Какие большие зубки

– В саду за домом, дорогая. – Ее голос казался счастливым. – Иди через кухню, так быстрее!

Мама. У нее были мягкие руки, в детстве она позволяла мне заплетать ее длинные волосы в косы. Вся моя сдержанность вдруг испарилась, и у меня осталось одно-единственное желание: снова ее увидеть.

Я быстро прошла по залу к двери в кухню. Я вот-вот увижу маму, и все опять будет хорошо. Я хотела распахнуть дверь, но вдруг поняла, что кто-то уже стоит за ней, ждет, пока я открою.

Я совсем забыла о тетушке Маргарет.

Она пристально глядела на меня из-под спутанных волос. Похожая на женщин с портретов, только она была безумна: землистая кожа, мешки под глазами, одежда в жирных пятнах. Тетушка нахмурилась при виде меня и пробормотала что-то неразборчивое. Ей не нравилось, когда на нее пялятся, вспомнилось мне, и когда с ней заговаривают – тоже. Я могла этим воспользоваться. Я отвела взгляд и застыла. Медленно, она отступила от двери на несколько шагов.

– Мама! – позвала я снова, уже менее уверенно.

– Просто иди на мой голос, дорогая!

Я обошла Маргарет. В моих детских воспоминаниях она оставалась миловидной женщиной, вечно напевающей себе под нос. Она пробормотала что-то невнятное, когда я обогнула ее, и шмыгнула в темную кухню, а я прошла по каменному полу мимо большой печи, почерневшей от въевшейся за долгие годы сажи, к задней деревянной двери. Верхняя половина была уже открыта. Я проскользнула через нижнюю часть и закрыла ее за собой, так что Маргарет не смогла бы выйти из кухни.

Мои глаза уже привыкли к царившему в доме мраку, и, едва я вышла на улицу, солнечные лучи ослепили меня. Мама ахнула, а потом воскликнула:

– Моя малышка!

Зрение начало возвращаться ко мне, и я разглядела силуэты в саду. Высокая худая пожилая женщина в выцветшем черном платье, мужчина в костюме, женщина, сидящая в чем-то вроде большой железной ванны. А позади них – стол, уставленный тарелками и бокалами, украшенный полинявшими драпировками. Они что-то празднуют?

– Здравствуй, Элеанор, – сказал мужчина. Он выглядел старше, чем на портрете, но я знала, что это, должно быть, мой отец. Я шагнула к нему, но он не попытался меня обнять, просто с любопытством разглядывал меня несколько долгих секунд. Наконец, я протянула руку, и он изумленно пожал ее.

– Элеанор, – сказала бабушка Персефона. Но я уже не смотрела на нее, я искала голос, который позвал меня сюда. Но, разглядев как следует мать, я ахнула.

На ней был тонкий халат, промокший от воды. Одной половиной лица она походила на меня. Я узнала свой высокий лоб, свой профиль. Но когда она повернула голову, чтобы посмотреть на меня, я увидела ее другую сторону: безглазое, безухое месиво красных полипов, спускающихся вниз по телу и исчезающих под наполнявшей ванну водой. Все они тянулись ко мне, словно могли меня видеть, словно жаждали дотянуться до меня и засосать в свою массу. Я отшатнулась и схватилась за перила на крыльце.

Мамина бровь подпрыгнула, половина рта приоткрылась в тревоге. Я заставила себя улыбнуться, но она протянула нормальную руку, взяла с края ванны мокрое полотенце и прикрыла нечеловеческую часть лица.

Я знала, что нужно подойти и обнять ее. Раньше я так и делала. В те времена, когда я была еще маленькой и любила ее. Но теперь не могла отогнать мысли о том, как эти штуки будут, извиваясь, липнуть к моему лицу.

– Здравствуй, мама, – сказала я, пытаясь подражать беззаботным девочкам из школы. Но они всегда говорили «мамочка» или «мамуля». Я же не могла вообразить, что подобные слова могут слететь с моих губ.

– Я сказала им, что надо устроить небольшой праздник, – сказала мама. – Столько лет прошло.

– Откуда вы знали, что я приеду?

– Я видела тебя, – сказала бабушка Персефона. Когда она заговорила, я поняла, что все это время пыталась не смотреть на нее так же, как и на маму. Я заставила себя взглянуть на женщину, которая много лет назад выгнала меня из дома.

У нее были молочно-белые, как и у меня, волосы, с самой юности – семейная черта. Она нависала надо мной и была гораздо выше, чем полагается быть женщинам в ее возрасте. Именно ее лицо несло эталонные черты, повторявшиеся у всех тех женщин на портретах: угловатое, с крючковатым носом и глубоко посаженными глазами. Я с трудом сглотнула.

– Бабушка, – сказала я. В моей голове это звучало с достоинством. Но на практике вышло мягче, чем я хотела. Словно вопрос, а не утверждение.

– Ну вот, ты вернулась.

Я не знала, злится ли она на меня. Все эти годы в письмах она твердила мне сидеть тихо, а я не послушалась. Что ж, решать эту проблему все равно придется. Я откашлялась.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала я. – Кое-что случилось.

Ее брови взлетели, и на мгновение лицо показалось мне злым.

– Позже. – Она оглядела окрестности. – Сейчас придут остальные. Хотят с тобой поздороваться.

Словно в ответ на ее слова из леса послышался долгий вой.

– Это дедушка, – сказала она.

Но это был не только он: ветер доносил до нас три голоса, сливающихся воедино. Я удивилась, когда поняла, что эти голоса мне знакомы. Протяжные гласные дедушки Миклоша, резкие короткие взвизгивания Лумы, гортанный лай Риса. Но теперь они воспринимались иначе. Раньше, заслышав их, я бежала к двери. Теперь же застыла на месте, словно кролик, не сводя взгляда с края леса, с ужасом ожидая, что же может оттуда появиться.

– Все в порядке? – спросила бабушка Персефона.

У меня в горле все пересохло, и я не смогла ответить.

Стояли весенние сумерки. Вдалеке я видела всего лишь пятна света и тени, мелькающие среди деревьев. Если они жаждут моей крови, я никак не смогу их остановить. Их голоса заставляли мое сердце сжаться от нетерпения, но ногам хотелось броситься прочь. Опасное сочетание: так страстно желать чего-то и в то же время так бояться. Я вновь ощутила пробуждающийся во мне голод, такой же, как тогда, когда я схватила Люси Спенсер за волосы…

Я обнаружила, что стою с закрытыми глазами, и, заставив себя их открыть, увидела, как три фигуры отделяются от края леса и непринужденно, смеясь и подшучивая, расправляя на себе одежду, приближаются к нам на двух ногах. Одна из фигур – молодой человек, натягивающий на ходу красный свитер, – увидел меня и побежал через лужайку. Перемахнув через невысокую каменную стену, он бросился на меня, схватил и подкинул высоко в воздух. Мое тело невольно обмякло, готовясь к смерти.

– Элли!

Он поймал меня и вытянул руки, держа меня перед собой, чтобы как следует рассмотреть. Мои ступни болтались в воздухе, не касаясь земли. Я не могла сделать ни единого вдоха.

– Рис, поставь ее. – Бабушка Персефона говорила, поджав губы, но я разглядела тень улыбки в уголках ее рта. Ей это показалось забавным. С ума сойти.

– Но ей же нравится, – сказал Рис. – Да ведь?

– Пожалуйста, отпусти.

Кажется, это его задело, но он все же опустил меня вниз. Как только мои ступни коснулись земли, я попятилась. Ребра ныли в тех местах, где он сжимал меня.

– Элеанор, – заговорила бабушка Персефона, – это твой кузен Рис. Учится в колледже, когда не пренебрегает посещением занятий. Пользуется успехом у девушек – по крайней мере таковы слухи. – Рис важно выпятил грудь. – И, как ты, несомненно, видишь, он все такой же невоспитанный зверь. – Она сказала это с любовью, но я не нашла в ее словах ничего забавного.

– Мы же с ней знакомы. – Рис улыбнулся мне. – Да, Элли?

– Разумеется. – Я попыталась сказать это с теплотой в голосе. Но он почуял угрозу.

– Я так и знал! – Он шагнул ко мне, словно хотел снова схватить и поднять в воздух, но остановился. – Каждый раз, приезжая домой, я спрашиваю: где Элли? А бабушка говорит…

– Она училась в пансионе, – перебила его бабушка Персефона.

– Это мне известно, бабушка. А где она была на Рождество?

– Рис, кто сейчас занимается мясом? – переменила она тему.

– Дедушка.

– Почему бы тебе не сходить и не помочь ему?

Рис кивнул и бросился назад к двум другим фигурам на лужайке. Один из них, старик, шел медленно, пошатываясь, другая – девушка-блондинка, – шагала в ногу с ним.