Свет женщины

– О, это было несложно. Я сразу сказал себе: дело идет к концу.

– Верно. Cheers![2 - Ваше здоровье! (англ.).]

– Будьте! Официант, повторите. Я знал стольких женщин в своей жизни, что, можно сказать, всегда был один. Слишком много – все равно что никого.

– Глубокое замечание.

– Это как раз и навело меня на мысль сделать такой номер… Вы должны посмотреть, он того стоит.

– Как-нибудь, обязательно.

– К сожалению, скоро мне придется уйти со сцены. Эта страховка такая подлая вещь. Они кидают вас при первом же удобном случае. Единственное, что меня беспокоит во всем этом, – мой Мату-Гросу.

Королевский пудель навострил уши и поднял серую лысеющую морду.

– Вы, наверное, заметили, что он не сводит с меня глаз? Как будто понимает, что меня тревожит.

– Смрт, – сказал я.

– Точно. Он боится остаться один. Собаки всегда так тоскуют! А знаете, может, он еще умрет раньше меня, в его-то годы… Ему скоро четырнадцать.

– Ну да! И давно вы вместе?

– Тринадцать лет. Он жил у одной женщины, которую я очень любил. Она сбежала с каким-то каскадером – мальчишка, двадцать два года, – они любят опекать начинающих, это понятно, – и оставила мне Мату-Гросу, чтобы я не чувствовал себя таким одиноким… Он не состоит у меня в труппе: он не артист, просто друг. У меня всего восемь пуделей и шимпанзе. Жаль, что вы уезжаете…

Он порылся в портфеле и вытащил еще одну визитную карточку.

– Вы уже дали мне одну, – повторил я.

Он рад был любому лишнему подтверждению собственного существования.

Он вздохнул. Расплатился в баре. Мы долго жали друг другу руки на прощание.

– Может, еще встретимся где-нибудь… Очень рад был снова повидать вас. Очень.

– Я тоже.

Я вышел и направился к стоянке такси. В машине достал из кармана листок и назвал шоферу адрес. Временами меня охватывала паника, сменявшаяся вдруг полной пустотой, откуда-то выплывали отзвуки смеющихся голосов, вспышки воспоминаний; усталость раскапывала завалы памяти, выбрасывая иногда на поверхность обрывки счастья. Но в основном была тоска, и еще угрызения совести. Каждая минута казалась вырванной из другой, погребенной жизни. Я снял часы, положил их в карман, но стало только хуже. Тогда я снова надел их и застегнул браслет. Было шесть вечера. Я даже не мог понять, то ли все еще только начиналось, то ли, напротив, уже кончено. В данный момент я должен был бы находиться высоко в небе, над Атлантикой, и, наверное, мы уже были бы довольно далеко, в том месте, которое пилоты называют точкой невозврата.

Старое здание на улице Сен-Луи-ан-Лиль. На почтовом ящике ее имя и приписка: четвертый этаж, налево. Я поднялся по лестнице. Красный ковер, кактусы в горшках.

Она открыла дверь, холодно смерила меня взглядом:

– Я ожидала чего-то в этом роде. Входите.

Гостиная была очень светлая. Из окон виднелись верхушки каштанов. Везде стояли цветы, но не в букетах – должно быть, она покупала их сама. Из соседней комнаты доносилась мелодия индейской флейты, разбавляя одиночество. Задыхающиеся, вымученные звуки, выдуваемые хилыми легкими туберкулезника. Она взяла у меня плащ, дорожную сумку, шляпу и куда-то их унесла. Я осмотрелся: на стенах не было фотографий, наверное, она прятала их где-то у себя. Я сел в серо-зеленое плюшевое кресло. Она вернулась, но садиться не стала.

– У вас нет собаки? – спросил я. – И не надо. Вам это вряд ли поможет. Сейчас все заводят собак. Огромный на них спрос, больше, чем когда-либо. Правда, я об этом в газете читал.

Она рассматривала меня очень внимательно, почти как врач пациента. Интерес вполне оправданный, если принимаешь у себя незнакомца со всеми признаками жертвы кораблекрушения. Наверно, она задавалась вопросом, есть ли еще уцелевшие.

– Вы похожи на человека, которого всю ночь допрашивали на набережной Орфевр. И естественно, у вас нет алиби. Конечно, это не так, но близко к тому. За вами… «хвост»?

– Именно.

– Там, в кафе, я с вами разоткровенничалась. Вы ухватились за первого же попавшегося горемыку. Распознали мгновенно. У меня тоже невесело. Если вас это утешит.

Я смотрел в пол, на синий палас под ногами. Мне хотелось во всем сознаться.

– Вы о моем приятеле из Лас-Вегаса, который сидел в баре? Со старым серым пуделем? Его зовут сеньор Гальба, и он коллекционирует инфаркты. Он очень беспокоится о своей собаке. Боится, что его любимец останется один. Пес не сводит с него глаз, будто знает, в чем дело. Вот сеньор Гальба и набирается под завязку, а собака с тревогой за ним наблюдает… Я подумал, что вам будет интересно это узнать.

– О да! Вы обратились как раз по адресу. У меня магазинчик всяких редкостей на улице Бургонь. Но, к сожалению, мне некуда вас поставить. Вы займете слишком много места.

Когда она улыбалась, вместе с улыбкой возвращалась жизнь: должно быть, в прошлом она была счастлива, и довольно долго.

Она прошла в соседнюю комнату, поставила заново ту же пластинку и усилила громкость, как будто хотела отгородиться от меня, потом вернулась.

– По-сербски это называется смрт и значит почти то же самое, что и ваша индейская флейта. Это мне сеньор Гальба рассказал, он, ко всему прочему, еще и полиглот. Теперь вы все знаете, и я могу идти…

Я подождал немного, но она не отвечала.

– Я не пьян. Просто я люблю одну женщину… Как нам случается любить… иногда. Кажется, мне нет нужды что-либо объяснять вам, вы понимаете. Мы с вами где-то одного возраста…

– Мне сорок семь.

– Сорок три, – поправил я.

Она как будто даже покраснела:

– Как вы узнали?

– Мы всегда все преувеличиваем. Говорим, что все кончено. Слушаем заунывные мелодии индейской флейты. Живем одни, чтобы доказать – прежде всего себе, – что получится. И все же смотрим на первого встречного так, как будто все еще можно начать сначала. Я бы добавил еще вот что: недостаточно быть несчастными порознь, чтобы стать счастливыми вдвоем. Два отчаяния, конечно, могут вместе составить одну надежду, но это лишь доказывает, что надежда способна на все… Я не за милостыней сюда пришел…

Я лгал, и это тоже был своеобразный способ просить подаяния. Она направилась к двери, я последовал за ней. Взял свои вещи. Она протянула мне руку.

– Надеюсь все же, что мы еще встретимся, – сказал я очень вежливо.

– Все возможно.

– Я должен вам объяснить…

– Ничего вы мне не должны. И потом, я все узнаю из завтрашних газет.

Я вышел. Она смотрела мне вслед, и я чувствовал, что она вот-вот расплачется.

– Странно, вы не похожи на подлеца, – сказала она сорвавшимся голосом и захлопнула дверь.

Мне следовало бы быть настойчивее. Она подала бы мне что-нибудь, непременно.