Господь

Иисус говорит: «Будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд. Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены» (Лк 6.36–37). И еще: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Мф 6.14–15). То и другое сведено воедино в словах: «Давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыплют вам в лоно ваше» (Лк 6.38) – «ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф 7.2).

То, что человек чувствует за другого, тревожит и обязывает его. Поэтому его эгоизм старается защититься от этого сочувствия, оставляя другого в отчужденности: то он, а не я. Он там, а я здесь. Я вижу, как обстоит с ним дело, оцениваю положение правильно, сожалею о нем, но все же он – не я. В конце концов это меня не касается… Пока человек думает так, любовь и справедливость не принимаются им всерьез, и разговоры о любви – одно заблуждение. И вот, Иисус говорит: твоя любовь только тогда станет подлинной, когда ты снимешь преграду между собой и другим. Ты должен поменяться местами с другим и спросить себя: если бы это был я, то какого обращения с собой желал бы? Только в той мере, в какой ты так поступаешь, тебе ведома любовь: «И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф 7.12).

Это нам понятно – но чего же от нас требуют! Если вдуматься, то возникает такое чувство, точно под вопрос ставится вся безопасность собственного, в себе самом покоящегося существования. Мыслимо ли это? Как смогу я существовать, если буду поступать так, а другие не будут? Вот если бы все были такими, если бы вся жизнь была так устроена – но о таком «если бы» Иисус ничего не упоминает. Он просто требует поступать так. Такая жизненная направленность может исходить только из великой веры. Нужно быть убежденным в том, что если поступать так, что-то будет изменено Богом, создастся новый мир, и человек станет служить этому божественному деланию. Творчество – вот что здесь требуется.

Если человек так поступает, то он не только становится добрым по сути своей и добрым перед Богом, но и божественно-доброе обретает в нем мощь. Господь говорит: «Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. Вы свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего небесного» (Мф 5.13–16). Божественно-доброе воплощается в человеке, отдавшемся ему, и из него излучается. Воля, становящаяся доброй, внутренняя жизнь, становящаяся святой, представляет собой силу. Эта сила тревожит других, пробуждает, ободряет. На примере такого человека становится ясно, Кто есть Бог и чего хочет Его святая воля. На его примере другие постигают, что и они в своих сердцах призываются Богом, и осознают силу, которая и им дана.

Но не опасно ли с исполнением воли Божией связывать ту мысль, что оно должно действовать как «соль земли», как «город на горе», как «свет мира»?

Недаром за этими словами следует предупреждение: «Не давайте святыни псам, и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф 7.6). «Святыня» – это мясо с жертвенника. То, что остается от него после совершения священнодействия, нельзя давать собакам. И если кто обладает «жемчугом», то пусть он остерегается бросать его свиньям – тем полудиким стадам, с которыми мы встречаемся, например, в эпизоде переселения бесов в одно из них, – чтобы они не приняли его за корм и, разочаровавшись, не растоптали бы его и не накинулись в бешенстве на того, кто его бросил им. Эти образы предостерегают от бездумного вынесения «на люди» тайны святой жизни. Ее нужно оберегать, чтобы ее не бесчестили. Не следует дразнить земные чувства, чтобы они не становились бешеными, как обманутые голодные животные. Это – наставление о том, что надо вести себя умно, так как люди такие, какие они есть, а Господь – не идеалист.

Обратимся к еще более глубокой мысли: «Смотрите, не творите милостыни вашей перед людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего небесного» (Мф 6.1). И еще: «Ибо, говорю вам, если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное» (Мф 5.20). Эта более совершенная праведность должна быть прежде всего бескорыстной. Поэтому Господь предостерегает от проникающих до самых глубин человеческого существа тщеславия, самодовольства и своекорыстия, поясняя это предупреждение в деталях.

«Когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф 6.2). Дающий должен давать так, чтобы никто другой этого не видел. Если он дает для того, чтобы его видели и уважали, то – говорит Иисус – он уже получает награду свою. Дело тогда совершается перед людьми не для того, чтобы из него воссиял Бог, а для того, чтобы восхищались достоинствами этого человека… Недостаточно даже и того, чтобы никто другой этого не видел: левая рука не должна знать, что делает правая! Даже перед самим собой человек не должен выставлять напоказ то, что он делает. Он не должен услаждать себя этим и упиваться своим совершенством. Он должен отослать прочь зрителя, сидящего в нем самом и просто оставить содеянным дело, которое видел и о котором знал один Бог. Таким образом, речь здесь идет о сокровеннейшей стыдливости добра, о том тончайшем, что одно только и придает поступку чистоту, из которой может воссиять Бог.

И опять: «Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры: ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф 6.16–18). Сначала повторяется та же мысль: свое покаяние – которое в данном случае и есть добро – ты должен совершать не перед людьми, с тем, чтобы они сострадали, поражались и считали тебя святым, но в тишине, когда об этом знает один Бог… А затем выявляется то предельное, что несводимо ни к какой заповеди, но что только и придает подлинную ценность всякому деланию: когда постишься – иначе говоря, когда ради искупления своих грехов налагаешь на себя нечто тяжелое, – помажь голову твою и умой лицо твое! Делай это как нечто само собой разумеющееся, не носись со своим подвигом. Придай даже трудным своим деяниям вид праздничности. Сокрой их тяжесть даже от себя самого, чтобы они стали свободны от всякого самоуслаждения и всякого двоемыслия. Тогда они обретут чистоту и будут в состоянии излучать Бога.

Еще раз: «И, когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники: ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны. Не уподобляйтесь им; ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду прежде вашего прошения у Него» (Мф 6.5–8). Вначале снова: когда молишься, пусть это будет не перед людьми, а наедине с Богом, причем «комната» противостоит, конечно, не храму и церкви, а действию «перед людьми»; можно и в церкви быть «в комнате», можно и за закрытой дверью быть «на улице»… А дальше: когда молишься, не возносись словами твоими перед Богом. Не будь красноречив, не думай, что у Бога что-либо зависит от того, какие слова ты произносишь, и что лучше обратить к Нему много слов, чем мало. Думай о том, что обращаешься к Тому, Который знает все. Собственно, твои слова излишни, но Он тем не менее хочет их. Вместе с тем, нужно знать в них меру. Ты должен молиться, но сознавать в то же время, что Он лучше тебя знает твои нужды. Тем не менее молись; и если это сознание в тебе живо, то молитва твоя обретет такой характер, какой подразумевает Иисус. Обращаясь к Богу, ты должен понимать, что слова твои ведомы Ему прежде, чем ты их произнесешь, ибо перед Ним ты полностью открыт в твоих самых затаенных помыслах.

В приведенных наставлениях часто повторяется одно слово, которое приводит нас в недоумение: награда.

Этика нового времени объявила, что желание получить награду отвечает низшей ступени нравственности – при более высокой ступени нравственности оно теряет смысл. Очевидно, в каком-то смысле это действительно так. Если я делаю что-либо потому, что хочу достигнуть известной цели, то я поневоле забочусь о соотнесении цели со средством; если же я делаю это потому, что это правильно, то нет больше ни цели, ни средства, есть только нравственный смысл – исполнение долга. Там я был связан практической необходимостью, здесь я тоже связан, но по-другому, свободой совести. Достичь цели я могу и не свободно, но соблюсти смысл – нет. В этой свободе есть нечто преизобильное, великодушное, царственное, и упоминание о награде ощущается тогда как нечто унизительное… Если я творю добро, то смысл его – в нем самом. Нравственная ценность суверенна. Присутствуя в моем делании, она сама и составляет его смысл. Нет надобности добавлять к ней что бы то ни было – более того, даже и нельзя добавлять, иначе ценность снижается… Все это ставится под угрозу мыслью о награде. Если я делаю добро, то должен делать его ради него самого, без «награды», ибо оно само составляет свой собственный смысл, а тем самым является смыслом и для меня.

С этим мы можем только согласиться. А все же Иисус говорит о награде, говорит часто и по важным поводам.

Здесь нам представляется случай осознать, что значит воспринимать Священное Писание как слово Божие. Если я вижу в нем только религиозный текст глубокого содержания, если исхожу тем самым из моих собственных представлений и по ним сужу о Писании, то я по всей вероятности сделаю вывод, что в нем говорит еще не до конца очищенное нравственное чувство и что в этом пункте этика Иисуса устарела. Но если для меня Новый Завет есть слово Божие, и я слышу, с какой настойчивостью говорит Иисус о награде, к тому же – здесь, где речь идет о сокровеннейшей внутренней установке, Им возвещаемой, то я прихожу к заключению, что понятию награды должна быть присуща совсем иная глубина, чем это признается новым временем, и что с этой этической категорией должна быть связана проблема, которой новое время не видит. Так оно и есть.

Если наше понимание верно, то Новый Завет говорит: в той «чистой этике» заложена возможность чудовищной, но с трудом поддающейся разоблачению гордыни. Желать добра только ради самого добра так, что оно оказывается единственным и всеопределяющим мотивом действия – это, видимо, может один только Бог. Творить добро в чистой свободе собственного бытия, быть в добре царственно дарующим и при этом оставаться в единении с самим собой и сохранять свою цельность – это может, видимо, только Бог. А человек нового времени присвоил себе это особое право. Он поставил знак равенства между нравственным поведением и поведением божественным. Он так определил нравственное поведение, что то Я, которое выступает его носителем, может быть только Богом – с молчаливой предпосылкой, что человеческое Я, «Я вообще», и есть действительно Бог. Здесь кроется нравственная гордыня нового времени, чудовищная и вместе с тем трудноуловимая.

Мысль о награде означает призыв к смирению. Она гласит: человек, вкупе со своей возможностью познавать добро и его желать – есть тварь. Вкупе с твоей возможностью свободно принимать решения, ты – тварь. Ансельм Кентерберийский некогда назвал эту возможность «всемогуществом под Богом» – но ей грозит искушение поставить себя на один уровень с Богом. Это искушение ты должен преодолеть признанием: и в делании добра я подчинен Божиему суду. Плод доброго дела, положительный смысл нравственного решения и усилия не рождается автономно из них самих, а «дается» Богом как «награда».

Вникнем в эту мысль еще глубже.

Мысль о награде может стать недостойной – но только в том случае, если с нею связывается неверное представление о Боге. Бог, о Котором говорит Иисус – это Тот, Который призывает меня любить Его и вместе с тем делает меня способным к этой любви и подымает меня тем самым до Себя. От Него я получаю «награду», т. е. оценку моего делания по достоинству, и эта оценка сама есть любовь… Когда же любовь возрастает, она сама начинает свидетельствовать: я люблю Бога, потому что Он – Бог. Я люблю Его, ибо Он достоин быть. Мои поступки утверждают Его, потому что Он «достоин… принять силу и богатство, и премудрость и крепость, и честь и славу и благословение» (Откр 5.12). Тут мысль о награде внезапно исчезает. Впрочем, нет, она еще присутствует, – в смирении первого побуждения, но исчезла, как явный мотив. И достигается то, на что направлена автономная настроенность, не имея однако возможности получить это из себя самой: чистое делание добра ради святости самого добра. Чистота намерений никогда не была более высокой, чем в поведении святых, совсем не замечавших самих себя и желавших только Бога ради Бога, – но при этом понимавших эту чистоту не в том смысле, который доступен только Богу, и поэтому не впадавших в гордыню и безумие.

3. Возможность и невозможность

В предыдущих размышлениях мы пытались понять своеобразие Нагорной проповеди – беспримерность ее благовествования, энергию, с которой ее призыв переходит от внешних действий к внутренней настроенности, выдвигаемую ею меру достойного поведения, а именно: видеть в другом себя и свои обязательства по отношению к нему определять по любви к своей собственной жизни так, чтобы любовь становилась сутью новой установки.

Перед лицом таких требований должен возникнуть вопрос, нами уже поставленный: выполнимы ли они для человека? Может ли человек быть так настроен и может ли он так поступать? Может ли он добротой обуздывать насилие и его преодолевать, отвечать на вражду не злым делом, даже и не злой мыслью, а любовью, бережно относиться к человеку другого пола даже в своих самых сокровенных побуждениях, так глубоко испытать возвещенное обновление, чтобы блаженным представилось то, что по земным понятиям причиняет боль, а то, что воспринимается людьми как счастье, – представилось опасным и подозрительным? Способен ли он на все это?

Вопрос этот должен возникнуть, как только мы воспримем слова Нагорной проповеди не только риторически или эмоционально, а по существу, тем более, что в заключение мы читаем: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф 7.13–14). Если же мы допустили возможность такого вопроса здесь, то должны допустить его и в других местах. Там, например, где Иисус, после притчи о царском пире говорит: «Много званых, а мало избранных» (Мф 20.16). Или когда Он восклицает: «Кто имеет уши слышать, да слышит» (Мф 11.15), что означает также, что не имеющие ушей не услышат, не говоря уж о тревожной резкости слов о том, что благовестие должно многим возвещаться в притчах, ибо они «слыша, не слышат и не разумеют», «да не обратятся» (Мф 13.13–15), чего мы здесь не хотим касаться, чтобы мысль не потерялась в тайне предопределения. Итак, нам нужно решить вопрос, возможно ли для людей то, чего требует Нагорная проповедь, и обращается ли христианское благовестие ко всем или только к некоторым избранным.

Конечно, подобное избранничество не могло бы определяться такими земными предпосылками, как, например: только тот пригоден для великих дел, кто родился с бесстрашным сердцем и сильной волей, или только тот способен создавать великие произведения, кто несет в себе тайну творческих глубин. Иисус пришел, чтобы принести Свою весть не особо одаренным людям, а «погибшему» (Лк 19.10). Таким образом, избранничество, о котором идет речь, может быть только делом благодати: чтобы Бог освободил сердце от эгоизма, научил его отличать существенное от несущественного и укрепил его в подлинном делании, по вере.

Как бы потом протекала жизнь такого человека, зависело бы от его личности. У человека высокоодаренного, например, у св. Франциска, из этой благодати проистекла бы и по-человечески великая христианская жизнь. Но благодать могла бы производить свое действие и при совсем обычных условиях: такой человек внешне жил бы тогда как все, но его внутренняя жизнь была бы в Боге.

Однако этот путь был бы всегда открыт только немногим, призванным особым образом по свободному благоусмотрению Божиему.

Трудно принять мысль, что избраны лишь немногие, она может вызвать глубокий упадок духа, – более глубокий, нежели мысль о том, что в сущности никто не в силах выполнить требования христианства, хоть она и кажется более радикальной.

Впрочем, иногда, видимо, прорывается и эта мысль, как например, в беседе Иисуса с богатым юношей. В конце беседы выясняется, что задавший вопрос дорожит своим имуществом, и Христос предрекает «горе» богатым. Ученики делают логический вывод: если так, то кто же может спастись? Иисус же, «воззрев» на них, говорит: «Человекам это невозможно, Богу же все возможно» (Мф 19.26). Очевидно речь здесь идет о христианской жизни вообще, и отдельный человек ощущает некоторое успокоение, когда слышит, что никто не изъят из общей невозможности. Таким образом, он оказывается среди своих собратьев – людей и взывает к милосердию Божьему, – ибо должен же быть смысл, и притом смысл спасительный, в пришествии Христа!.. Но в Нагорной проповеди Бог требует исполнения. Мы чувствуем, что Он имеет право его требовать; мы видим, что то, чего Он требует – правильно, а затем мы слышим, что требуемое ото всех может быть выполнено только немногими – теми, кому это дано. Трудно принять это.

Напомним прежде всего, что слова Писания никогда нельзя брать в отдельности. Они всегда должны быть включены в целое, где другие слова раскрывают их смысл, определяют их место или им противопоставляются. Здесь мы вспоминаем, что ангельское благовествование в рождественскую ночь возвещает мир Божий всем тем, у кого есть добрая воля. Сам Иисус говорит, что Он «пришел… спасти погибшее» (Лк 19.10), и Он все время жалеет тех многих, которые растерянно бродят, «как овцы, не имеющие пастыря» (Мф 9.36). Это звучит иначе, чем слова о немногих избранных. Но и те слова мы должны принять. Верно одно, верно и другое. Эту противоположность невозможно разгадать путем размышлений, мы должны понять ее нутром, каждый наедине с самим собой перед Богом.

Если мы верно понимаем Писание, то оно словно бы вопрошает: откуда ты знаешь, что ты не избран? Избрание исходит из тайны Божией; никто не знает, распространяется ли оно на него, но каждый имеет право – нет, обязанность – быть открытым для этой возможности. Слушай слово, проникайся сознанием призванности – и тогда посмотрим, вправе ли ты будешь сказать, что ты не избран!.. Быть может, ты возразишь: как мне это знать? Я ничего не чувствую! Как переживается избранность?.. Писание отвечает: так спрашивать ты не можешь. Ты должен проникнуться заповедью Господней и действовать. Избранность – не вывеска над существованием того или иного человека, она – живое намерение Божие, воздействие Его любви на данного человека. То, что в ней заложено, осуществляется лишь в действиях этого человека. Но разве не должен избранный человек вести себя определенным образом? Разве это не должно стать заметным? Вести себя определенным образом – но каким? Где установленные нормы, которые как бы официально выражают настроенность Нагорной проповеди? Иисус сказал, что когда тебя бьют, нужно подставить и другую щеку (Мф 5.39), – но когда слуга ударил Его в Синедрионе, Он Сам не поступил так, а дал отпор: «Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?» (Ин 18.23). Он сослался, стало быть, на судебный порядок. Это показывает нам, как мало здесь можно зафиксировать. Никто не может судить, отвечает ли данный человек настроенности Нагорной проповеди. Нет таких норм внешнего поведения, в которых выражалась бы эта настроенность. Даже сам человек не может знать с уверенностью, как обстоит дело с ним самим. Апостол Павел говорит это прямо: судит один Бог. Итак, дерзай в надежде на то, что ты избран! Такое дерзание происходит в вере, и ни мир, ни внешний или внутренний опыт не могут возражать против него.

Но я не в силах любить своего врага!.. Ты можешь, однако, привести себя к тому, чтобы перестать его ненавидеть. Это уже начало любви… И это не удается!.. Так попытайся, по крайней мере, помешать твоей неприязни проявиться в слове. В этом было бы уже некоторое приближение к любви…

Но не означало ли бы это принижение требования? Разве не стоит здесь вопрос «все или ничего»? Давайте говорить откровенно: люди, исповедующие «или – или», редко выглядят, как претворяющие свои строгие принципы в жизнь. Часто их бескомпромисность подозрительно напоминает риторику… Нет, то, чего требует Нагорная проповедь, не означает «все или ничего»; движение здесь и начинается, и продолжается, и прерывается падением или новым подъемом.

Что же тогда важно? Важно воспринимать благовестие Нагорной проповеди не как застывшее повеление, а как живое требование и вместе с тем как действенную силу. Важно отношение верующего человека к Богу, действующее постепенно на протяжении всей жизни, важна встреча, которая должна состояться и углубляться.

Но мы все еще не ответили на наш вопрос. До сих пор было сказано только, что речь идет не о какой-либо программе, а о живом делании, и что мы должны начать действовать. Нет ли, однако, какого-нибудь указания, которое помогло бы нашему мышлению? Попробую рассказать, как я попытался разобраться в этом вопросе, может быть это поможет и другим. Когда Иисус произносил Нагорную проповедь – и не только ее, но и многое другое с той же мощью и той же убежденностью – то за этим вырисовывалась великая возможность. Все сводилось к тому, что «приблизилось Царство Небесное» (Мф 3.2). Он ведь сказал прямо, что оно близко, и эти слова не могли быть всего только выражением восторга или настойчивого увещевания: «близко» означало не что иное, как близко. Значит, по воле Бога было возможно действительное осуществление пророчеств Исайи, становление нового бытия. Нет смысла размышлять о том, что бы это было. Исайя выражает это словами тайновидца, говоря, что теленок будет пастись рядом со львом и ягненок будет играть с волком, не будет на дорогах ничего нечистого и познание зальет всю землю, как море (Ис 11.1–9). Святое существование возникло бы из преобразующей силы Духа, все стало бы иным… Заповеди Нагорной проповеди и даются прежде всего в связи с этой возможностью. Человек, к которому они обращены, находится на пути туда, и при том существовании они были бы священным, всеми исполняемым велением Бога, познанного в любви.

Это Царство пришло бы, если бы благовестие было встречено с верой. Причем верой не только того или иного человека, но верой того народа, с которым Бог заключил Синайский Союз. Те, на ком лежала ответственность, первосвященники и Синедрион, священники и книжники должны были принять его; а раз они этого не сделали, то народу следовало бы отстранить их и с верою выступить вперед самому. Но этого не произошло. Христос был отвергнут Своим народом и пошел навстречу смерти. Искупление произошло не в подъеме веры, любви и всепреобразующего Духа, а в гибели Иисуса, ставшего, таким образом, искупительной жертвой. Человек же, не откликнувшийся на этот призыв, стал иным, чем тот, к которому первоначально обращался Господь. Теперь на нем лежала вина за смерть Христа, второе грехопадение, и он пребывал среди жестокости неизменившейся истории.

Тем не менее, Христос не снимает Своего требования. Но Он противопоставляет ему нечто иное: Церковь. Церковь находится в теснейшей связи со Христом. Ведь Она – «продолжение вочеловечения в истории», беспрестанное осуществление во времени Его спасающей и обновляющей жизни, как учит ап. Павел в своих Посланиях. Но вместе с тем она, видимо, находится еще и в другом отношении к Нему. Основана была Церковь во время последнего путешествия Иисуса в Иерусалим, после того, как руководители народа приняли решение убить Его, о чем Он сразу говорит вслед за этим (Мф 16.13–23). Рождается Церковь после ухода Господа, на Пятидесятницу, сошествием Духа Святого, созидающего христианскую историю.

Здесь Церковь, как нам кажется, имеет еще и другое значение в отношениях между Христом и нами: Господь противопоставил ее Себе и Своим требованиям, как заступницу за нашу слабость, как защитницу возможного, как истинную мать, в противовес неслыханным Божиим требованиям указывающую на подлинную слабость и несовершенство человеческой природы.

При этом я не говорю о недостатках Церкви – косности, нетерпимости, властолюбии, узости и обо всем вообще недобром, что может в ней быть; все это – просто прегрешения против истины, за которые нам придется держать ответ перед Богом. Нет, я говорю о подлинной задаче, которую Церковь должна выполнять, а именно: приводить требование Христа, которое, по-видимому, превосходит силы человека, в соответствие с их возможностями, строить переходы, наводить мосты, оказывать помощь.

Конечно, это может вызывать сомнения, подвергать опасности чистоту требования Божия, допускать перевес человеческого, многими анализами и сравнениями ставить под вопрос истинный дух Божией вести… тем не менее, это и есть служение, которого требует Христос, и оно должно осуществляться в смирении и верности. И, очевидно, многое зависит от правильного понимания и осуществления этого служения. Существует христианское направление, которое подчеркивает всю бескомпромиссность Господнего требования и объявляет отступничеством любое снисхождение к человеческой слабости. Оно говорит: «все или ничего»! Таким образом оно либо приходит к выводу, что только немногие люди способны на требуемое, большинство же погибает; либо заявляет, что человек вообще не может ничего и поэтому ему остается только признать свое бессилие и довериться милосердию Божию. В обоих случаях Церковь представляется делом рук человека и отступничеством… Звучит это очень по-христиански, но при более близком рассмотрении возникает подозрение, что здесь налицо преувеличение, за которым скрывается слабость. Безоговорочность, не знающая, как устроен человек в действительности. А может быть даже и бессознательная хитрость человеческого сердца, переносящая христианство в область абсолютного, чтобы отдалить его от мира, в котором тогда может свободно распоряжаться человеческая воля. В противовес этому в церковном взгляде есть глубокое ощущение реальности и есть воля к христианской жизни, начинающая с возможного, но кончающая на вершинах святости. Не случайно те воззрения, о которых мы сейчас говорили, отвергают понятие святости как нехристианское.

Но как бы то ни было, нам нужно учесть еще нечто основополагающее. О чем бы ни шла речь – о высоте требования или о слабости человека; о том, все ли могут его выполнять или только немногие, или, в сущности, никто, о его безусловности или о соотнесении с человеческими возможностями, о строгости или о снисхождении Божием или о чем угодно другом, – все нужно решать в отношении к Богу. А Бог, о Котором говорит сама Нагорная проповедь, – Отец. Именно в связи с этими тревожащими требованиями Иисус так настойчиво говорит о Нем. И притом Он говорит здесь не: «Ваш Отец» а, что случается весьма редко, «Отец твой» (Мф 6.4), Отец того, к кому обращен призыв. Значит Бог здесь – не Всевышний Законодатель, налагающий на людей тяжелое бремя и затем творящий суд над исполнителями Его Закона, но повелевающий в любви и помогающий исполнять. Он Сам приходит к людям со Своей Заповедью и вместе с ними заботится о ее исполнении. Он призывает дитя к согласию с Ним в заботе о Его заповеди. Отец, видящий втайне, знающий каждую нужду раньше, чем она высказана, потому что Его очи предвидящие будущее, направлены на нас. Вот Бог, в соотношении с Которым все должно быть обдумано. Только тогда наши вопросы обретают свой истинный смысл и обетование ответа, который есть сама любовь.

4. Посев и почва

Углубляясь в Нагорную проповедь – чистейшее выражение Христова благовестия, провозглашенного в то время, когда открытая враждебность еще не противостояла Ему, – мы невольно задаем себе вопрос, к кому было обращено это благовествование? Говоря по-человечески, какие существовали возможности для того, чтобы оно было понято?

Мы не намерены здесь составлять историческое повествование, но хотим понять личность и жизнь Господа. Поэтому, хотя и не оставляя без внимания хронологической связи, мы то и дело прерываем ее, забегая вперед или возвращаясь назад, в зависимости от того, что нужно для понимания. Мы и теперь должны предвосхитить кое-что, относящееся, собственно, к более позднему времени.

К кому обращено благовествование Иисуса согласно Его основному намерению? Мы, теперешние, склонны ответить: прежде всего к отдельному человеку, а затем к человечеству вообще. И то, и другое верно, поскольку только со времени Христа существуют и тот отдельный человек, к которому обращается Бог, и призываемое к спасению общечеловеческое целое, независимо от всех различий между народами. Тем не менее, этот ответ нового времени «индивидуалистичен» и одновременно «интернационален» и, чтобы быть действительно истинным, нуждается в очищении и уточнении. Иисус же мыслит исторически, соответственно истории спасения. Он знает, что прежде всего Он «послан к погибшим овцам дома Израилева» (Мф 15.24). Его благовестие обращается в первую очередь к тем, кого Синайский завет связал с Богом, к кому говорили пророки и кого они вели к Мессии: к избранному народу, возглавленному его правителями и сановниками. Это и есть тот народ, который Христос зовет к вере «официально», в полном смысле этого слова: по должности и по посланничеству. Его «Да» принесло бы исполнение пророчеств Исайи: преображающее событие пришествия Царства. Тот факт, что этого не случилось, вернее, отказ народа принять Христа, – вот что выходило далеко за пределы вопроса о спасении или гибели отдельных лиц и даже исторических наций. Это было в то же время решением избранного народа – решением человечества. Происходившее затем означало не только то, что благовествование перешло к другим людям, но и то, что с точки зрения истории спасения положение в корне изменилось. Народ не принял Господа, и это было вторым грехопадением, все значение которого, в сущности, может быть понято только на основании первого.

У тех, кто тогда слушал Христа, была за спиной полуторатысячелетняя история, – а это и помогало, и мешало. История Израиля была определена его верой в Бога. Благодаря этому маленький народ устоял перед окружавшими его мировыми державами вавилонян, ассирийцев, египтян, греков. Верой в единого Бога он победил их духовно-религиозные силы, но и застыл в этой вере. Когда затем пришло божественное благовествование Иисуса, и Он открыл глубинный образ Бога совершенно иначе, чем они это себе представляли, они соблазнились. Ради храма и богослужения они претерпели больше, чем может вынести человек, но при этом храм, суббота, обряд стали для них кумирами. Все это обременяло тех, кто слушал Иисуса.

Как отнеслись к Его благовествованию вожди народа? Отрицательно, и притом с первого мгновения. Уже с самого начала мы замечаем испытующие, недоверчивые взгляды «фарисеев и книжников». Повод к критике чаще всего связан с обрядом: в субботу Иисус исцеляет, его ученики срывают колосья, не моют рук перед едой и так далее. Но истинная причина – глубже. Противники Христа чувствуют, что здесь налицо иная, чем у них, воля. Они хотят увековечить Ветхий Союз. Господство Бога должно быть установлено в мире, и притом, через избранный народ, конечно, воздействием Духа, Свыше, но как победа Ветхого Союза, утверждающая его навеки. Когда же они замечают, что этот Равви не говорит ни о храме, ни о Царстве Израильском, что Он ставит под вопрос мир и ценности земного существования и возвещает абсолютно свободные деяния Божий, они чувствуют, что Его дух – не их дух, и не успокаиваются, пока не убирают Его со своего пути. Так поступают фарисеи, строго верующие, националистически настроенные консерваторы. Их противники, ненавидимые ими саддукеи, либерально настроенные, стремящиеся к прогрессу и находящиеся под влиянием греческого образования, сначала вообще не обращают внимания на этого мечтателя. Но когда движение начинает их тревожить, они на короткое время объединяются со своими презираемыми противниками и содействуют устранению опасного лица.

А народ? Несостоятельность предводителей должна была бы побудить его подняться и сделать то, о чем дает некоторое представление вход Господень в Иерусалим: воспринять уроки Духа, обетованного пророком Иоилем для мессианских времен (3.1–5; см. также Деян 2.16–21); народ должен был признать Посланца, «Благословенного Господа» и проявить свою верность Ему, но этого не происходит. Правда, у народа есть влечение к Иисусу. Он приходит к Нему, ищет помощи в своих бедах, прислушивается к Его словам, восторгается Его чудесами. В определенных ситуациях он ощущает мессианскую тайну и хочет провозгласить Его царем. Однако, поведение народа непоследовательно. Уже в самом начале, в родном городе Иисуса, Назарете, прорывается такая зависть к Нему, что Его пытаются убить. (Лк 4.16–30). Когда Он позже, в стране Гадаринской исцеляет одержимого и при этом гибнет свиное стадо, Его начинают считать опасным и просят удалиться (Лк 8.27–37). В Самарии на пути в Галилею, Его принимают дружелюбно (Ин 4.1–2), но когда Его путь ведет в обратном направлении, в ненавистный им Иерусалим, они не впускают Его в свой город. (Лк 9.51–56). Народ несомненно чувствует нечто глубокое и важное, но чувствует это смутно. Его чувства не выливаются в ответственные действия. Ему нужен был бы учитель, способный объединить эти неопределенные, невыявленные чувства, но такого нет. Казалось бы, кто-нибудь из учеников или друзей Иисуса мог бы перебросить мост от Него к народу, объединить сердца и побудить их к решению, но они боятся и ничего не предпринимают. Таким образом, народ беззащитен и фарисеям легко переманить его от восторгов при встрече Иисуса у ворот Иерусалима к отпадению в Страстную Пятницу.

Политические же власти проявляют безразличие. Действительная власть в руках римлян. Пилат вообще узнает об Иисусе только из доноса. Сначала он видит в пленнике одну из многих беспокойных голов того времени. Потом он начинает замечать в этом пленнике нечто особое – ведь в ту эпоху мысль, что на земле могли бы появиться сыны богов или высшие существа, не была невероятной. Тогда ему становится страшно, и он пытается освободить Иисуса, но, в конце концов, уступает давлению обвинителей.

Кроме того, существуют зависящие от Рима местные властители, среди них – четвертовластник Галилеи Ирод, непосредственным подданным которого был Иисус. Облик его становится ясным при чтении Евангелия. Это мелкий восточный деспот, один из вассалов Римской империи, каких тогда было много. Он испорчен и слаб, но все же не без глубоких душевных движений; ведь он любил беседовать с Иоанном, которого заключил в тюрьму, и задумывался над его словами. Но это – не та глубина, которая опирается на силу характера: из-за легкомысленно данного честного слова он приказывает казнить Иоанна. Когда до него доходит слух о деятельности Иисуса, им овладевает суеверный страх, что Иоанн появился опять (Лк 9.7–9). Однажды Иисус говорит о нем, когда фарисеи Ему заявляют, что Он должен уйти, потому что Ирод хочет Его убить: «Пойдите, скажите этой лисице: се, изгоняю бесов и совершаю исцеления сегодня и завтра, и в третий день кончу» (Лк 13.32). В ходе суда Пилат отсылает Пленника к властителю Его страны. Он хочет проявить вежливость по отношению к этому последнему и вместе с тем надеется избавиться от беспокоящего его дела. Когда потом Иисус отвечает молчанием на навязчивые вопросы Ирода, тот начинает издеваться над Ним и отсылает Его назад в шутовском наряде. Оба же носителя власти, раньше враждовавшие, становятся теперь друзьями (Лк 23.12).

А как обстояло дело в ближайшем окружении Господа?

Мария была глубоко связана с Ним. Об этом не приходится много говорить, мы это уже видели раньше. Не то с другими ближайшими родственниками, «братьями» Иисуса. Иоанн описывает один очень характерный эпизод. Приближается пасха, и говорят об обычном паломничестве в Иерусалим; и вот они уговаривают Его отправиться туда: ведь тому, кто творит такое, как Он, надлежит не оставаться в провинции, а идти туда, где кипит жизнь и можно добиться признания. Иисус же отвечает: «Мое время еще не настало, а для вас всегда время», – и мы чувствуем отчужденность, даже презрение (Ин 7.2–9). В довершение всего Марк сообщает, что однажды, когда Иисус учил и люди со всех сторон стекались к Нему, «ближние Его пошли взять Его, ибо говорили, что Он вышел из себя» (Ин 3.21). Итак, раздражение, замкнутые сердца, непонимание и склонность к насилию.