Семь Чудес Рая

– За голубиный помет? – начал злиться юноша.

– Помет был куриный, кажется, но золото настоящее, – незнакомец развел руками. – Что скажешь?

– Это подмена и это подло, – вспыхнул художник.

– Это шанс, – спокойно ответил черный искуситель.

Немыслимая буря разносила все в сердце юноши, принципы ходили ходуном, устои и мораль трещали, грозя вот-вот рухнуть на дно, утаскивая за собой и заповеди Божьи, – столь велико было желание вот так просто, в одночасье, изменить жизнь. Известность, слава, богатство, почитание и обожание на одной чаше весов и честь – на другой, такая слабеющая, кровоточащая, охрипшая.

Незнакомец с истинным наслаждением наблюдал происходящее с художником. Его не просто забавляло это действо, оно напитывало его, смачивало засохшее и смазывало трущееся, разглаживало смятое и выпрямляло согбенное. Как опытный искуситель, он развернул перед трепещущим юношей еще одно полотно и тот, застонав от восторга, сдался:

– Что я должен сделать?

– Всего лишь написать лик Божий, отбросив каноны и образы, что знакомы тебе, – незнакомец улыбался, – под мою диктовку.

Нервная рябь покрыла лицо молодого человека, искажая тонкие пересохшие губы – не так ли страдал Адам, поднося к устам яблоко познания?

– Зачем тебе это?

Не иначе Змий, обернувшись загадочным посетителем чердака, свесился с ветвей райского древа или, наоборот, выполз из самой глубокой расщелины Аидова царства, и преспокойно, даже нравоучительно, произнес:

– Все просто. Кто видел Бога? Никто. Никто не знает, как он выглядит, значит, если его изобразить так, как надо мне, для остального мира он станет именно таким.

– Но ведь это… – художник не находил слов.

– Не так ли ведет себя любой человек? – резко прервал его незнакомец. – В своем воображении всяк рисует себе своего Бога, удобного и благостного, когда жизнь удачна и сытна, или строгого и безжалостного, если судьба полна бед и испытаний. Бога исказили, он стал тысячеликим, а мне нужен лик моего Бога.

– В таком случае почему вы сами не возьмете холст и краски? – удивился обескураженный таким напором юноша.

Снова незнакомец сжался, неестественно быстро и сильно, затем столь же молниеносно распрямился, будто плоть его была бумажной и сжималась рукой твердой и невидимой:

– Я не художник, я не могу сам.

– Но позвольте, – изумился молодой человек, – вы только что прочли мне лекцию о вольностях рода человеческого в части изображения Творца, притом что большинство людей рисовать не умеют.

– Я не часть его, в этом смысле я не художник, – почти взорвался черный человек, – а посему не представляю его себе никак.

– Вот так поворот, – выдохнул художник. – Я хочу это запечатлеть.

– Что именно? – пришло время удивиться незнакомцу.

Но юноша уже не слышал его – он метался по чердаку вокруг черной неподвижной фигуры в поисках кисти и красок, опрокидывая выставленные картины, забывая о низких балках, оставляющих пылающие пятна на лбу, бормоча под нос: «Где же, ну где же они?»

Незнакомец с раздражением разглядывал мечущуюся худосочную тень, выставляя вперед свою трость всякий раз, когда художник проносился в непосредственной близости, но тому удавалось каким-то непостижимым образом увернуться от подножки и продолжить безумный галоп. Наконец черному надоело безуспешно тыкать тростью в пространство, и он просто сверкнул красными глазами, от чего внутренне окрыленный чем-то юноша сбился с шага и с грохотом приземлился на последний оставшийся в живых пейзаж с изрядно подмоченной репутацией старожилы среди уличных картин, выставленных на продажу. Изгиб реки и частично песчаный берег были проткнуты пальцами их создателя, а крона сосны, венчавшей этот берег, и вовсе оказалась на носу художественной особы. Подобное резкое торможение охладило пыл искателя холста и красок; он вспомнил, что гонорар от последней встречи с мадам выражался в бутылке вина и двух багетах – денег за оказанные услуги он не получил.

– Мне нужны краски, – со слезами на глазах произнес он, обращаясь к незнакомцу.

– Ты не ответил на мой вопрос, – спокойно парировал тот.

– Мне пришла мысль, что Бог сам пишет свой портрет – он сам хочет понять, как выглядит на самом деле, а я хочу запечатлеть это, – голос художника дрожал от возбуждения. – Мне нужны краски.

Незнакомец молча поднял с пола три безымянных шедевра, свернул их, и холсты поглотила тьма его фигуры, затем он бросил короткий взгляд на золотые слитки, рассыпанные невдалеке, и те, почернев, превратились через мгновение в кучку помета. Совершенно неаристократично сгорбившись, он направился к слуховому окну.

– Краски, – пошевелил губами художник, снимая с носа сосну и освобождая от измазанных грязью пальцев русло рисованной реки.

– Там, в углу, – просто сказал незнакомец и исчез в проеме звездного неба.

Художник творил всю ночь. Его пальцы обрели гибкость лиан, руки – легкость крыльев, мысли – чистоту родника, а глаза – невиданную зоркость, различая отдельные волокна холстины и атомарную структуру красок. Волосяной же пучок кисти, оставаясь единым, включал в работу каждый волосок, удерживая на себе ту ценнейшую каплю, что требовалось уложить точно на свое место, не смешивая с другими.

Художник создавал образ столь важной для него мысли с закрытыми глазами, видения сердцем было достаточно – впервые в жизни понятие «счастье» обрело плоть, кровь, запах и вкус. Утром, прижимая свое детище к груди, он поспешил на бульвар, где обычно пропадал целыми днями в надежде выручить хоть пару монет за написанные им картины.

Едва он занял свое привычное место, к нему подошел высокий жгучий брюнет в котелке и длинном плаще цвета чернеющей бездны и таких же черных очках.

– Что у вас, молодой человек, покажите? – сказал он повелительно и указал тростью на сверток в руках художника.

– Лик Божий, – с гордостью ответил мастер и снял с картины рогожку.

Холст был абсолютно белый, как первый снег, еще не коснувшийся земли, как свадебное платье невесты, еще не пошитое, а только в девичьих мечтах, как парус судна на горизонте, когда ждешь на берег того, кого любишь. Кроме этого истинного искреннего цвета на холсте не было ничего.

– Я беру ее, – сказал высокий господин и достал из кармана увесистый кошель. – Она стоит всех сокровищ мира, но это все, что я взял с собой.

– Благодарю вас, – улыбаясь, ответил художник и, спрятав картину в рогожу, протянул ее покупателю. Элегантно одетый мужчина не менее элегантно принял драгоценное приобретение и, повернувшись спиной к молодому человеку, слегка цокнул тростью о мостовую: – Незнакомец, ты где?

Тут же к нему подбежал ретривер, радостно размахивая хвостом и тыкаясь в полы плаща. Получив от господина кусочек сахара, он подставил золотистую башку под свободную руку и взял для верности в зубы трость.

– Веди домой, – сказал хозяин, и парочка неторопливо отправилась в сторону городской площади.

Бархан забвения

«Кто помнит свой урок, друзья?» —

Спросил, собравшихся у храма

Священник и услышал «Я»

Из уст новорожденного Адама.

***

Бархан забвения вырастает над могилой первочеловеков, песчинка к песчинке сбиваются плотно события, наслаиваются друг на друга разногласия, склеиваются взаимной неприязнью, придавливая собой останки «Сошедших-из-Рая» суетливостью земного бытия, и только ветер, что находит силу свою в самом центре пустыни, срывает с погребения тех, что едва улеглись на него и не успели еще закостенеть намертво, сохраняя внутри любовь, а значит, и способность рассыпаться, быть подвижными, но таковые в меньшинстве, и бархан продолжает расти.

Мы бредем к нему, увязая в песках времени, каждый своим путем, обжигая утомленные ноги раскаленными частицами собственных страхов, треволнений, обид и одиночества, называя сей мучительный процесс жизненной дорогой, напоминающий муки ада, отчего-то ожидаемые нами в конце этой самой дороги. Не есть ли представление о финале сублимацией самого бытия в нашем исполнении? Не творим ли мы собственными руками то, чего начинаем страшиться с самого появления на свет, переживая по поводу потерянного рая, забыв о нем изначально, в ожидании адского горнила, с неподъемными цепями и тлеющими углями?

***

– Ты счастлив, Адам? – спросила Ева, глядя на мужа, задумчиво наблюдающего за перемещением солнца по небосводу.

Проведя здесь, на Земле, после изгнания из рая три столетия, Адам многому научился, в том числе и фокусам со временем – задерживать дневное светило в зените, а затем резко стряхивать его в закат стало одним из любимых развлечений первого человека (справедливости ради надо отметить, что подобные экзерсисы супруг Евы устраивал в личном пространстве, поэтому остальные жители планеты ничего особенного не замечали).