День рождения семьи

Она осмотрела комнату и, переведя взгляд на Макара Савича, тихо спросила: – Я жива? Или мне это снится?

– Жива, жива, – улыбнулся Макар Савич ее детской непосредственности, – еще как жива! Опоздай я немного, кто знает… Вот тебе одёжа. Встать-то сможешь?

– Смогу, – Люба вытащила голую ногу из-под одеяла и тут же спрятала ее обратно.

– Ладно, одевайся, я пойду. Тебя как зовут-то? – обернулся он уже в дверях.

– Люба, – ответила та, еще больше натягивая на себя одеяло.

– Вона как, Люба, – повторил Макар Савич. – Любаша, стало быть, – и вышел из комнаты.

Дед

1

Тоня устало опустилась на землю прямо между грядками. Тыльной стороной ладони сдвинула косынку назад, на затылок. В глаза сразу ударил яркий солнечный свет, она зажмурилась, подставила лицо под его теплые лучи. Как же болит спина! Ох, этот проклятый горб. Не дает покоя. Ноет и ноет. Ни вниз наклониться, ни сверху что-то достать. Тоня попыталась погладить рукой онемевшую спину.

Отсюда, снизу, огород казался дремучим лесом. Только цвет – такой нежный, зеленый, даже у сорняков. А сорняков нынче – прорва! Дай волю – все заполонят. Тоня взяла в руку молодую огуречную плеть, провела пальцами по шершавому стеблю, потрогала маленькие листочки. Нечего со спиной возиться. В этом году урожай нужно собрать хороший, засолить, заготовить на зиму побольше. Ведь теперь их – трое. Вернее, со дня на день – будет четверо. Таська должна вот-вот родить. Но мальцу огурцы-то пока не по зубам будут. А вот то, что малец родится, она знала наверняка. И Пантелеймониха так говорила.

Тоня вдруг представила малыша, скачущего на деревянной лошадке по двору. Рубашонка болтается на тонких плечиках, короткие штанишки держатся на одной лямке, перекинутой через плечо. В руке вместо сабли – палка от сачка.

Тоня улыбнулась своим мыслям. Скоро, скоро будет у них в доме шумно. Эх, скорее бы!

«Ула-а! За классных, впелёд!» – кричит маленький полководец. Он пробегает мимо нее, оборачивается: «Тоня! Тоня! А папа тоже скакал?» «Папа? Нет, малыш. Папа тогда еще совсем маленьким был». «Ула-а! Папа – маленький, а я – большой! Больше папы-ы!» – и снова мчится в погоню за воображаемым врагом…

– Тоня! – резкий крик возвращает ее к действительности. – Тоня! Началось!

– Что началось? – Тоня непонимающе смотрит на нависшие над ней Пашкины усы.

– Таська рожает! Чего делать-то?

– Как рожает? Вроде, рано еще? Таська говорила, недели через две должно быть, – она непонимающе смотрит на Пашку.

– Да, и я так думал. А она, вот… рожает, и все тут…

Тоня поднялась с земли и торопливо пошла к дому, на ходу подвязывая волосы косынкой.

Таська, согнувшись, стояла около кровати. Одной рукой она держалась за железную спинку, а другой – обхватила большой круглый живот.

– Ой, Тонечка! Больно как! Не могу больше!

– Ничего, сестричка! Ничего, милая! Потерпи. Мы такого мальца родим, все ахнут! Ты прилегла бы. А то, неровен час… – Тоня принялась разбирать постель.

– Нет, не могу лежать. Мне так лучше. О-о-й! Что же это делается-то? Не вытерплю я!

– Вытерпишь! Куда ж теперь деваться? Надо вытерпеть! А ты, Пашка, чего стоишь? Беги за лошадью.

– Дак, Тихон Матвеевич, вроде, в город сегодня уехал.

– К Макар Савичу беги!

– Не даст он. Злющий, как черт!

Тоня резко обернулась к нему.

– А ты попроси. Что он, не человек что ли? А не даст, так на себе потащишь. Своя ноша не тянет!

– Кремень ты, Тонька. Ладно, скоро буду! Не рожайте тут без меня! – и он выбежал за дверь.

2

Пашка шел по городской улице, насвистывая незатейливую песенку. Настроение было отличное. А какому же быть настроению, если он сегодня станет отцом?! Правда, думал, что это произойдет еще вчера. Когда Таська первый раз ойкнула, Пашка решил, что роды уже начались, и помчался к Тоньке. Молодец все-таки, Тонька! Калека, а хваткая такая! Не растерялась. А он, честно сказать, сдрейфил. Да ладно, никто этого и не заметил. И Савич этот мужиком оказался. Не отказал. Сразу запряг телегу и Федьку своего откомандировал. Надо бы его отблагодарить по-человечески. Но это – потом, сейчас главное – Таська.

Сегодня утром его к ней не пустили. «Приходите вечером, еще не скоро», – ответила девушка в регистратуре и закрыла перед ним окошко. Легко сказать – вечером. Ждать – хуже всего. Насчет работы Пашка не волновался. Тихона Матвеевича Тонька предупредит: хоть сегодня и воскресенье, да мало ли что. А кому срочно понадобится – Гришка выручит.

Так полдня и проболтался по улицам. «Пойду узнаю, может, уже готово», – решил Пашка и развернулся в сторону больницы.

Какое странное чувство! Пашка никак не мог понять, оттуда оно взялось. «Все будет хорошо, все будет хорошо», – уговаривал он себя, постепенно убыстряя шаг, почти переходя на бег.

Вот уже показался высокий металлический забор, а за ним – желтый корпус больницы. Было такое ощущение, что весь воздух вокруг пропитан какой-то тревогой и страхом. «Что со мной? Не выспался, наверное, вот всякая ерунда и мерещится», – подумал про себя Пашка, влетая в больничную дверь.

Окошко регистратуры было закрыто. Пашка постучал в него. Никто не ответил. Он резко нажал на фанерную дверцу. Девушка стояла, прислонившись к стеллажу с медицинскими карточками, и плакала, прижав к глазам смятый кусок марлевого бинта.

– Скажите, пожалуйста, Федорова Тася родила уже? Или еще погулять? – неуверенно попытался пошутить Пашка.

Девушка медленно повернулась и подняла на него полные слез глаза. Эта минута Пашке показалась вечностью. Все внутри сжалось в тугой комок, который каким-то непонятным образом всей своей тяжестью давил на мозг, отказывающийся что-либо понимать, и на ноги, которые вмиг стали неподвижными, словно приросли к крашеному деревянному полу.

– Девушка, милая, что случилось? Что-то ужасное? – глухим и совершенно чужим голосом пролепетал Пашка.

Девушка смотрела на него, не моргая.

– У вас – мальчик. Три шестьсот. Пятьдесят три сантиметра. Поздравляю… А у нас – война. Война началась. С немцами, – и она снова зарыдала в свой марлевый платок.

3

Провожали Пашку тихо. Даже Андрейка, двухнедельный от роду человечек, вел себя вполне по-взрослому, не нарушая криком тягостную тишину прощания. Антонина хлопотала по хозяйству, собирая Пашке в дорогу все необходимое. Тася неподвижно сидела, прижавшись к мужу, держала его за руку и тихо, как заклинание, повторяла: «Не пущу, не пущу, не пущу…»

Пашка сидел, насупившись, гладил жену по руке и смотрел на стол, изредка бросая взгляды то на сына, то на колдующую над вещмешком Тоню.

– Так, девочки, – вдруг неожиданно сказал он, – слушайте, что я вам скажу.

Антонина отложила сложенную рубаху и присела к столу.

– Тасенька, Тонечка и Андрюха! – Пашка по очереди переводил взгляд с одного на другого. – Не так я представлял себе нашу с вами жизнь. Не так. Да, видно, не судьба.

Таська тихонько всхлипнула. Тоня провела рукой по глазам, но сдержала слезы.

– Помнишь, Таська, что Тихон Матвеевич нам тогда говорил. Я только сейчас понимать начинаю. Ведь это он о нашей семье говорил. О моей, значит, семье. А я сберечь семью нашу не смог, хоть и не по своей воле. Так вот, вы берегите ее. Андрюха вырастет, и ему накажите. Как мне от вас уходить не хочется. Как не хочется! Люблю я вас, милые вы мои. И всегда любить буду, до последней секундочки своей.