Очарованная душа

– Я не стану удерживать тебя против твоей воли. Если ты меня возненавидела после вчерашней сцены, – я это понимаю, – уходи! Ты мне нужна, ты для меня гораздо больше, чем секретарша, – ты моя узда. Правда, не очень весело обуздывать такое животное, как я. Я это признаю. Ты вправе сказать: «Довольно с меня!..» Ты свободна. Я тебя недостоин.

Аннета была тронута.

– Я остаюсь, Тимон, – сказала она. – Что ж, тем хуже для тебя! И для нас обоих! Либо узда лопнет, либо зубы поломаются.

– Пусть уж в следующий раз это будут мои! Внешне положение Аннеты в редакции не изменилось. Она по-прежнему сидела за своим столиком, рядом с большим письменным столом Тимона. Но очень скоро все заметили, что у хозяина изменился тон, что он стал к ней внимателен. Конечно, распухшие губы Аннеты привлекли всеобщее внимание, вызвали много толков о том, что произошло ночью в замке; ходили самые фантастические слухи. Слухи эти были довольно противоречивы, но безусловно установленным считалось то, что последнее слово осталось за женщиной… Ну и баба! И как же она здорово скрывала свою игру!.. Она по-прежнему знала свое место, так же внимательно и усердно исполняла все распоряжения хозяина, никогда не высказывала ему своего мнения о чем бы то ни было при посторонних, если он сам ее не спрашивал, и на людях продолжала говорить ему «вы». Но стало известно, что, как только дверь закрывалась, Аннета переходила на «ты», между ними возникали споры, и Тимон – самое трудное для такого деспота! – выслушивал ее не перебивая. Сотрудники гнусными остротами мстили Аннете за ее тайную власть, хотя должны были бы скорее радоваться, ибо она действовала на Тимона благотворно. Аннета не знала подробностей, но она хорошо знала человеческое недоброжелательство и обо всем догадывалась: она дошла до той степени добродушного презрения, когда человек становится безразличным к таким вещам. В глазах Тимона это было не последним достоинством Аннеты, ибо его презрение было не добродушным, а сокрушающим. Тайна заключалась в том, что Аннета не старалась использовать свое положение в своих интересах, – она принимала к сердцу интересы Тимона.

Интересы или «интерес»? (В век классицизма сказали бы высокопарно:

«Славу»…) Да, ей хотелось, чтобы эта сила, скопившаяся на пустом месте, по крайней мере возвела себе пирамиду, которая возвышалась бы над песками. Ей хотелось именно на это употребить свое влияние, которым она пока (надолго ли?) пользовалась. И она наметила путь, по которому старалась направить Тимона. Постоянно вращаясь в самой гуще интриг, которые плели бароны-разбойники из промышленного и делового мира, она научилась кое-как разбираться в политике. А инстинкт заставлял ее, – правда, безотчетно, – склоняться в пользу партий, которые ставили своей задачей защиту и освобождение эксплуатируемых. СССР, на который столько клеветали – и неизвестно, кто больше: невежественные туристы, заносившие на бумагу свой детский лепет, поколесив две недели по стране, или профессиональные лжецы своими отравленными перьями, – оставался для Аннеты загадкой, но загадкой манящей. Она ясно чувствовала, что именно там находится необходимый противовес чудовищной глыбе Реакции, под бременем которой трещали кости Запада. И, еще не имея твердого и определенного намерения, она все же старалась перетянуть решающий вес Тимона именно на эту чашу.

Видел ли он это? Возможно. Он, пожалуй, лучше, чем она, понимал то, чего ощупью искала ее мысль, и знал, до каких пределов может эта мысль дойти.

Но он ее не подталкивал и делал вид, что ни о чем не догадывается. Он, смеясь, говорил Аннете:

– Ты словно погонщик, восседающий на слоне. Ты собираешься его выдрессировать. Но чему именно ты хочешь его научить? По крайней мере это-то тебе ясно? Ты хочешь водить меня по улицам, чтобы всякие болваны ходили за мной толпой и кричали от восторга? Не стоит, этим я сыт по горло. Ты хочешь сделать из меня оплот государства? Какого? У такого человека, как я, не может быть своего государства. Ты хочешь, чтобы я строил? Что? Триумфальную арку? И прошел под ней, как этот карапуз Наполеон? Мы строим одни могилы. А я не хочу ложиться в могилу! Пока я жив, мне нужно двигаться на просторе. Я брожу по лесу, я иду направо, налево, я сокрушаю все, что стоит у меня поперек дороги. Нагнись! Береги голову!

– Даже если ты создан только для того, чтобы разрушать, то по крайней мере, Тимон, разрушай с умом! Не без разбора! Проложи дорогу! Дойди до конца! Ты вот все топчешься на одном месте. А ты решись! Пройди вперед!

– А куда это «вперед»?

– Ты знаешь лучше меня. Не прикидывайся! Ты видишь, что начался великий поединок. Ты за кого?

– За самого себя.

– Это не так много! Но по крайней мере, Тимон, пусть это твое «я» будет цельным! Пусть будет «да», пусть будет «нет», но не наполовину!

– Игра – это игра. Все зависит от удачи.

– Я играю наудачу. Будь я на твоем месте, я бы села за зеленый стол.

– Да, я воображаю тебя за зеленым столом в Монако! С раздувающимися ноздрями!.. Ты бы поставила на карту все, до последней рубашки.

– Я потому и не играю, что знаю себя. Не рубашку бы я поставила на карту, а жизнь!

– Да ты ее уже поставила, голубушка! Ты и не подумала об этом. Но раз ты связалась со мной, ты поставила на карту жизнь. Или еще поставишь. Я за тобой наблюдаю.

– Жизнью я уже рисковала не раз. Чепуха! Я всегда выигрываю…

– Все игроки так думают!

– А ты разве не игрок? Ты сам только что сказал.

– Ты рискуешь лишь своей шкурой. Это твое право. Она принадлежит одной тебе.

– А ты кому принадлежишь?

– Я играю не один. Во всякой игре надо считаться не только с противниками (это одно удовольствие!), но и с партнерами. Дело сложное…

– Это и есть то, что ты называешь быть свободным и ходить по лесу?

– Это есть то, что я называю лесом.

– Свали его!

– Ты рассуждаешь, как женщина. Я могу лишь чуть-чуть расчистить пространство вокруг себя. А лесом зарос весь мир. Лес всех нас держит…

Да мне это и не важно в конце концов.

– А мне важно! Если бы он держал меня, я бы его подожгла.

– И сгорела бы сама…

– Пускай! Лишь бы он сгорел!

– И да здравствует Революция?.. Уж не собираешься ли ты в Москву?..

Красный лес горит здорово!.. И я не говорю, что они не правильно поступают! Говорят, после пожара земля лучше родит… Но на той земле меня уже не будет. Я нахожусь на этой. И здесь я остаюсь.

Нет, нелегко было вытащить его из социальных зарослей старого мира.

Он хотел урвать побольше, и у него было много дела… И кусок он урвал большой. Но ему пришлось уступить большие куски и другим рыцарям наживы (рука руку моет). Поединок приковывал их друг к другу. Клинок к клинку.

Аннета увидела, что можно принадлежать к хозяевам мира и быть менее свободным, чем бедняк, у которого нет ничего. Если только у этого бедняка есть душа или (а это одно и то же) он думает, что она у него есть. Но такие редки.

Большинство не знает этого. Аннета находилась под властью души (как говорят иногда: под властью мужа)Не то чтобы она связывала с ней вопрос о загробной жизни, о страховке в потустороннем мире. Когда у человека действительно есть душа, он не трясется над ней, как гнусный собственник, который боится, что его обкрадут… «Не я владею моей душой. Она владеет мной». Тимон мог бы возразить Аннете: «Стало быть, и ты не свободна!..» Верно! Кто из нас свободен? Все мы фигурки на шахматной доске.

Кто же играет нами?

Не все фигуры одинаково ценны. Аннета была королевой на шахматной доске, на которой Тимон был турой. Она влияла на ход игры. Под ее влиянием этот минотавр становился человечней, он становился способным, – хотя бы время от времени, – на великодушные порывы, а это уже немало…

Конечно, он никогда не был лишен этой способности; изредка он позволял себе такую роскошь. Но на свои великодушные порывы он смотрел, как на болезнь, и лечился от нее цинизмом, как лечатся хиной. В нем смешались мерзавец и герой, и трудно сказать, кто был лицевой стороной, а кто изнанкой, ибо он мог в любую минуту повернуться и той и другой стороной. В общем, до Аннеты, до того, как она прибрала его к рукам, он охотнее выставлял напоказ свои мерзости. Аннета сумела заставить его проявлять и лучшие стороны своего «я». Без особых усилий она добилась того, что он стал оказывать широкую поддержку многим общественно полезным начинаниям, не столько благотворительным (им он не доверял), сколько профессиональным и просветительным. Что касается частной благотворительности, то он предоставил Аннете действовать по ее усмотрению; правда, она отдавала ему полный отчет, но он просматривал ее отчеты бегло, и она знала, что к нему не надо с этим приставать. Одной из первых, получивших такую помощь, была адриатическая лань: ее водворили обратно в родной городок на юге Франции и устроили там; она вышла замуж и теперь кормила детеныша, который, засыпая у нее на груди, по временам вздрагивал: быть может, он слышал, как лаяли собаки в лесной чаще.

Но самая большая услуга, какую Аннета оказала Тимону, состояла в том, что она заставила его внести порядок в свою деятельность, отучила делать что-либо только потому, что так ему заблагорассудилось. Она намечала для него цель и, когда цель была достигнута, указывала дальнейшую. При этом она научила его не терять времени по пустякам и не оставлять подстреленного зайца другим. Разумеется, она направляла его в ту сторону, к которой склонялась сама, и с каждым месяцем все более сознательно: в сторону международной социальной перестройки, происходившей вокруг СССР как центра циклона. И уже через несколько месяцев результаты стали настолько очевидны, что партнеры Тимона встревожились. Им не понадобилось слишком много времени, чтобы увидеть, откуда ветер дует. Аннете стали оказывать странное внимание люди, которые старались проникнуть в тайные замыслы Тимона и которые были заинтересованы в его беспорядочном образе жизни; они не сомневались, что, если бы только их компаньон и союзник имел возможность, он с удовольствием свернул бы шею каждому из них; им внушал страх его ум. Им было бы спокойнее, если бы он хоть половину своей энергии бросал на ветер. Они, правда, в завуалированных выражениях, но все же дали понять Аннете, что если она об этом позаботится, то они сумеют ее отблагодарить. Но эта женщина отвечала с такой ледяной иронией, что они потеряли всякую охоту настаивать. Тимон от души смеялся, когда узнал об этом. И в глазах слона загорелся огонек мстительности. Аннета воспользовалась этим озлоблением, чтобы подстегнуть его с удвоенной силой.

И с разбегу он выхватил из-под носа у своих конкурентов великолепное дело, которое они уже считали своим.

– Ты становишься опасной, – говорил Тимон Аннете. – Они тебя похитят, чтобы сломить твою верность. Придется жениться на тебе, чтобы тебя сохранить.

– Это самый верный способ меня потерять, – возразила она. – Только не это, Тимон!

– О, я за этим не гонюсь! – подтрунивал он. – Но ты можешь быть уверена, что они ни перед чем не остановятся, чтобы тебя уничтожить. Если бы это было в Чикаго (а чикагские нравы у нас привьются меньше чем через десять лет), они бы уже это сделали.

Она не стала говорить Тимону, что дело к тому идет. Недавно она получила из Сан-Франциско коробку фиников. Имя отправителя было ей незнакомо. Финики были до того хороши, что ей захотелось их съесть. Но у нее возникло сомнение… Она отнесла коробку для анализа в бактериологическую лабораторию одной польки-бактериолога, которая иногда помещала статьи в газете Тимона. Анализ обнаружил в финиках датурин. Аннета выбросила коробку, не сказав ни слова Тимону. Прибыла также банка икры из Турции, но тут Аннета даже не сочла нужным обращаться к анализу. После этого посылки прекратились. Замысел потерпел неудачу. Аннета насторожилась и все смотрела, откуда, из какого угла может снова прийти опасность. Тимон тоже насторожился, хотя ничего ей не говорил. Ни один из них не считал нужным тревожить другого. Но их бдительность была разбужена, общая опасность, тайная забота друг о друге сближали их.

Во время поездки в Вогезы, когда они после ужина выходили из ресторана, шофер Тимона, человек, ему преданный, служивший у него уже много лет, внезапно захворал какой-то странной, мучительной болезнью. Бесполезно было устанавливать причины; оставалось только поручить заботы о больном врачу. А так как Тимону необходимо было во что бы то ни стало вернуться в Париж, он нашел в указанном месте другого шофера. Но, внимательно оглядев его, Тимон почувствовал к нему недоверие и отказался от его услуг. Он тщательно осмотрел автомобиль и увидел, что треснул один очень важный винт. Тогда он нашел единственный имевшийся в деревне автомобиль, предложил за него такую цену, которая исключала всякую возможность отказа, и уехал с Аннетой, но уже другой дорогой. В пути они поделились некоторыми наблюдениями, сделанными за последние месяцы. С тех пор Тимон никому, кроме Аннеты, не доверял проверку автомобиля перед отправлением в свои таинственные поездки. Он научил ее вести машину, чтобы в случае надобности она могла заменить его за рулем.

Он видел, что угрозы скопляются над его головой, и это разжигало его плебейскую ярость. Он отвечал нападением. Он подкапывался под своих противников. Он с диким злорадством разоблачал политические и финансовые происки короля-нефтяника, как он называл сэра Генри Батавского. (Это было еще самое ласковое название – обычно он прибегал к другим.) С каждым днем он все больше втягивался в борьбу против лагеря антисоветской коалиции. Это не исключало его неприязни к коммунизму, но он ненавидел и презирал его противников. Теперь у него уже не было иного выбора. Борьба завязалась не на жизнь, а на смерть. Он чувствовал, что противники окружили его своими шпионами, своими полицейскими, и тоже окружил их своими агентами, и нередко эти агенты служили обеим сторонам. За последние пятнадцать лет политика и аферы так тесно переплелись с государственной и частной полицией, что все эти звери в конце концов образовали единое целое. И уже нельзя было разобрать, кто кого держит в руках. Чаще всего их усилия сводит на нет взаимный шантаж. И это хорошо! Разве в наших государствах нет отважных префектов полиции, которые никого и ничего не боятся, потому что располагают секретными документами и могут скомпрометировать всех политических деятелей, из всех партий? Разве сами эти висельники не держат шантажиста в петле, которая болтается под перекладиной?.. Враги вступают между собой в тайные союзы, в существование которых трудно было поверить. Но для Тимона такие союзы перестали существовать. Он разорвал эти «клочки бумаги». Он сам себя поставил вне закона джунглей. Британский трест, который его содержал, бросил на произвол судьбы его газету. Тимон немедленно передал ее враждебному лагерю – крупному американскому тресту, и тот поднял ее на прежнюю высоту. Тимон стал вести подкоп под своих вчерашних союзников. Но затея оказалась гибельной. Новые союзники пользовались им только в своих целях. Он рисковал быть раздавленным между двумя враждующими лагерями. Он уже не чувствовал себя спокойно в Париже и сколотил новое предприятие – обширный промышленный картель, который должен был повести борьбу против гегемонии англосаксонских дельцов. Дело требовало его переселения за границу.