Стрела, монета, искра. Том III

Беды не будет, если съем и вторую, – утешал себя Хармон. На семь дней растянуть или на шесть – велика ли разница? Все равно ведь не знаю, когда начинается и кончается день!.. А пальцы тем временем уже совали в рот новые и новые сухари. Зверь в желудке ревел: «Еще! Еще! Еще!» – и царапал когтями кишки. Хармон исступленно грыз и глотал, грыз и глотал, грыз и глотал. Успел заметить, что приступил уже к третьей горке, а затем мысли пропали вовсе. Осталось одно лишь ощущение: сладостная тяжесть в желудке, что росла с каждым кусочком пищи. Не властный над собою, Хармон остановился, лишь когда потянулся пальцами за очередным сухарем и нащупал голый каменный пол.

А немного погодя начались муки. Сухой хлеб быстро впитал всю влагу, что имелась в желудке, и превратился в жесткий, грузный ком. Давил, распирал изнутри, пронизывал внутренности спазмами. Хармон пришел в ужас от мысли, что не сможет удержать в себе пищу. Приник языком к струйке воды и запоздало принялся запивать сухари. Вода сочилась медленно, трудно было устоять в неудобной позе так долго, чтобы сделать несколько глотков подряд. Хармон глотал, устало падал на пол, но, мучимый болями в животе, опять вставал и пытался напиться, и вновь находил силы лишь на несколько глотков. Он не знал, какую боль способны причинить каленые клещи или Спелое Яблочко, но те страдания, на какие обрек его фунт сухарей, оказались худшей мукой за всю его жизнь.

Изнуренный и отупевший от боли, Хармон тер себя по животу. Распахивал камзол, клал руки на голое раздувшееся брюхо и люто ненавидел себя. Дурак! Прожорливый дурак! Что ты натворил, пустая твоя башка?! Спазм сводил тело, он терзал руками собственную бороду, комкал одежду. Пальцы нащупывали вышивку на камзоле – дворянский вензель. Джек, думал Хармон, Джек! Ты тоже сожрал сразу все, как я, и от этого помер? Нет уж, точно нет! Ты был умнее, ты все разделил ровнехонько на неделю, и нашел способ отмерить время, и не съедал ни крошки сверх меры. Эх, Хармон, Хармон… Дурачина! А-а-а, как больно-то!

Спазмы накатывали волнами, и, едва они отступали, Хармон принимался пить. Одни боги знают, каких усилий ему это стоило, но торговец все же сумел слизать достаточно воды, чтобы размочить сухой ком в желудке. Спустя время боль пошла на убыль, и узник забылся сном. Проснулся от холода, запахнул камзол, сжался в комок и уснул опять.

Когда пробудился вновь, голова была ясна, в теле ощущались силы… но желудок был пуст. Сосало под ложечкой. На всякий случай Хармон ощупал пол вдоль всей чистой стены. Результат, впрочем, он знал заранее: ни единого сухарика. Вчера он съел все до последнего.

Я пропал, подумал Хармон. Подохну от голода.

Толстяк сказал: «Посиди еще недельку». Шесть дней без еды можно вытерпеть. Но сейчас голова работала ясно, и Хармон понимал: через шесть дней его отсюда не выпустят. Зачем им это? Ведь он рассказал все, что знал! Какой еще прок тюремщикам от бедного узника? Им больше нет резона даже говорить с ним! А уж отпустить на волю – это и вовсе сказка! Ведь он, Хармон, знает и похитителя Предмета, и подлинного хозяина! Отпусти торговца – и он расскажет обо всем графу Виттору, тогда барон Деррил не оберется неприятностей. А зачем это барону? Не проще ли похоронить Хармона заживо и забыть?!

Дурак! Дубина! Болван! Ну и болван же я был, что все рассказал честно! Надо было пытаться выкрутить, схитрить, придумать что-то. Соврать, допустим, что я должен показаться людям графа в определенный день в назначенном месте – для страховки. Сказать, будто Шейланд знает, что я направлялся к Деррилу, и за мной следили графские воины. Не думаете же вы, добрый господин, что граф доверил мне такую ценность и не послал никого проследить?! Или еще лучше: это не лорд Виттор дал мне Предмет, а леди Иона. И так сказала при этом: «Мне служат рыцари-кайры, никто из них не станет пачкать руки продажей святыни. Но они пойдут за вами следом, любезный Хармон, и обеспечат защиту вам и Предмету – за это можете быть спокойны». Вот что надо было сказать тюремщикам! А потом прибавить этак вкрадчиво: «Вы же знаете, добрые господа, что воины Севера – люди без души. Слыхали поговорку: скорее лев зарыдает над добычей, чем кайр помилует врага. Вообразите, дорогие мои, что с вами сделают северяне, когда придут сюда?..»

Эх, дубина! Задним числом всегда так хорошо думается! Столько отличных мыслей приходит, да поздно! Еще вчера я имел неслыханную роскошь: возможность говорить. И, дурак, даже не понял, насколько это важно и как легко этого лишиться! Я говорил с тюремщиком – значит, мог его обхитрить, умаслить, подкупить, запугать, убедить… Но ничего не сделал, только блеял трусливо, как овца! А сегодня – упущено, миновало. Было да сплыло. Я все рассказал вчера – им больше нет смысла говорить со мной! Шанс упущен!

Он зарыдал, сотрясаясь всем телом. Слезы полились по щекам и грязной бороде. В отчаянии Хармон забил по камням руками, ногами, затылком. Дурак, дурак, несчастный дурак!

Наткнулся пяткой на череп Джека и со злобой пнул. Вот костяшка, в которой мозгов было побольше, чем у Хармона-торговца! Джек уж точно не выложил все, как школяр на уроке! Сказал тюремщикам: «Провались во тьму! Ни слова не скажу». Они взялись ломать ему кости и сдирать кожу. Когда прервались, Джек говорит тюремщику: «Исполни мою последнюю просьбу, тогда расскажу, что знаю». Тюремщик: «Какую просьбу?» А Джек: «Зажми мне нос». Тюремщик удивился: «Это еще зачем?» А Джек в ответ: «Чтобы не чуять, как смердит дерьмо, из которого ты сделан! Остальные пытки – пустяки, а вот вони твоей, боюсь, не выдержу!» Тогда уж они крепко за него взялись… но все равно ничего не смогли выжать, потому и бросили Джека сюда, в подземелье – решили, что если не боль, так голод из него вырвет признание.

Хармон вновь мерил камеру шагами, натыкаясь на стены. Подпрыгивал, пытаясь согреться. Прижимал язык к камням, пытаясь напиться. Молился, когда ужас позволял ему связать хоть несколько слов. Молился Елене Прозорливой – святой покровительнице купцов. Елена не отвечала ему, и Хармон хорошо знал, за что святая на него гневается. Ему был дан прекрасный товар, а он – дубина! – провалил все дело. Пожадничал, ушел от корабельщика, ради лишних восьмисот эфесов поперся к жестокому барону – и вот, получай!

Он молился святой Вивиан – Праматери графа Виттора, и Светлой Агате – Праматери леди Ионы. Он не знал молитв этим святым, поэтому обычными словами рассказывал им, как все было, и шептал сквозь слезы: «Пощадите! Пошлите спасение, умоляю вас! Святые матушки, дайте мне выжить! Ведь я старался ради ваших детей, помогал любви графа…» Вивиан молчала, как и Агата. Святые видели Хармона насквозь и знали, что он лукавит. Торговец хотел набить свой кошелек.

Хармон облизывал влажную стену, размазывал по щекам слезы и принимался молиться Праматери Янмэй – величайшей изо всех. «Пресвятая матушка, сжалься надо мною, пошли мне крошку твоей милости! Ведь недаром прозвали тебя люди – Янмэй Милосердная! А еще зовут тебя – Янмэй Избавительница, Янмэй, Несущая Спасение! Спаси меня, избавь от страданий, молю тебя, всеблагая матушка!»

Янмэй Милосердная, Праматерь императоров Блистательной Династии, ответила Хармону-торговцу. Озарением возникла в его голове сценка – всплыла из глубины памяти, давным-давно услышанная и позабытая. Хармон вспомнил, отчего Праматерь Янмэй зовут Милосердной. Вспомнил – и похолодел. Святая Ульяна – семнадцатая Праматерь, не оставившая потомков, – столкнулась в лесу с клыканом. Зверь разметал воинов и продырявил Ульяну своим рогом. Рана была столь страшна, что не осталось надежды на спасение: даже Священные Предметы оказались бессильны. Ульяна взмолилась, чтобы воины избавили ее от страданий, но никто не решался поднять руку на посланницу богов. Лишь один человек осмелился на это. Праматерь Янмэй вогнала стилет в сердце Ульяны, подарив ей милосердие…

Боги, неужели таков и есть ответ?! Неужели лучшее, о чем можно мечтать, – это быстрая смерть?!

Проходили часы, а может, сутки. Внутренности Хармона сделались клубком ядовитых змей, грызущих друг друга. Вновь и вновь он думал, не мог не думать: каково это – умирать от голода?

Каково тебе было, Джек? Что ты чувствовал? Сколько дней, недель, месяцев голод сжирал тебя изнутри?! Или, может быть, железо палачей до того изувечило тебя, что околел в считаные часы? О, счастливчик! Умный счастливчик, будь ты проклят! Сразу понял, что лучше пойти под пытки, – это всяко быстрее голодной смерти. Какой-то денек страданий – и все, здравствуй, Звезда!

Или, может, Джек, ты был еще хитрее? Ведь умер у сухой стены, а не под струйкой влаги! Скажи: ты уморил себя жаждой? Дал себе приказ: не пить ни глотка. День просидел спокойно, второй перетерпел, на третий впал в забытье. Простое дело! Достаточно лишь заставить себя не пить. Чертов дворянин! Как ты это сумел? Как вытерпел – слышать звук воды, сгорать от жажды, но не припасть к струйке? Кто родил тебя, кто воспитал? Где ты взял такую силу воли?!

Хармон комкал на груди ткань с фамильным гербом Джека, и к ужасу в груди примешивалась черная зависть. Торговец теперь не сомневался: его предшественник нашел способ умереть быстро. Это потребовало железного самоконтроля, но Джек сумел. А Хармон-торговец не сможет. Ему предстоит вечность мучений.

Милосердная Янмэй…

Когда вверху раздался скрип, Хармон поднял голову и смотрел, смотрел, смотрел в проем, не в силах поверить. Люк был открыт, и факельный свет озарял лицо молодого воина.

– Ну, и дыра!.. – Сказал Джоакин Ив Ханна. – Хватайтесь за руку, вылезайте. Ну же!

Искра

20 июня 1774 года

Фаунтерра – Бледный Луг – Фаунтерра

Как чувствует себя подсудимый перед объявлением приговора?

Вероятно, так. Он – она – лежит на спине, поминутно вздрагивая от боли. Судья – лысеющий старик, одетый в жилет и сюртук, несмотря на летний зной, – вдавливает сучковатые пальцы в живот подсудимой. То выше пупка, то ниже, то правее, то левее. Под правым ребром нажатие отзывается резкой болью, заставляя подсудимую морщиться. Судья давит вновь и вновь – предъявляет боль под ребром, как уничтожающую улику, и требует признания:

– Что чувствуете, миледи? Вот здесь – плохонько, да?

Ночная блуза подсудимой поднята аж до груди. Судья глядит сквозь пенсне на белый плоский животик, отчего девушка чувствует себя унизительно обнаженной и беззащитной. Впрочем, ничего другого ей, подсудимой, и не полагается. Она выдавливает признание:

– Больно… Здесь, под вашими пальцами, да…

– Какая боль? – уточняет судья и мечет пригоршню юридических терминов, малопонятных для подсудимой: – Режущая боль? Колющая? Тупая или острая? Пульсирующая или продолжительная?

– Иглы… – говорит подсудимая. – Как будто иглы.

– М-да, миледи… Дело понятное…

Она не может понять, почему судья медлит. Ведь он уже знает приговор! Зачем тянет время, почему не скажет напрямик? Пытка ожиданием – это часть приговора? Или судья хочет, чтобы она унизилась и стала умолять. Что ж, подсудимая вряд ли может позволить себе гордость.

– Что со мною, сударь? – спрашивает она.

Впервые судья отрывает взгляд от ее живота, сверкает ей в лицо холодными стекляшками пенсне:

– Миледи, вы страдаете печеночной хворью.

Сказав это, он умолкает с таким видом, будто краткою фразой выражена уже вся ее дальнейшая судьба. Зачем он издевается над нею? Ведь она – не закоренелый преступник, впервые за недолгую жизнь предстала перед судом. Откуда ей знать смысл подобных слов?

– Что это значит?.. – спрашивает она.

Судья отвечает многословно – работает на публику. В первом ряду зрительского зала – выскородная дама, северная графиня. Законник поворачивается к ней и принимается блистать ученым красноречием:

– Изволите видеть, ваша милость, в тело юной проникли болезнетворные миазмы и расположились в печенке – вот здесь. – Подсудимая вздрагивает, когда он тычет ей под ребро. – Теперь печень окутана хворью, как будто паутиной. Она вырабатывает излишек желчи, каковая и отравляет тело.

Подсудимая силится понять, но не слышит в речи судьи главного: что с нею будет? Какая судьба ждет впереди?

Графиня спрашивает – невпопад, не о главном:

– Какое лечение требуется?

Судья с радостью разворачивает ответ:

– Печеночная хворь весьма непроста, миледи. Поскольку не имеется прямого лекарственного доступа к пострадавшему органу, придется действовать опосредованно. Основою нашего лечения станет кровопускание. Вы понимаете, миледи, что кровь протекает через все органы тела. Она вымывает хворь из печени, но загрязняется сама. Нашею задачей будет убрать из тела как можно больше грязной крови, а для ее замещения пить утром и вечером красное вино. Помимо того, применим и травяные снадобья, как то…

Подсудимой хочется взвыть. Скажите наконец главное! Оставьте ваш птичий язык, ответьте на один-единственный вопрос!

– Я умру?

Судья снисходительно улыбается: что взять с наивной дурехи!