на его месте. Он рассказывал про красивые живописные места, где он успел побывать, про водопады, горы, парки и необъятные леса.

– И вот в один из выходных дней, – продолжил Юра, – я лежал дома и отсыпался. В квартиру постучали. Я встал с кровати, набросил халат и пошёл к двери. «Кто там?» – спросил я. С другой стороны сказали, что это полиция. Бояться мне было нечего, человек я всегда был богобоязненный и законопослушный. Поэтому открыл.

Зашли двое полицейских и сразу же без разговора надели мне наручники и попросили поехать с ними. Объяснив это тем, что из иммиграционного департамента получили указание на мой арест в связи с депортацией. Сказали взять всё необходимое и следовать за ними. Я успел взять только паспорт и кое-какую одежду. И так как я летел в Канаду через Бельгию, в Брюсселе я провёл несколько дней, они это пробили и после двух дней в канадской тюрьме меня посадили в самолёт, летевший обратно в Брюссель. И только в самолёте я стал осознавать всё произошедшее. Сколько всего я потерял… Я понял, что вся моя мечта после четырёх прекрасных лет разрушена, – Юра опять загрустил. Потом посмотрел на меня и продолжил:

– Два дня в тюрьме Торонто, которая, кстати, лучше, чем Пети Шато, поверь! День в самолёте и день в аду! Да, да! Этот ваш Пети Шато – сущий ад! Вот и получилось четыре дня мучений. И я не знаю, что меня ещё здесь ждёт? – парень опять постепенно стал впадать в депрессию.

Я непроизвольно вспомнил про дядю Валеру, с которым познакомился на днях и к которому бегала вся молодёжь в лагере в поисках мудрого совета. Прикинув, что дядя Валера мозги Юре вправит лучше, чем я, используя массу научных фактов и жизненных примеров, я решил незамедлительно их познакомить. Ведь я сделал всё, что было в моих силах. Но в таком состоянии, в котором он сейчас пребывал, я не хотел бы его оставлять.

– Ладно, пойдём, я тебя познакомлю с дядей Валерой, я уверен, вы найдёте общий язык.

Дядя Валера и его семья жили в крыле для семейных. У них была полноценная однокомнатная квартира. Дяде Валере (как мы его называли) было лет пятьдесят, роста он был среднего, жилистый-коренастый, коротко стриженный. Он всегда ходил в очках хамелеонах, которые в зависимости от дневного света меняли цвет линз. С понятиями у дяди Валеры было всё хорошо, ведь шесть лет из своих пятидесяти он провёл в местах не столь отдалённых. Дядя Валера, насколько я его знал, был рассудительным, смелым и совершенно не глупым человеком. Бывая несколько раз у него в комнате, я с восторгом наблюдал количество литературы, которая аккуратно была распределена по всей маленькой комнате. На одном только небольшом столе, за которым он проводил всё своё время, возвышались десятки книг. Он одновременно учил два языка – французский и фламандский. Жене его было около тридцати пяти, но выглядела она гораздо старше из-за своего пристрастия к алкоголю в прошлом, от которого он её отучал. Дядя Валера не пил вообще. У них было двое детей: мальчик лет семи и девочка четырёх лет, которая всё время болела. Большую часть времени дядя Валера проводил «дома» и лишь изредка выходил покурить в телевизионную комнату, куда и я обычно заходил после вечерней прогулки. Юра не сопротивлялся, ничего не говорил, он поднялся с кровати, набросил куртку, потёр несколько раз ладонями лицо, придав ему более свежий вид, и собрался следовать за мной. Случилось так, как я и предполагал. На следующее утро после дяди Валериной промывки Юра уже был как новенький. Во время завтрака он шутил и держался гораздо уверенней, чем прошлым вечером. Также Юра мне поведал, что свободно говорит по-французски, что за четыре года проживания в Канаде успел достойно им овладеть. И так как мы жили во французской части Бельгии, и я уже начал ходить на начальные курсы в лагере (их проводили студенты два раза в неделю), дополнительные занятия, подумал я, лишними никогда не будут. В Брюсселе, как и во всей Бельгии, в обиходе было два языка – французский и фламандский, но французский превалировал. Мы договорились с Юрой, что он будет приходить ко мне два или три раза в неделю и помогать с французским. То же самое они делали и с дядей Валерой, только гораздо чаще. Им было о чём поговорить. Занимались мы регулярно в течение нескольких месяцев. Мой разговорный французский значительно улучшился за это время, хотя языки давались нелегко. Одним ранним утром меня разбудил Франк (соцработник) и предложил пойти в школу, где, как он сказал, учатся молодые ребята от 16 до 22 лет. Сказал также, что это не обязательно, но желательно. Первая моя реакция была категорически нет! Ведь школу я ненавидел ещё с детства. Одно только слово «школа» вызывало у меня неприязнь и отторжение. Франк сказал, чтобы я подумал, и если всё-таки решу ходить, они собираются ежедневно, кроме выходных, в 8.30 утра у ворот. Я думал целый день над этим предложением, пытаясь мыслить логически, отталкиваясь от сегодняшних реалий. «Всё-таки это Европа, – думал я, – к тому же Франк сказал, что никаких обязательств. Почему бы и не попробовать, ведь опыт европейской школы мне не повредит. Схожу на несколько занятий, а там видно будет». На следующее утро я вышел к воротам, где уже стоял Франк и несколько молодых ребят из лагеря. Подождав ещё несколько минут, мы пошли в соседний район. Подойдя к школе, я был шокирован от увиденного: это было старое, изношенное и, вероятно, в прошлом заброшенное здание, обнесённое высоким трёхметровым железным забором с заострёнными наконечниками в виде копий. Калитка в этом заборе, которую закрывают ровно в девять утра, была на кодовом замке и никто не мог ни зайти, ни выйти до двух часов дня. На окнах висели железные ржавые решётки. Франк развёл нас по классам и сразу же ушёл. Я зашёл в класс: это была унылая, обшарпанная комната тёмно-коричневого цвета, в которой не хватало света и кислорода; столы и лавки возле них были расставлены хаотично. Мне сразу стало не по себе, в груди сдавило – захотелось вырваться отсюда и убежать как можно быстрее и подальше. В классе сидели только беженцы и переселенцы из стран арабского мира, в основном из Марокко. Я зашёл и сел возле открытого окна. Посмотрев вокруг с третьего этажа через ржавую решётку европейской школы для беженцев, я сразу вспомнил наши школы: чистые и светлые, просторные классы с большими окнами, на подоконниках которых стояли горшки с цветами, а за окнами росли молодые деревья, шелест листвы которых при малейшем дуновении ветра всегда завораживал и привлекал внимание, одновременно отвлекая от занятий; на стенах висели портреты писателей и учёных. И хотя я не переносил учёбу, но нахождение в чистом, просторном и светлом классе кардинально отличалось от того, что я видел сейчас.

Пока я сравнивал и вспоминал, в класс вошла учительница, которая опоздала на полчаса.

Это была молодая девушка, бельгийка, лет двадцати пяти, среднего роста, пышных форм, в глазах у неё горел огонёк задора и радости. Зайдя в класс и поздоровавшись со всеми, она сразу взяла мел и стала что-то писать на доске и объяснять, но из-за шума ничего не было слышно. В «классе» находилось человек пятнадцать, все громко разговаривали, смеялись, занимались каждый своим делом, как будто никакой учительницы там и не было. Она себе тихонько, улыбаясь (по-европейски), вела урок, а «ученики» занимались кто чем. Девушка, конечно же, делала замечания время от времени, но безрезультатно. «Да… – подумал я, – им бы наши чистые, светлые классы и открытые школы, а нам нужно позаимствовать их систему и тактику ненавязчивого, легко преподносимого преподавательского искусства и свободы, которая позволялась ученикам». Только не той свободы, которую я сидел и наблюдал в данный момент. Нужна была свобода в общении с преподавателем и непринуждённость. Где преподаватель не босс, а друг. Я уверен, что в Европе, в частности в Брюсселе, конечно же, есть прекрасные школы с просторными, светлыми и чистыми классами, но, вероятно, не для беженцев.

Когда «ученики» просто сидели и курили, это было только полбеды, но когда они стали забивать в сигареты гашиш и курить его, не выходя из класса, попросив меня при этом освободить место у окна, мне поплохело – не из-за дыма, нет, а из-за самой атмосферы, которая была в этом классе, в этой школе. Я никогда не считал себя прилежным учеником, но и свиньёй никогда не был. Я встал и, ничего не говоря, покинул класс, выйдя на улицу.

Недолго думая, я подошёл к забору, залез сначала на калитку, поставив ногу на дверную ручку, снял свою кожаную куртку и накинул её на наконечники забора, перелез через него, аккуратно спустившись с другой стороны. Надев куртку, которая, к моему счастью, не порвалась, я поспешил прогуляться по более знакомым и приятным глазу местам. Но я больше чем уверен в том, что будь эта школа чистая, светлая, опрятная, с прилежными учениками, с таким же милым, улыбчивым учителем, который не требует, а просто дружелюбно ведёт урок, я бы продолжил ходить туда, ведь там преподавали не только французский язык, там были такие предметы, как история, география, биология, математика и ещё разные предметы, связанные с искусством и культурой. Однако после всего увиденного это было моё первое и последнее посещение государственной школы для беженцев.

Я шёл и думал: вот тебе и будущее Европы! Ещё лет десять и её будет не узнать. Я вздохнул с сожалением. Варвары есть варвары! Им предоставляют всё! Вот тебе учеба и образование, вот тебе наука и знания, вот тебе культура и цивилизация, вот тебе искусство и просвещение. Но нет! Они тебе кукиш в ответ! Здесь или созидание, или разрушение. Другого не дано. И, быть может, мизерный процент из всех мигрантов, беженцев и переселенцев внимет предлагаемую им культуру, но этот процент уже никаким образом не спасёт грядущий крах европейской цивилизации, которая сама себе устроила это испытание. К тому же это издевательское слово «толерантность» – терпимость! К чему? Или к кому? Ко мне или таким, как я?! Ко всем беженцам из Восточной Европы это уродливое слово точно не применимо. Его применяют только к дикарям, которых миллионы сейчас по всей Европе, и что они там делают? Один деструктив! Толерантность применяют к тем, кто грабит и убивает, насилует и разрушает, к тем, кто пропагандирует извращенство. Ведь быть толерантным к кому бы то ни было – это значит, что те, к кому направлена толерантность, были уже унижены, оскорблены, а теперь они (правительство) хотят, чтобы за их прошлые ошибки отдувалось всё общество, говоря: «Мы к вам толерантны – терпимы, а вы теперь в праве делать всё, что заблагорассудится!» Я не против гуманизма, но он определённо не применим к дикарям и варварам. И, приглашая их в Европу, что же ещё можно было от них ожидать?! Этим словом «толерантность» пресловутая европейская цивилизация выказывает только превосходство над всеми, кого они сами же приглашают к себе, давая впоследствии квартиры и денежные пособия, которые, естественно, отбивают желание бороться и зарабатывать себе самому на кусок хлеба, без какой-либо государственной помощи, а соответственно, и развиваться, делая хоть какой-то вклад, как в своё личное, так и в развитие той страны, которая их приняла. От этого вся Европа атрофировалась, не получилось у них быть добрыми, гуманными и справедливыми одновременно. А что касается нашего постсоветского брата, то они с первых же дней, независимо от того получили они социал или нет, ищут чем бы себя занять. Я не в коей мере не защищаю тунеядцев, грабителей, насильников и всю остальную мерзость. Я говорю про здравомыслящих, ответственных людей из постсоветского пространства, которых я встречал, и их оказывалось явное большинство. Никто не хочет сидеть дома и постепенно тупеть, как это делают мигрирующие в Европу массы из других частей света, а также индейские племена в Америке, сидящие годами на пособии в резервациях, и пропивая, и прокуривая свою в прошлом пресловутую смекалку и доблесть, о независимости, я промолчу. Это долгая и больная тема, особенно для той части европейцев, которые осознают тотальный развал всего того, что создавалось столетиями. Начиная от искусства, музыки, архитектуры и заканчивая сегодняшними новейшими инновациями. Получается, всё, что было создано невероятным трудом, – всё растоптано. Я шёл, думал об этом и не мог разложить всё по полочкам. Меня тревожило несколько вопросов: почему европейское государство всё это не останавливает? Зачем им эти нецивилизованные, отставшие племена? Ведь им никогда не стать Европейцами (с большой буквы), а Европейцам их никогда не принять. Остаётся только надуманная толерантность по отношению к ним и ничего более. С этими мыслями я подошёл к парку «Пятидесятилетия» (Parc du Cinquantenaire), где издалека уже красовалась массивная, величественная, триумфальная арка, неподалёку от которой я присаживался на скамейку среди высоких буков и платанов и слушал шелест листвы и пенье птиц, которые с ветром развивали все клубящиеся мысли, наслаждался её величием.

* * *

Спустя три-четыре недели, проснувшись, как обычно, около восьми утра, я решил проведать своих старых – новых знакомых. Хоть и жили мы в одной комнате, но виделись очень редко. Они часто пропадали на несколько дней и всячески старались меня избегать. Сначала я зашёл к Армену – его в кабине не оказалось и вещей тоже не было: открытый железный шкаф был пуст, кровать – без постельного белья. Потом я зашёл к Сергею, он спал. Спящий человек… такой умиротворённый, безобидный, беспомощный. Даже как-то жалко его стало. Я присел на стул и потряс его за плечо. Сергей открыл глаза и приподнялся. Говорить он начал тихо и испуганно, по-видимому, подумав, что сейчас будут бить. Говорил он шёпотом, что, конечно же, было мне на руку, дабы не разбудить Мишу, спящего через две кабинки – мог смыться в любой момент. Я ничего не говорил, просто смотрел на испуганного Сергея. Он сам сказал, что помнит про деньги и что в ближайшее время отдаст. Сказал также, что устроился на работу и деньги пообещал отдать через две недели. То, что они работают, я уже знал, так как Руслан мне успел рассказать об этом. Руслан был в курсе, что Сергей мне должен деньги, также как и Миша с Арменом, поэтому, рассказав мне про их работу, он дал понять, что деньги у Сергея скоро появятся. Они работали вместе – упаковывали и разносили рекламные брошюры. Я спросил Сергея за Армена, куда он пропал? Он сообщил, что его пробили по отпечаткам пальцев и узнали, что он уже просил убежище в другой стране, после чего депортировали назад в Германию. Сергея рано или поздно ждала та же участь.

– Хорошо, – сказал я ему, – через две недели, да?

– Да, – уверенно заявил он.

– А что там Миша… при деньгах? – спросил я его уходя.

Я догадывался, что у Миши водились деньги, так как при последней нашей беседе несколько дней назад он был под сильным действием кокаина, но всё же рассказывал мне в очередной раз, что денег у него нет. Сергею не было смысла его выгораживать, так как одному возвращать долг не хотелось.

– Да, при деньгах! – резво выпалил Сергей, – к нему приезжала сестра и привезла деньги.

Я зашёл к Мише, зная что он у себя, так как слышал утром его храп. По всей кабинке валялись обрывки туалетной бумаги. Все свои деньги Миша тратил на кокаин. «Прекрасная жизнь!» – саркастически сказал я про себя. На стуле лежала мобилка, будить его я не захотел, так как знал, что он начнёт плакаться и рассказывать о своей нелёгкой жизни. Я взял мобилку и вышел.

– Серёга! – крикнул я громко, выходя из комнаты, – скажешь Мише, что я забрал мобилку попользоваться. И если он захочет выкупить её у меня, пусть приходит в игровую. Я буду там.

– Хорошо, – ответил Сергей, – передам.

Я вышел из комнаты и направился в игровую, где сегодня проходил шахматный турнир – играл мой друг Александр Иванов. Мы познакомились с Сашей при необычных обстоятельствах, которые сблизили нас как двух близких по духу людей.

* * *

Неделю назад я, как обычно, сидел в телевизионной комнате и смотрел какой-то фильм, помимо меня в зале сидело ещё несколько человек. В дверь вошёл маленький коренастый паренёк в кожаной байкерской куртке и в ботинках на высокой подошве и уверенно пошёл в моём направлении. Подойдя практически вплотную, он кивнул головой, как бы показывая, что я сижу на его месте. По-русски он не говорил, по-французски тоже, да и разговаривать с таким типом я не собирался. Я посмотрел сначала вокруг, затем на него и также сделал жест головой и глазами, что, мол, в зале полно свободного места, занимай любое. Он мой жест понял, но отступать уже не собирался и как бы несильно толкнул меня в плечо. Я, не вставая, толкнул его в грудь, но посильней, от чего он сделал шаг назад. Посмотрев на меня с неприязнью, он развернулся и вышел из зала. Вернулся обратно через несколько минут, но уже не один, а с двумя высокими и крепкими парнями. За этого коротышку я не переживал, а вот с остальными двумя будет посложнее, думал я тогда, пробуя в это время на прочность ручку железного стула, которая, к счастью, шаталась под правой рукой. Маленький крепыш быстро и агрессивно пошёл на меня, когда он приблизился на расстояние вытянутой руки, я, не вставая, толкнул его так, что он перелетел через ряд (стулья в зале шли рядами, всего было пять рядов, все они были привинчены к полу), двое других резко двинулись на меня. Вставая, я вырвал ручку стула и с размаху попал по голове первому приближающемуся, он присел, второй сзади как бы остановился в ряду за ним, а маленький – поднялся и прыгнул на меня с другого ряда, пытаясь ударить кулаком, я увернулся и, схватив за куртку, швырнул его об стенку. В это время в зал вошёл парень. Увидев эту картину, он схватил последнего за руку, когда тот перелезал через ряд, пытаясь подойти ко мне сбоку, и сказал ему несколько слов на английском. Тот остепенился и крикнул что-то остальным на непонятном мне языке, после чего они сразу, не говоря ни слова, ушли из зала.

Передо мной стоял молодой человек лет тридцати, европейской внешности. Хорошо и опрятно одетый, с аккуратной прической, среднего роста, сбитого телосложения. Взгляд у него был спокойный и уверенный. Он подошёл и, протянув руку, представился:

– Александр Иванов.

– Роберт, – сказал я, пожимая руку.

– Я знаю, как тебя зовут! Когда проживёшь здесь полгода, как я, будешь тоже всех знать, особенно русскоязычных, – ответил Александр, улыбаясь.

– Что ты им сказал? – поинтересовался я.

– Я вообще-то знаю этих ребят, мы заселились примерно в одно время. Сказал, что очень хорошо знаю несколько человек из их компании, которые стоят у них во главе и, соответственно, в авторитете. У нас были общие дела одно время. Это беженцы из Косово, их здесь пруд-пруди сейчас, из-за конфликта в их стране, – добавил парень.

– Ну, это не повод просить уступить место в пустом зале, – недоумевал я.

– Они тебя не тронут, не переживай.

– Я не переживаю.

– Я вижу! – сказал Саша, смотря на ручку от стула, которую я бросил на пол прежде, чем поздороваться, – наверное, не впервой?! – продолжил он, всё также улыбаясь.

Мы вместе усмехнулись и вышли на улицу, где стояла красивая золотая осень. В лагере Сашу я встречал нечасто. Я знал, что у него в Брюсселе много знакомых уже на квартире, поэтому он мог находиться там неделями. Но когда мы встречались, могли беседовать часами. Он рассказывал мне, как путешествовал, не имея вообще никаких документов, как ему приходилось пересекать границы разных стран, как его ловили и сажали в камеры – сначала в одной, а затем в другой стране. Рассказывал, как однажды он сбежал из полицейского участка в Швейцарии и как ему приходилось скрываться какое-то время; и чтобы его не опознали на вокзале при переезде из Швейцарии в Германию, ему пришлось клеить усы, которые он сделал сам из своих же волос. Саша был стратегического ума человек, расчётлив и аккуратен. Временами в моменты нашего общения он напоминал мне коршуна, который всегда сфокусирован, выдержан и никогда не делает опрометчивых как решений, так и движений, не говоря уже о словах. В одном из наших разговоров Саша рассказал, что время от времени занимается ворованными автомобилями, так он и познакомился с «боссами» из Косово. Он был достаточно откровенен со мной и это было приятно, так как в полном доверии друг к другу, помощи, и поддержке рождается дружба. Несколько раз я просил его взять меня с собой «на дело», я знал, что это не составило бы ему ни малейшего труда, даже наоборот, была бы помощь, но он всегда улыбался и говорил:

– Нет, Роби, это не твоё.

Порой он просто приходил в лагерь, чтобы поиграть в шахматы, это была его слабость, он мог играть сутки напролёт, зная наизусть массу партий и ходов, тем более что здесь было несколько достойных игроков, с кем он время от времени устраивал турниры. Вот на один из таких турниров я и спешил сейчас, идя быстро по коридору и засовывая взятый у Миши мобильник (купленный на мои деньги) себе в карман. Шахматный турнир пришло посмотреть очень много желающих – зал был полон. Саша Иванов и его хороший знакомый Златан, парень из Хорватии, как и ожидалось, прошли в финал и уже сидели за столом в ожидании начала финальной партии. Во время игры я стоял возле стола и наблюдал. Как вдруг в зал забежал Миша с красными глазами и растерянным взглядом, обнаружив меня, он сразу же пошёл в моём направлении. От одного лишь взгляда на него я даже улыбнулся, «пришёл телефон клянчить», – промелькнуло в мыслях.

Он подошёл ко мне и, не обращая внимания на толпу людей, начал говорить дрожащим, просящим голосом:

– Роби… плиз, отдай мне телефон. Мне он очень нужен. Я не могу без него…

– Сколько ты мне денег должен, Миша? – спросил я его.

– Сто баксов, – сказал он понуро, – но я отдам! Клянусь, отдам… У меня сейчас нет денег, я всё что было спустил на кокаин, – говорил он, не стесняясь, в присутствии остальных.

– Давай ты сначала принесёшь сто баксов, тогда я отдам тебе телефон. Идёт?