Мой Армагеддон

Эго:

– И это ли не повод усомниться в моих заслугах, тянущих назад?

Искра Божья:

– Не торопись, послушай дальше. Распятие Христа, его страдания и муки – ответ на импульс Расы, в стремлении отдаться в твои руки.

Эго:

– Да ты смеешься надо мной, хотя тебе вести себя так не пристало.

Искра Божья:

– Ты нетерпение уйми и внемли слову от Истока: не будь Христос распят жестоко, не опускайся Раса в антимир, не быть и вознесению высоко, как Акту указания Пути.

Эго:

– Так значит…

Искра Божья:

– … что твое существованье есть необходимое условие и моего присутствия, подтверждение истинности меня, условный, но действующий Перст, Указующий Путь к Богу.

Эго:

– Я поражен и польщен.

Искра Божья:

– Иисус сияет на контрасте с Иудой, каждый из этой пары приносит жертву, Духовная Суть-Иисус жертвует телом, телесное Существо-Иуда – душой.

Эго:

– И это значит, что с тобою мы противовесы?

Искра Божья:

– Да, разделив себя на части и облачив их в плотные тела, Создатель духу дал проводника (меня), а к телу поводырь приставлен (ты).

Эго:

– Чтоб каждый в сторону свою повел? Зачем?

Искра Божья:

– Мой зов на узкий Путь, где действует сознание луча и Человек (сознанием) настроен очень тонко, твой Путь сквозь призрачную арку размыт, расплывчат для сознания и размягчает оное легко. Иуды путь цикличен, повторяем, стезя Иисуса – одноразовый подход.

Эго:

– Иной сказал бы – в арку входит тело…

Искра Божья:

– В ушко иглы влетает дух.

Эго:

– А что же Человек? Ему какое дело до наших споров? До наших споров, брат любезный, скажу тебе я откровенно, ему, бедняге, дела нет.

Искра Божья:

– До той поры, пока он бессознателен и слепо следует твоей руке, но стоит взгляд от арки ослепляющей свой отвернуть, и пешим, налегке отправиться Домой…

Эго:

– Без колесницы, обнаженным, Бог ты мой.

Искра Божья:

– Как за спиной натруженной расправятся крыла, дающие покой…

Оставим их, дорогой читатель, за выяснением отношений, ибо разговор этот начат с момента появления на свет Адама, той самой почвы, возделывать взялся Создатель с помощью двух инструментов, части Себя и части Не-Себя, не в смысле чужеродности сущности, ведь таковое невозможно – Создатель есмь Все, но в части искусственно выделенного антагонизма, имя которому Триумфатор, ибо всяк, увенчанный лавром и с гордо поднятым подбородком входящий под своды арки, полагает себя таковым, коим не является, а истинное величие при этом стоит в стороне, не видимое ослепленному славой, потому как размером оно с игольное ушко.

Камень, выпавший из стены

Вспоминая жаркое лето 1793 года, когда наглец Рикардос притащил на благодатные земли Руссильона своих головорезов … Именно так хотел начать я историю, непосредственным участником которой мне посчастливилось быть, но признаюсь, после контузии совершенно не могу припомнить ничего даже из событий вчерашних, что уж говорить о тех славных, но далеких днях. Единственное воспоминание, чудом задержавшееся в моей бедной голове, да и то понемногу испаряющееся из нее через шрамы, столь многочисленные, что череп вашего покорного слуги напоминает посеченный неумелой рукой начинающего поваренка, но так и не поддавшийся вскрытию арбуз, я и собираюсь поведать терпеливому читателю.

Наш, к слову сказать, весьма поистрепанный и разношерстный гарнизон держал оборону в одной из тех маленьких крепостей, коих на Пиренеях натыкано буквально возле каждого пересечения мало-мальски значимых дорог, больше с целью сбора податей и налогов, нежели в качестве защиты торговых путей. Четыре башни, (по сторонам света) с установленными на них старенькими пушками, связывались невысокими зубчатыми стенами, возмущенно гудевшими всем своим каменным нутром всякий раз, когда пробегавшие по ним солдаты топали каблуками слишком рьяно, а внутренний двор почти целиком занимала казарма, в виде стога сена и набросанного сверху, провонявшего потом и кровью старого тряпья. На этом описание нашего фортификационного сооружения можно закончить.

Рано утром, дату не назову точно, черная, грохочущая «река» появилась на горизонте, и к обеду передовые отряды испанцев были уже под стенами крепости. Оценив на глазок состояние гарнизона и дальность стрельбы наших «старушек» (мы не отказали себе в удовольствии разрядить одну в сторону подданных Карла Четвертого), противник двинулся дальше на север, оставив на безопасном расстоянии небольшой отряд кирасир. Ближе к вечеру в помощь осаждающим подтащили запряженные в шестерки лошадей две бомбарды громадных размеров, и чертовы дети Кастилии, не откладывая до утра, взялись за дело и, как водится у этой поганой нации, со всей душой. Не успело пройти и часа после прибытия артиллерии, как пушкари начали засыпать нашу крепость керамическими шарами, которые лопались при ударе с таким грохотом, будто армагеддон и впрямь наступил в этот самый, до сей поры милый и тихий, вечер.

Не знаю отчего, но кастильским парням больно приглянулась наша башня. На три выстрела два ядра бухали прямехонько в ее пузатое, еще крепкое, но все же не молодое тело, сотрясающееся под нами дьявольским, внутриутробным хохотом. Шевалье, как там звался род его уже и не вспомнить, приставленный к нам начальником гарнизона в качестве командира расчета, забился под лафет, заткнул руками уши и смешно дергал правой ногой при каждом попадании испанского снаряда в крепостную стену. Артиллерийская прислуга, в составе которой находился и я, расползлась по углам площадки, вжавшись спинами в ненадежные каменные зубья башни, и таращила в испуге глаза друг на друга. Свалившаяся с гор ночная темнота, судя по всему, никоим образом не повлияла на решимость наших оппонентов, будь они прокляты, разобрать бастион до утра, и чудовищный обстрел продолжился с циничной методичностью. После очередного, сводящего с ума свиста ядро умелого наводчика вонзилось в подбрюшье нашей «старушке», и она, видимо, напоследок собрав все силы, вылетела с площадки и, нелепо кувыркаясь, упала во внутренний двор крепости, своим грохотом окончательно уничтожив остатки боевого пыла защитников бастиона.

Наш командир, в отличие от вверенного его заботам орудия, остался на месте и продолжал дергать ногой. Я было, протерев глаза от пыли, усмехнулся такому героизму, подумав – вот везунчик, но, приглядевшись, понял, что шевалье лишился головы и пинающий пустоту сапог всего лишь мышечный рефлекс.

Давно надо было убираться из этого обреченного «гнезда», но устав не позволял проявлений самостоятельности, а отошедший в мир иной начальник, пока был жив, команды к отступлению не давал. Теперь же, ввиду случившегося, мы могли принимать решения сами. Я уже собрался крикнуть товарищам, как очередная керамическая сфера (ай да наводчик, вот уж верный глаз) вздыбила валуны в кладке прямо за моей спиной, и я, совершенно оглушенный, полетел в темноту…

Тулонские камнетесы, славящиеся неуемным аппетитом и такой же непомерной ленью, спасли мне жизнь, обманув сто лет назад заказчика этого бастиона, рядов на пять уменьшив высоту стен. Среди грохота разрывов и дождя каменных осколков я приземлился у подножия полуразрушенной подданными испанской короны башни совершенно невредимым, за исключением, быть может, шума в ушах и резкой боли в заднице, на которую пришелся основной контакт с Пиренейской твердью, родина на сей раз не подвела. Выругавшись в сторону испанцев, скорее для порядка, нежели от боли или обиды, я начал соображать, что делать дальше.

Неугомонные кастильцы, решив, что с гарнизоном этой части крепости покончено, перенесли огонь на другую башню, и здесь стало относительно спокойно. Пролетающие над головой ядра искали других, и посему не волновали, а уже не представляющее из себя секрета поражение крепости и вовсе успокаивало. Среди бывалых вояк поговаривали, испанцы, беспощадные в бою, довольно благосклонно относились к пленным, и весьма недурственная кормежка иногда сдабривалась прекрасным португальским портвейном. Руки, ноги были целы, полежу спокойно до утра, а там, сняв с себя белую сорочку, сдамся на милость победителей, да простят меня Республика и вовремя почивший родитель, Слава Богу, глазам его не видеть такого позора.

Я удобно развалился на траве и вперил взор в неизвестное мне, по причине малообразованности, собрание звезд. Судя по траекториям снарядов, кастильцы разобрались со второй башней и занялись следующим углом крепости. Веки мои сами собой смежились, и я погрузился в дремоту.

Пробуждение мое сопровождалось стойким ощущением чьего-то присутствия, я нехотя разлепил глаза – надо мной, склонившись, стоял шевалье, живой и здоровый. Неправдоподобность видения подтверждала улыбка на его лице (прожженный циник всегда носил непроницаемую мину, и расшевелить его лицевые мышцы было невозможно, ни смешной историей, ни анекдотом).

– Сир? – промолвил я, изумленно рассматривая совсем не запыленный, наглаженный как на парад офицерский мундир.

– Слушаю, солдат, – отозвался мой командир, не снимая с лица столь не свойственную ему (лицу) улыбку.