Пластиковый век. Сборник рассказов

Когда она пришла в себя, то не могла пошевелиться. Все тело разрывалось от боли. В ее нежную кожу было воткнуто сотни трубок и проводов. Девочка закричала глядя на металлические стены своей пожизненной тюрьмы. В голову лезли какие-то цифры и принуждали считать-считать-считать. Она считала, потому что отказаться нельзя. Потому что отказ вызывал еще большую боль. Татьяна считала и кричала. И машинный код был слышен даже через звукоизолированную панель машинного отделения звездолета.

Город людей со светлыми лицами.

Наконец-то! Избавились от всего этого биологического мусора. Вот теперь-то заживем! Никто не нахамит в подъезде, никто не будет оскорблять взгляд грязной спецовкой и вонять потом.

Конечно, город получился небольшой. Ну что же поделать – действительно талантливых и гениальных людей, мыслящих свободно и без рабской психологии у нас мало. Единицы, среди серой массы. И все же на город нас собралось.

Вчера выгнали последнего, какого-то сантехника. Он еще имел наглость покрутить пальцем у виска напоследок. Без высшего образования, а корчит из себя… Но всё, теперь заживем.

Утром зашел за круассанами и кофе. Встретил светлолицего борца с москалями, вместе покричали «слава украине – героям слава», а потом я послушал красивый украинский гимн. Инесса, что продает круассаны и кофе, а также ведет свой блог «Ногтики и борьба с тоталитаризмом», налила мне «эспрессо», а свободолюбивому украинцу «американо». Вполне приятельски улыбнулись друг другу, но не больше. Мы теперь, свободные от убогих «совков» обязательно станем нетрадиционным большинством, а с феминистками будем только друзьями, которые вместе ненавидят белых шовинистов.

Я даже посмотрел с нетрадиционной целью на борца с москалями, но у того было слишком объемное брюхо. Видимо, он давно не делал фотосессию в спортзале. Тоже можно понять человека – с утра до ночи он борется с Московией в интернете и по телевизору.

Хотел было уходить, но круассаны оказались черствыми. Сурово, а удовлетворять прихоти клиентов и означает быть настоящим продвинутым европейцем, попенял Инессе. Та извинилась и пояснила, что толстую бабищу, что пекла пирожки и кондитерские изделия тоже выгнали. Еще бы, эта колхозница даже Булгакова не читала, а также гордилась дедом, что убивал несчастных немцев в Берлине сорок пятого года.

Конечно, таким в нашем городе не место. Как можно гордится такими предками? Он небось немок насиловал, лишь изредка прерываясь, чтобы убить какого-нибудь «лесного брата» или бандеровца.

Домой пришлось идти в обход. На улице святого Солженицына прорвало канализацию. Конечно, в этом виноват СССР, специально сделали канализацию так, чтобы ее хватило лишь на тридцать лет.

Но у нас город социально активных людей, и никто не остался в стороне. Приехал певец-винодел и спел песню о тоталитарном прошлом. Режиссер европейской ориентации, тут же устроил перфоманс, правда от результатов его перфоманса лишь добавилось вони, но кучки он раскладывал очень творчески, в виде пятиконечной звезды. Как объяснил творец в конце своего представления, это должно символизировать наше отношение к коммунизму. Все ему аплодировали и поддерживали.

Известный своей любовью к Вятским лесам, американским лобстерам и донатам, оппозиционер, собрал митинг, где пообещал каждому резиновую уточку и миллион долларов, если его выберут президентом в прошедшем году.

Помитинговав до обеда, я все-таки пошел домой. Круассаны и кофе были съедены еще во время представления. Почему-то никто не привез пиццу на заказ. Менеджер пиццерии пояснил, что мог бы и сам отвезти, за дополнительную плату, но не знает, как снять упаковку с колбасы и чем порезать сыр. Я всеми силами старался войти в положение менеджера, ведь не для того он пять лет учился в университете, но хотелось есть. В холодильнике я нашел кусок контрабандного пармезана и банку оливок.

Свет вырубился около полуночи. Я вспомнил, как отец, тот еще ватник, проверял пробки. Пощелкал кнопочками в щитке, но света не было вообще в городе.

Айфон еще работал, и я почитал оппозиционные, правильные сайты. Все склонялись к мысли, что США и Европа нам поможет. Ведь не могут же они бросить на произвол судьбы тех, кто всеми силами тащил неумытую Россию в стан цивилизованных народов.

Утром, несмотря на резолюцию Совета Европы и поддержку сената США, свет в городе все-равно не появился. Мало того, самым подлым образом, не удивлюсь, если к этому приложили руки кадыровцы, исчезла вода в кране.

В магазине творилось черти-что. Владелец заломил безумные цены за продукты не требующие приготовления. Печенье стоило дороже муки в пять тысяч раз. Брали. Ну нельзя же ограничивать свободу рынка, право слово. Ухватив в давке два пакета сухариков и пачку крекеров, я вышел из магазина задумчивый.

Нехорошие мысли зарождались в моей голове. Можно сказать, что совковые. От этого становилось страшно: а что если мы, креативные и прекрасные, нуждались в пролетариях больше, чем они в нас?

Продекламировал Бродского. Не помогло. Крекеры утихомирили голод, но что будет дальше? Конечно, я был готов страдать за общеевропейское дело, за демократию и права человека, но не на голодный желудок и в цивилизованных условиях. А зима? От этого я вздрогнул. Как сделать куртку, я представлял слабо. Да и зачем мне это было, если они, куртки, все время есть в магазине.

Конечно я не струсил. Просто решил прогуляться и посмотреть, как там дела у пролетариев за границами города. Может быть они уже поняли, какую потерю понесли и, вероятно, они уговорят меня нести им просвещение и демократию.

Велосипед не машина, вот только на заправке тоже никого не было, так что я оказался в выигрыше. Мы определили, что пять километров вокруг города не должно быть ни доярок, ни колхозников, ни прочей биомассы. Так что крутить педали пришлось довольно долго.

За красивой, радужной ленточкой, растянутой между двух деревьев, начинались владения Мордора. Я помнил, как со слезами на глазах смотрел на установку этой ленточки. Какое счастье испытывал. Может быть стоило потерпеть? Ну не могут же цивилизованные европейцы обманывать креативный класс, даже в такой стране как Россия? Вот-вот поступит гуманитарная помощь, а мировая общественность начнет нас любить и ублажать.

Телефон садился, и я успел прочитать только заголовок «РОССИЯ избавляется от балласта, что ждет креативный класс?»

Впереди, метров через двести-триста, была какая-то полоса поперек дороги и поля. Я подъехал ближе. Суровые, хмурые мужики, в грязных спецовках проворно строили стену из кирпича. Кладка была торопливая, неровная. Но им все время подавали раствор и кирпич, а стена росла поминутно.

Высота стены еще не превышала полутора метров. Я подумал, что там, среди серого совкового электората, будет сытнее. Не знаю, откуда выкристаллизовалась подобная уверенность.

Я рванулся к стене, но один из мужиков, тут же швырнул в меня кирпич. Не попал. Я в ужасе отскочил. Что он себе позволяет? Куда смотрит полиция?

Куда смотрит полиция я заметил через секунду. Потому что полицейский смотрел на меня, причем, через прицел автомата. Зря, понял я, очень зря мы обличали и совков, и полицию разом.

– Топай назад, – грубо сказал полицейский – будете друг другу бабершоп устраивать, а ежели оголодаете, так с майнинговых ферм жрите.

Работяги заржали, но даже на секунду не перестали строить стену вокруг нашего прекрасного города людей со светлыми лицами. Они вовсе не хотели нас кормить и им было плевать на демократические ценности, равно как на наши призывы платить и каяться.

Я поднял велосипед и побрел обратно в город, лихорадочно вспоминая те, «неважные» сведения, что пытались втолковать мне мои родители-ватники. Например, как сажать огород или как прочистить засор в унитазе. Подул холодный ветер и я, чувствуя себя предателем, раскатал штанины, чтобы они прикрывали лодыжки.

Жаклин и император.

Весна захлестнула березовую рощу. Трава росла не по дням, а по часам. Она скрывала мусор, брошенный людьми. Каждый новый распускающийся лист, вопил яркой зеленью: я живой. Одуванчики деловито взламывали асфальтированные дорожки. Вьюн и хмель оплетали пустые лавочки. Птицы вили гнезда на фонарных столбах. Маленький ручеек пересекал детскую площадку. Нетронутая ржавчина, темными пятнами, покрывала песочницу и поломанную карусель. Жаклин стояла у обрыва и любовалась закатом. Золотое яблоко солнца, медленно спускалось к горизонту. Хотя солнышко пригревало почти по-летнему, Жаклин куталась в шаль. Широкополая шляпа бросала тень на изящное, породистое лицо. В темных, почти черных, глазах мерцали теплые отблески заката. Темно-синее платье подчеркивало фигуру. Ветерок шевелил складки подола, она стояла неподвижно. Жаклин не пошевелилась даже когда услышала сзади шаги, она знала кто это, и знала первые его слова.

Наполеон мягко шагал по траве, лишь шпоры глухо позвякивали. Он не помнил, как здесь оказался, но ему страстно хотелось увидеть лицо дамы в синем платье. Страусиные перья ее шляпы призывно покачивались. Бонапарт подошел и облокотился о перила террасы, Жаклин нежно и как-то потерянно улыбнулась ему.

–– Жаклин? Ты! —Наполеон растерялся. —откуда ты здесь?

–– Так получилось, прости…

Этого не могло быть, Жаклин, его первая любовь, умерла от воспаления легких двадцать пять лет назад. Тот же завиток, тугих каштановых волос, за ухом. Небольшой с едва заметной горбинкой нос и лебединая шея. Нет, это была именно она, причем Жаклин нисколько не постарела, с той весны в Авиньоне.

–– Странно, совсем никого нет. – Наполеон обвел жестом пустой парк.

–– Да, людей здесь нет. – ответила Жаклин.

Солнце, тем временем, коснулось горизонта. С громким гудением, мимо пролетел огромный овод. На шляпу Жаклин, приняв ее за цветок, села бабочка, похожая на капустянку, но размером с добрую тарелку. Шелестели листья, но покой вытесняла неясная мысль, что медведем ворочалась в голове.

–– Здесь что-то не так. Не пойму в чем дело. – император внимательно огляделся. – это место не правильное…

–– Обними меня— попросила Жаклин, зябко кутаясь в шаль— ни о чем не спрашивай, просто обними.

Бонапарт подошел вплотную, своими ладонями накрыв ее плечи. Миг невыразимого счастья заполнил его душу. Стоять так вечно, вот его единственное желание. Громкий, но равнодушный женский голос разрушил очарование мгновения.

–– Интерактивная трансляция постановки «первая любовь Наполеона» будет завершена через шесть минут. – голос доносился со всех сторон.

Жаклин заплакала, Бонапарт нервно оглядывался.

–– Что это за чертовщина?

–– Нас нет, мы давно умерли— по ее прекрасному лицу текли слезы— мы с тобой интерактивные модели в спектакле.

–– Каком спектакле? О чем ты говоришь? Если это спектакль, то где зрители? Кажется, я сошел с ума.

–– Зрителей нет и никогда не будет. Уже двадцать лет никто не смотрит это представление— тонкими пальцами она прикрыла губы Наполеона, предупреждая его вопрос. – люди, жившие через два столетия после нас, овладели многими знаниями. Достигли высот и глубин. Знали великое и малое. Но как грабители они разоряли Землю, и Земля восстала. Был бы ты человеком, и пяти минут не выжил здесь. Трава крепкая как сталь и острая словно бритва, вода отравлена, а в воздухе безжалостная болезнь. Люди вымерли меньше чем за год, но их произведения продолжают работать. Каждый вечер я стою здесь и жду тебя, по злой прихоти судьбы я все помню. Ты приходишь, и это начинается с начала. Боже, если бы я могла умереть…

Жаклин рыдала на его плече, а император остановившемся взглядом смотрел на исчезающее за горизонтом солнце. Они исчезли в последнем луче, чтобы завтра встретится снова.

ИИ для либерала.