Иммигрант

– Роби… пожалуйста! – на глазах у него выступили слёзы, – мне мама будет звонить… я не могу пропустить этот звонок, – говорил он почти плачущим голосом. Выглядел он очень жалко, руки тряслись, а на лбу выступили капли пота. Затем он всё также, не обращая никакого внимания на всех присутствующих, произнёс пренеприятнейшую фразу: – Ну хочешь, я на колени встану!

Я подошёл к нему и, взяв под руку, вывел из зала на улицу.

– Миша, этот цирк был не уместен. Телефон я тебе не отдам. Но если мама позвонит – я тебя окликну.

Миша ушёл. Ровно через два дня в лагере его уже не было.

* * *

Знакомств в лагере или же за его пределами случалось огромное множество, и практически с каждым знакомством происходила своего рода история. Временами это были мимолётные знакомства, этого человека я потом больше никогда не видел, порой были долгие и дружественные знакомства, продолжавшиеся долгое время и даже по сей день. Так, вероятно, у всех и происходит, особенно в такой ситуации, как здесь, когда вокруг сотни разных людей, и все ищут себе подобных или близких по духу. Люди встречались очень разные, знакомился я со многими, а вот дружил – с единицами. Просто Бельгия со всеми её лагерями служила перевалочным пунктом, который многие беженцы использовали для переезда в другие страны ближнего и дальнего зарубежья, такие как Германия, Голландия, Франция, Швейцария, Англия, Ирландия и даже Канада. Ехали, конечно же, и в другие страны Европы, но уже в меньшинстве своём. И люди в основном по природе своей суеверны, поэтому если кто-то и планировал куда-то переехать, то об этом, как правило, никто никому не говорил. Об этом можно было узнать лишь через некоторое время от общих знакомых.

* * *

Прогуливаясь как-то по двору лагеря и наблюдая за играющими в песочнице детьми, я не заметил, как сзади ко мне подошёл охранник Пети Шато – Питер, – с которым мы уже были, можно так сказать, как хорошие знакомые; он сказал, что ему нужна моя помощь и попросил пройти с ним на пропускной пункт, чтобы перевести с французского на русский. Там стояло двое мужчин: один – высокий, коренастый, спортивного телосложения с короткой стрижкой, острым носом и тонкими усиками над губой; другой – низкий, с хитрым взглядом, полноватый мужчина, тоже с усами, но уже с обычными, пышными, лет так по 35–36 каждому. Мы поздоровались. Тот, что был повыше, сказал на весёлый манер:

– Ну наконец-то! Хоть кто-то здесь говорит по-русски! А то нам этот чурка вообще не может ничего объяснить.

Я, ничего не говоря, улыбнулся. Высокий весельчак представился Димой, а его невысокий полноватый друг – Вовой. Я перевёл им всё, что попросил Питер, но так как уже был поздний вечер и соцработников не было, Питер попросил провести им небольшой тур по лагерю и показать комнату, где они проведут «лучшие годы своей жизни», как он выразился, улыбаясь. Мне было абсолютно несложно сделать это. Дима был своего рода оптимистом, Вова же абсолютная ему противоположность, он всегда во всём сомневался и на рожон никогда бы не полез, в отличии от Димы. Они сказали, что приехали с Литвы, что меня, конечно же, удивило. Литва уже не считалась Совком, и мы, выходцы из постсоветских стран, воспринимали Литву уже как часть Европы. Но Дима с Вовой утверждали, что там не всё так хорошо, как кажется. Наверное, им видней.

Поселили их в соседней комнате.

– Ну что, ребятки! А теперь надо это дело обмыть! – задорно произнёс Дима и, громко хлопнув, потёр друг о друга большие ладони; вытащив из штанов бутылку виски, поставил на стул.

– Где стаканы? – спросил он достаточно громко.

После того как Дима вытащил бутылку, Володя поменялся в лице, уж больно он был скуп, как я заметил, даже до чужого добра.

– У меня есть два стакана, – послышался голос из соседней кабины.

Это был наш новый жилец – Петя Киевский, которого поселили к нам в комнату буквально на днях. Он также, как и многие здесь, страдая от неоправданных ожиданий, находился в депрессии. Ему кто-то сказал, что, приехав в Брюссель, он не успеет даже выйти из автобуса, как его уже будут ждать работодатели, предлагая любую работу, и за большие деньги. Поэтому его ожидания в первый же день найти работу не оправдались. От этого он и сидел в своей кабинке безвылазно, уже несколько дней. Но это было ещё не всё. На следующий день после своего приезда Петя пошёл прогуляться и, зайдя в один из костёлов, познакомился там с поляком Павлом («они нашли друг друга»), который пообещал ему работу в автомастерской, при этом взяв с Пети сто долларов – как бы аванс за помощь. Помощи, конечно же, никакой не последовало. Поэтому Петя сидел у себя в кабинке и носа не высовывал – страдал, одним словом.

– Неси свои стаканы и сам заходи, всем хватит! – сказал громким и звонким голосом Дима. Петя Киевский зашёл и поставил на кровать две кружки из столовой. Я сходил к себе и принёс ещё одну. Одной кружки не хватало.

– Ничего, поделимся, – сказал Дима, разливая виски.

Петя Киевский был маленького роста, лет двадцати пяти, среднего телосложения, у него были большими карие глаза, широкий нос картошкой, большие уши, которые он прятал под кепкой, натянув её сверху, а завершал всю картину, по-видимому, недавно выбитый передний зуб. Стоило ему улыбнуться или начать говорить, и вся эта общая картина его образа у всех вызывала улыбку, иногда даже смех. Пете самому это определённо нравилось, что он производит впечатление… пусть даже и таким образом. Дима был на позитиве, всех подбадривал и много шутил, Володя же больше умничал и всё посматривал на испаряющуюся на глазах бутылку виски, из-за этого на лице у него прослеживалось явное недовольство и сожаление. Мне показалось, что я даже прочитал его мысли в тот момент: «Было бы гораздо лучше, если бы мы распили её вдвоём с Димой, а так, ни туда, ни сюда». Петя Киевский рассказывал: что он автомеханик от «бога», что в Киеве он работал подмастерьем в одной автомастерской, и знает, как поменять масло, колодки и даже свечи. В Европу поехал, соответственно, чтобы заработать и впоследствии открыть свою автомастерскую в Киеве.

Володя рассказывал, как он последние два года проработал в Израиле на стройке, но, услышав от знакомых о том, что в Европе можно жить на халяву, всё бросил (и Израиль, и семью в Литве) и прямиком сюда, жить в своё удовольствие…

Дима тоже оставил в Литве семью, но в отличии от Вовы приехал уже на работу, как он сам утверждал. Дима обладал хорошим чувством юмора и много шутил, но до определённого момента. Два года службы в Афганистане давали о себе знать. Поэтому, когда он выпивал больше нормы, включался «Спецназ-голубые береты»: бутылки бились об голову, все кирпичи на заднем дворе лагеря были перебиты пополам, в стенах в коридоре появлялись выбоины от кулаков. Это что касается неодушевленных предметов, но, к сожалению, страдали также и обитатели Пети Шато. Своих обычно он не трогал, но всё же были случаи, когда и свои попадались под горячую руку. После той истории в душевой, когда мне пришлось «познакомиться» с двумя подозрительными субъектами, а также временами наблюдая за сумасшедшими, бродившими ночами по коридорам лагеря, я решил не выбрасывать свой столовый нож и всегда держал его под подушкой. Однажды ночью я проснулся от сильного стука входной двери. Затем послышался очень громкий крик на русском языке:

– Всем лежать! Никому не вставать! – и ещё что-то в этом роде.

Люди в лагере уже знали, что у Димы бывают припадки, когда он перебирал лишнего; это случалось не часто, раз в две-три недели гарантированно, поэтому все, кто его знал, старались не высовываться. Кое-кто перед сном подвигал свой железный шкаф с вещами ко входу в кабинку, с внешней стороны прикрывая его шторкой, таким образом предполагая, что этот шкаф их защитит, но они с грохотом падали от Диминых ударов ногой. Лежачих он не трогал, но если кто-то вставал, а ещё хуже, что-то говорил на непонятном ему языке, то таких уже через несколько минут обычно забирала скорая помощь – с ушибами и переломами. Вот и в эту ночь он залетел в нашу комнату и начал всё крушить: валить ногами шкафы, срывать шторы, что-то кричать на военный манер. Слышались крики соседей, всё происходило очень быстро, так, будто он был на спецзадании. Через несколько секунд занавеска в моей кабинке резко отдёрнулась и залетел Дима с глазами бешенного животного. На голове у него была чёрная бандана, на руках чёрные кожаные перчатки, кулаки были сжаты в напряжении. Я приподнялся на локоть, при этом засунув руку под подушку и сжав крепко нож. Драться с «Железным дровосеком», да ещё и в горячке, не имело смысла, но себя надо было как-то защищать. «Ещё шаг, – взволнованно подумал я, – и в глаз уже не промахнусь». Дима стоял молча несколько секунд, дыша, как разъярённый бык, посмотрев на меня, и, видимо, узнав, сел на край кровати.

– Роби! – начал он возбуждённо, – они везде, повсюду… Надо от них избавляться…

Я отпустил нож, вытянул руку из-под подушки и, сев с ним рядом, сказал:

– Дима. Всё хорошо, слышишь! Ни от кого уже избавляться не надо.

Он глубоко вздохнул и разжал кулаки. Я, положив ему руку на плечо, продолжил:

– Иди к себе, Димыч, отдохни.

Повторяться мне не пришлось. Дима встал и вышел, ничего не говоря. Я поднялся и зашёл в соседнюю кабинку к парню из Марокко. Он был, наверное, самым безобидным в нашей комнате, а также добрым и отзывчивым. Парень сидел на кровати и держался за запястье, которое, как оказалось впоследствии, было сломано. Из соседней кабинки вышел парень из Африки, держась за свой разбитый нос. На следующее утро мы с Димой встретились в столовой, он не знал куда деться от стыда. Большей части, он, конечно же, не помнил, но то, что помнил, вызывало в нём колоссальный стыд. Дима не переставал извиняться передо мной весь день. Но мне не нужны были его извинения, тем более что он не причинил мне никакого вреда, просто было жалко других ребят. Посторонних людей, кого Дима не знал и травмировал, он не помнил. Недели через две-три всё повторилось, но только уже в другой комнате, где случайно под руку попался Петя Киевский, который сидел в кабинке у своего знакомого индийца, и, по-видимому, хотел Диму успокоить, но…

После этого случая Петя некоторое время ходил с огромным чёрным синяком под глазом и с Димой долго не разговаривал.

Глава 7. Жизнь в лагере

Жизнь в лагере была бурная. И если посмотреть со стороны, то можно было сравнить её с суматошной интернациональной коммунальной квартирой. Прожив в которой какое-то время, можно было увидеть абсолютно все жанры нашей жизни: смешную до слёз комедию, невероятную трагедию и, конечно же, печальную драму. Всё это принималось мной как само собой разумеющееся. Вероятно, когда ты молод и один, когда ты абсолютно свободен и непринуждён, всё воспринимается совсем по-другому. Конечно же, лихие девяностые меня закалили и в каком-то роде даже подготовили, и к жизни в лагере я был готов как морально, так и физически. Но самым главным фактором, по моему мнению, было то, что я ничего не ожидал: ни шикарного приёма, ни роскошных апартаментов, и жил от момента к моменту, чтобы не происходило. В лагере мне приходилось встречать вполне взрослых людей, которым было уже около сорока и больше – можно подумать, что они должны быть хоть как-то приспособлены в этой жизни, закалены… но нет! Они сдавались в первые же дни, не выдержав «лагерного режима», которого, как по мне, на самом-то деле и не было вовсе. Все проблемы были у людей в головах: страхи, переживания, которые они сами себе придумывали… нагнетатели… и самое важное на мой взгляд, что больше всего угнетало людей, это неоправданное ожидание того, что Европа ждёт всех с распростёртыми объятиями; и когда они встречались даже с малейшими трудностями, это и вызывало у них сложности, непонимание, и дальнейшее разочарование. Из-за этого люди впадали в затяжную депрессию, сходили с ума и даже пытались покончить жизнь самоубийством. Легче всего было тем, кто приезжал в Европу, не имея никаких ожиданий, кто принимал всё как есть, и даже находил во всём «отрицательном», как кому-то могло показаться, – положительные стороны. Даже когда вся система настроена против тебя, когда она, казалось бы, тянет на дно и нет выхода… всё равно есть маленькие ухваты, которые та же система тебе подставляет, дабы проверить, выкарабкаешься ты или нет, есть ли в тебе желание и стремление. Кому-то это удавалось легко, а кому-то – с большим трудом. Но это и есть часть жизненного опыта, со всеми сопутствующими испытаниями…

* * *

Стояла глубокая осень. Поздней осенью, а тем более зимой, когда на улице с утра ещё темно, в столовой всегда было малолюдно. Лишь несколько романтиков, к которым я имел прямое отношение, заходили на чашку кофе или чая. Моё утро в лагере всегда начиналось с завтрака. Просыпался я около 8 утра, умывался, затем спускался вниз по широкой коридорной лестнице, которая выходила прямиком на улицу, не имея при этом входных дверей, поэтому там всегда завывал сквозняк; вдыхал свежий, утренний, ещё холодный, сырой воздух и направлялся в столовую, где, как обычно, брал омлет и круассан с чаем. Все, с кем я дружил, знали – кого, где и когда можно было найти. Кого-то за завтраком, кого-то за обедом или ужином, кого-то в ТВ рум, кого-то в игровой, а кто-то вообще не выходил из своей кабинки. Ребята, с которыми я уже успел познакомиться, знали, что вечерами меня практически никогда нет в лагере, поэтому иногда поутру, когда они спускались в столовую, чтобы застать меня там и обменяться интересующей как и их, так и меня информацией, мне приходилось наблюдать их невыспавшиеся лица. Также и я при желании кого-то найти знал распорядок дня всех своих хороших, а также не очень, знакомых. Все обитатели лагеря делились на группы – будь то этническая, религиозная, или просто компании единомышленников, которые находили общие интересы. Также в лагере присутствовала ещё одна группа людей. Это были воры, мошенники и шарлатаны, бывшие рэкетиры и тому подобные. Скрывающиеся от правосудия, они приехали в Европу и здесь продолжали заниматься своим любимым делом, на большее у них ни ума, ни смелости не хватало. Ведь здесь, в Европе, которая двигалась по гуманитарному пути, тебя не будут кормить баландой, не будут закидывать в камеру с туберкулёзом, полиция не будет избивать и тыкать мордой в пол. Только в Совке их ждала такая участь. В Европе же можно было залезть на голову и свесить ноги. Чем они и занимались. Поэтому я и называю это своего рода трусостью. Мой друг Александр Иванов рассказывал, что когда они с друзьями обокрали машину в Голландии, их поймали и осудили на три месяца, с правом работы в тюрьме, за которую им платили зарплату. Приходишь ты в чистое, тёплое помещение с телевизором и спортзалом, где хорошо, вкусно кормят, делаешь непыльную работу (собирая шариковые ручки) и в конце при освобождении выходишь отдохнувший, чистый и опрятный, к тому же ещё и с деньгами. Не романтика ли?! Вот такая группа люде, мечтала только об одном! Чтобы их не депортировали назад в Совок.

* * *

В обеденное время меня практически никогда не было «дома». Да! Мы говорили так иногда:

– Я домой, в лагерь!

Мне нравилось гулять по Брюсселю как днём, так и поздним вечером. Садиться на трамвай или метро и объезжать все укромные уголки города, выходя время от времени и гуляя по незнакомым дворам, районам, скверам, паркам, пропитываясь атмосферой Брюсселя, созерцая его архитектуру; или просто сесть на лавочке в маленьком сквере или большом парке и просидеть там целый день, наблюдая за прохожими. В такие моменты спокойствия и уединения внутри просыпалась поэзия, которую я стал время от времени записывать.

А началось всё с того, что однажды я вышел на вечернюю прогулку и, гуляя по ночному Брюсселю, как обычно, забрёл в неизвестном мне направлении, ведь выходя из лагеря, я никогда не знал, куда пойду… Выходил и шёл куда глаза глядят, будь то юг, север, восток или западное направление, мне всегда было интересно гулять в разных местах большого города. Шагая по ночному городу и рассматривая всё вокруг, мой взгляд упал на стоящий в ночи, потрясающе освещённый костёл святого Михаила (cathedral of St.Michael and St.Gudula). Я подошёл поближе, поднялся по лестнице прямо к двери, в округе не было ни души. Было тихо и умиротворённо, лишь огромный костёл и я. Он был настолько хорошо освещён в ночное время, что можно было рассмотреть каждую малейшую деталь романского и готического архитектурного искусства. И в этот момент, когда я стоял и любовался величием и могуществом той далёкой эпохи XIII–XV века, на меня нахлынула волна рифмы и слов, которые шли сами собой, потоком проходя через голову насквозь, я не помню, сколько это продолжалось, но знаю определённо, что успел бы написать хороший кусок поэмы, но какая это была поэма? Какой в ней был смысл? Какие конкретно слова в ней фигурировали? Я забыл моментально, как только пришёл немного в себя, как будто ничего и небыло. Я пришёл в лагерь, взял листок бумаги, ручку и написал:

Бельжик! Брюссель! Красивый город!
Вокруг порядок и закон,
И мы, «бездомные» бродяги
В Европе ищем отчий дом.

Брюсель старинный сам, бесспорно!
Красивых мест не сосчитать,
Средь замков, крепостей, соборов
Здесь обитает благодать!

Пойдёшь, бывало, на прогулку
Полюбоваться, что и как…
И так захватит любопытство,
Что не найти пути назад.

Запрыгнешь в поезд, на троллейбус,
Сядешь в трамвай или метро,
И пусть бежит вперёд дорога,
Лишь было б отперто окно.

Увидишь парки и соборы,