Штопальщик времени

У старого Тулебая, живущего в ауле Сарычелек, что в двух часах езды автобусом от Алма-Аты, умер единственный сын Нурлан, учившийся в Москве на танцовщика. Сказали – попал под машину. Хоронить привезли в аул, помогли друзья-сокурсники Нурлана по институту. Один из них, Рашид, пробыл со стариками в ауле целую неделю, во время похорон и до седьмого поминального дня, передал деньги, собранные друзьями по институту, а уезжая в Москву, сказал, что памятник Нурлану уже заказали одному талантливому скульптору из Алма-Аты. Через месяц из Алма-Аты приехали на грузовике два незнакомых бородача, оставили во дворе Тулебая заказанный памятник – лёгкую, из тонких прутьев металлическую юрту, почти в натуральную величину, с дверцей, также из проволоки, с полумесяцем над верхним круглым отверстием. Юрта была выкрашена в серебристый цвет и походила на гигантскую клетку для птицы. Вместе с родственниками Тулебай отвёз памятник на кладбище, находившееся в километре от аула, на пологом склоне огромного, похожего на шлем холма, водрузил юрту на могиле сына. Юрта была видна издалека, особенно при восходе солнца, она светилась и будто парила над землёй. Памятник удивлял и аулчан, и незнакомых людей, проезжающих мимо.

Тулебай стал каждое утро ездить на кладбище. После утреннего чая с лепёшками, жареным просом и каймаком он облачался в старый вытертый плюшевый чапан, надевал войлочную, побуревшую от времени шляпу, не без труда взбирался на смирную кобылку Берке и неспешно трусил по главной улице Сарычелека, здороваясь со всеми встречными. Потом выезжал из аула на большую, обычно пустынную дорогу и направлялся к холмам. Мягкие волнистые очертания зелёных, будто покрытых бархатом холмов чётко выделялись на ярко-синем небе. У подножия холма, где находилось кладбище, Тулебай останавливал Берке, слезал с неё и, вздыхая, то и дело останавливаясь, вытирая лицо и шею платком, поднимался на вершину холма. Подходил к светящейся юрте, входил в дверцу и, сняв с себя чапан, расстелив его на земле, становился на колени, произносил первые слова молитвы. Потом начинал вспоминать сына. Какой он был лёгкий, стройный, красивый! Зачем поехал в Москву? Зачем захотел стать танцовщиком? У них в роду все мужчины были чабанами, пасли овец. Тулебай смотрел сквозь тонкие прутья юрты вдаль, на открывающуюся взгляду прекрасную, напоенную светом и воздухом панораму. Разве плохо жить в этом просторе, в степи, окаймлённой холмами, видеть, как ранней весной одеваются склоны нежным зелёным бархатом, как летом на берегах озера поселяются белые гуси, прилетающие из Индии, как в октябрьские холодные утра серебряный иней одевает холмы в белое, а потом тает в лучах поднимающегося солнца, и они снова зеленеют?!

Однажды Тулебай, подъехав утром к кладбищу, остановился в волнении: в юрте Нурлана что-то белело, будто чья-то рубашка… Подъехав поближе, Тулебай разглядел, что это белый платок, видно, он обронил его накануне, а ветром платок приподняло и прибило к прутьям юрты. В другой раз, погрузившись в глубокую задумчивость, он проехал мимо кладбища и остановился только когда Берке замедлила шаг и запрядала ушами, как бы спрашивая, куда же он едет. Тулебай очнулся, поднял голову и вздрогнул: он ясно увидел силуэт танцующего меж холмов юноши, будто тот в гигантском лёгком прыжке перемахнул с холма на холм. Тулебай заметил беркута, сидящего на камне, подумал, видно, тот только что пролетел над холмами, вот и померещилось. Вернувшись вечером домой, Тулебай вытащил со дна жестяного сундука письма и фотографии сына, присланные когда-то из Москвы, на одной из фотографий Нурлан был запечатлён на сцене театра, в прыжке, будто парил над сценой.

Жена Тулебая, Амина, стала беспокоиться о муже. У них, кроме Нурлана, были ещё две дочери, давно вышедшие замуж, одна из них, Батимат, жила со своей семьёй неподалёку, в Сарычелеке, приносила то свежего мяса, то курт, то мёд. Амина рассказала дочери, что Тулебай целыми днями пропадает на кладбище, ночами разговаривает сам с собой. Батимат попыталась поговорить с отцом, но он только молча выслушал её, ничего не ответил, а на следующее утро опять отправился на кладбище. Слушая дочь, её увещевания, глядя на её расплывшуюся фигуру, краснощёкое лицо, Тулебай думал: неужели это его дочь, неужели и она когда-то была тоненькой, стройной, лёгкой, как Нурлан?

Как-то Тулебай поехал к холмам вечером, ближе к закату. Ветер стих, вокруг не слышалось ни звука, лишь слабо пересвистывались невидимые птицы и из-под копыт Берке с лёгким стуком отскакивали камешки. Тулебай ехал, опустив голову, погружённый в свои привычные думы, и только когда Берке, мотнув гривой, остановилась, поднял голову. И чуть не вскрикнул: в юрте Нурлана кто-то был. Осторожно, очень медленно Тулебай спешился, с гулко бьющимся сердцем, волнуясь, стал взбираться на вершину холма. В юрте Нурлана сидел на земле юноша лет восемнадцати, рядом с ним лежала дорожная сумка. Он спокойно встретил смятенный взгляд старика. «Почему ты сидишь здесь, на могиле моего сына?» – прерывающимся голосом спросил Тулебай. «Юрта красивая, я такой никогда не видел, поднялся посмотреть», – ответил юноша. «Как тебя зовут?» – «Нурбек». Тулебай подошёл поближе, ему захотелось получше рассмотреть юношу. Тот был тонкий, высокий, чем-то похожий на Нурлана, только моложе, и взгляд у него был безмятежнее, чем у сына. «Где ты живёшь?» – продолжал допытываться Тулебай. «В Аксу, за перевалом». – «Куда направляешься?» – «На станцию, хочу устроиться на работу. Я жил у дяди, он умер, и в его доме живут теперь другие. А на станции, говорят, можно найти работу, устроиться жить в вагончике». Тулебай посмотрел на беркута, взлетевшего с вершины холма, и неожиданно для себя сказал: «Пойдём со мной, переночуешь у нас».

Когда они вошли в чисто подметённый двор, Амина подкладывала кизяк и сухие веточки в огонь под казаном – варила свежую баранину, принесённую днём дочерью. Увидев гостя, вздрогнула, приложила ладонь к груди, замерла, разглядывая юношу.

– Это Нурбек. Из Аксу, – сказал Тулебай. – Сегодня переночует у нас.

Гостя накормили свежим, вкусно пахнущим мясом, напоили чаем с молоком. Амина принесла из погреба мёд, поставила перед гостем. Сами они почти не притрагивались к еде, сидели и смотрели, как юноша длинными пальцами разламывает лепёшку, как аккуратно высасывает жир из кости с мясом, как изящно подносит пиалу ко рту. Спать Нурбека положили в гостевой комнате, на лучших кошмах. Сами улеглись в комнатке рядом. Но не засыпали, ворочались, вздыхали, наконец Амина сказала: «На самом деле похож на Нурлана». И, помолчав, добавила: «Идём, ещё посмотрим на него, а то утром уйдёт». Стараясь не шуметь, они поднялись, зажгли керосиновую лампу, тихонько приоткрыли дверь в гостевую комнату. Нурбек спал, откинув одеяло, грудь его тихо вздымалась и опускалась, длинные ресницы чуть заметно трепетали. Старики уселись рядом с ним. «У него родинки нет на шее, – прошептала Амина. – И плечи шире. Но всё равно очень похож».

Утром, во время чаепития, Тулебай, глядя куда-то в пространство, сказал:

– Если хочешь, поживи у нас. Нужно сено привезти, дрова заготовить.

– Я у дяди выполнял всю работу по хозяйству, – ответил юноша. Сложил ладони и наклонил голову в знак признательности.

Амина дотронулась до его плеча: «Идём, я дам тебе рубашку». Она повела его в комнатку, вынула из сундука ни разу не носившуюся белую рубашку, когда-то она купила её для Нурлана.

Через полгода Тулебай высмотрел у кузнеца Абиша его шестнадцатилетнюю дочь Алтынчеч, румяную как яблочко, каждый день лихо подъезжающую к магазину за продуктами на тонконогом кауром жеребце, смеявшуюся так звонко, что её было слышно на другом конце Сарычелека. Через год сыграли свадьбу, а ещё через год в доме Тулебая родился мальчик, сын Нурбека и Алтынчеч. Нурбек раздался в плечах, лицо у него обветрилось, вместе с колхозным чабаном Кожантаем он пас аульных овец, ездил на кобылке, одетый в тяжёлый полушубок, малахай, летом – в дождевик. Голос у него стал зычный, властный, и лишь когда он брал в руки домбру и, сидя на кошме у печки, начинал играть, подпевая тихонько, взгляд у него становился мечтательным, и он вправду походил на Нурлана…

Юрту Нурлана унесло ветром – поздней осенью на Сарычелек обрушился северный холодный ветер, бушевал три дня, сорвал крышу со здания сельсовета, разметал чью-то кошару, сломал телеграфный столб у магазина и вырвал из земли юрту Нурлана. Один из чабанов, возвращавшийся в этот день из озера в Сарычелек, видел, как светящаяся юрта Нурлана, похожая на гигантскую клетку для птицы, оторвалась от земли, взлетела вверх, будто подкинутая чьей-то могучей рукой и, кувыркаясь, переворачиваясь сбоку на бок, покатилась по холмам, исчезла вдали. На могиле сына Тулебай поставил новое надгробие, из местного жёлтого камня. И теперь могила Нурлана ничем не отличалась от могил других аулчан.

Зелёные холмы Чиена

Наконец родственники разошлись. Последние из гостей – старушки-соседки – произнесли тихими голосами слова молитвы, провели сморщенными ладонями по своим глиняным лицам в знак окончания поминальной молитвы и поднялись. Жена дяди, неулыбчивая Рыскал, проводила их до двери. Затем убрала еду, стряхнула на крыльце скатерть, сложила её в цветной жестяной сундучок Ракии. Потом, стоя посреди комнаты, не глядя на Кано, тусклым голосом сказала, что половину сада пришлось отдать соседу в уплату долга, эти деньги Ракия посылала Кано в Москву, наверное, он получал, помнит. Лошадь и ишака завтра заберёт дядя, чтобы они не подохли с голоду, а дом, если Кано надумает продавать его, пусть скажет дяде, покупатели найдутся. И неулыбчивая Рыскал, не сказав больше ни слова, сунув ноги в новых мягких ичигах в старые галоши Ракии, стоявшие на крыльце, прошаркала ими по двору и ушла.

Кано оглядел двор. У двери на гвозде висел полушубок отца. Касымбека не было в живых уже семь лет. Рядом с полушубком висело чёрное плюшевое пальто матери. Ракия умерла сорок дней назад. На чисто подметённом полу была разостлана знакомая с детства кошма – по красному полю зелёные узоры. В углу комнаты стояла застеленная покрывалом узкая высокая кровать для гостей, с потолка свисала голая, без абажура, лампочка.

Кано повалился на кошму, закрыл глаза. Потом поднялся, вытащил из портфеля, с которым приехал накануне, бутылку водки, зубами сорвал жестяной колпачок и, налив стакан, выпил; медленно опустился на кошму, полежал, и когда комната поплыла перед глазами и боль в сердце немного отпустила, поднялся, сорвал с гвоздя отцовский полушубок, волоча его за собой, вышел из комнаты.

День сегодня был ослепительный, яркий, золотой. Зелёные холмы Чиена сверкали. В прозрачном хрустальном воздухе тихо осыпались яблоневые сады, земля в садах шуршала мёртвыми, сухими листьями.

Кано спустился в сад, наткнулся на проволоку, разделявшую сад на две половины, повернул в сторону и, увидев старую яблоню с мощным кривым стволом и спускавшимися до самой земли ветвями, – под этой яблоней любила сидеть Ракия, – повалился на сморщенные сухие листья, накрылся тулупом с головой. И сразу ушёл в тёплый душный знакомый мир, пахнущий овечьей шерстью, сном и отцовским табаком, сквозь эти запахи просачивались тонкие ароматы яблоневого сада.

Через некоторое время Кано услышал какое-то посвистывание наверху, как бы возгласы удивления на птичьем языке. Приподняв тулуп, увидел на ветке яблони двух подпрыгивающих возбуждённых воробьёв. Он повернул голову в ту сторону, куда они смотрели, и увидел на фоне светло-синего неба две лёгкие тени, скользящие в прозрачном воздухе от холмов Чиена сюда, к саду. Тени были в развевающихся одеждах, одна – в чёрном вельветовом чапане, косматой шапке, с камчой в руке, вторая – в зелёном цветастом платье, плюшевой безрукавке и белом с кистями платке. На ногах обеих поверх белых шерстяных носков были надеты маленькие круглые галоши. Кано зажмурился.

– Где наш мальчик? Где наш единственный сын Кано? – пропел в вышине знакомый тонкий голос.

– Тихо, жена, молчи, сейчас мы его увидим, – ответил второй голос, хрипловатый.

Обе тени спустились во двор, покружились по нему, влетели в раскрытую дверь дома, побыли там немного, а потом вылетели обратно, опечаленные и встревоженные, опустились на толстую бельевую верёвку, протянутую через двор от столба до стены дома, затихли.

– Кто подметёт двор? – снова запел тонкий голос. – Смотри, как неубрано в нашем дворе!

– Наш сын подметёт, наш Кано! – ответил хрипловатый.

– Как исхудал наш ослик! Жена твоего брата совсем не кормит его! – снова жалобно произнёс первый голос.

– Его накормит наш сын, наш Кано! – ответил второй голос.

– Смотри, как грустно машет хвостом наша старая лошадь! Её не чистят, у неё не расчёсан хвост!

– Наша лошадь старая, она скоро встретится с нами на тихих холмах Чиена!

Обе тени замерли на верёвке, прижимаясь друг к другу, будто ожидая, что кто-то третий вступит в их разговор, но никто не прерывал их.

– Мама, я здесь! – крикнул Кано, но сам не услышал своего голоса. Полушубок навалился на него горой, губы не шевелились, голова пылала.

– Кто будет подрезать ветки у наших яблонь? – снова спросил первый голос.

Второй голос молчал.

– Кто будет топить нашу печь, согревать дом? – сказал первый голос.

Второй голос опять промолчал.

– Кто будет обмазывать свежей глиной стены дома весной? Наш сын, наш маленький Кано вырос и уехал отсюда, он больше никогда не вернётся! – заплакал первый голос.

Второй голос помолчал, а потом сказал: «Наш сын здесь, он бродит сейчас среди зелёных холмов Чиена, оплакивая нас. Пойдём поищем его».

И Кано увидел, как две тени, слетев с верёвки, приблизились к дремлющей возле сарая белой лошади, к стоявшему у крыльца подслеповатому смирному ишаку, уселись им на спины, взмахнули плётками и тихо затрусили по жёлтой пустынной улице – туда, к зелёным холмам Чиена. «Куда вы? Я здесь!» – хотел крикнуть Кано, он силился подняться, но это никак не удавалось, руки и ноги одеревенели, голова не шевелилась, кто-то тяжёлый навалился на грудь и не отпускал. И тогда он закрыл глаза и заплакал.

– Мои дорогие Ракия и Касымбек, мама, отец, вы – единственные люди на свете, которых я действительно любил! – плача, шептал Кано. – Я уехал от вас когда-то, от этих зелёных холмов и яблоневых садов, чтобы там, далеко, в больших неуютных городах заниматься так называемым «искусством». Я хотел добиться того, чтобы в одной маленькой картине, длящейся на экране час, выразить всю боль и радость, всю нежность и любовь, накопившиеся во мне, переданные мне вами! Но удалось поймать лишь выражение счастья на лице смеющегося мальчика, выросшего среди таких холмов и садов, грусть на его лице, когда его мечта не сбылась. Я искал в больших городах Красоту и Талант, ведь это тоже редкий дар, может быть, даже более редкий, чем красота цветущей ветки или очертания наших холмов в рассветных сумерках. Я сдружился со многими людьми – с писателями, художниками, артистами, они тоже неустанно искали повсюду Красоту и Талант. Я узнал много людей, талантливых и неталантливых, искренних и неискренних, умных и не очень, но полюбить кого-нибудь всем сердцем так и не смог, я любил только вас, мои дорогие, и мне бесконечно жаль, что я не могу сейчас вернуть ту ночь, ту тёплую августовскую ночь, когда ехали втроём, я, отец – на лошади, мама – на нашем смирном ишаке, от дома дяди к себе, в Чиен. И я помню, как пахла тогда влажная трава, как ласково мигали в вышине тихие звёзды, как вздыхала в темноте наша старая лошадь, и как отец напевал, шутил с матерью, дорога казалась бесконечной, и вся жизнь со всеми её радостями была ещё впереди…

На следующий день двое жителей наткнулись на склоне одного из дальних холмов Чиена на лошадь Ракии и подслеповатого ишака. Как они туда забрались, понять не могли. Жена дяди, неулыбчивая Рыскал, отчитав Кано за выпитую бутылку водки, накинула верёвки на шеи лошади и ишаку, увела их в свой просторный двор.

Кано запер дом на замок, отнёс один ключ Рыскал, второй оставил себе и с пустым портфелем в руке, не глядя по сторонам, зашагал к автобусной остановке. Ему надо было вылететь в Москву. Послезавтра на киностудии «Мосфильм» был заказан зал для перезаписи. Съёмочная группа, томясь вынужденным бездельем, проклиная гостиничную жизнь в столице, с нетерпением ожидала своего режиссёра, чтобы наконец закончить фильм, от которого все так давно устали…

Юнусабад

– Папа, смотри, бассейн! – воскликнула Нигора, поднимаясь с вишнёвого цвета курпачи, разостланной на линолеумном полу, подходя к окну, прикрытому занавеской из узорчатого шёлка.

Перед окнами, на том месте, где всегда был виден лишь голый пустырь, где иногда в жару появлялся старик Тахир из глинобитного домика рядом с заброшенным кладбищем, пасущий своих грустных овец, – и где только они находили здесь траву! – на пустыре, где в ветреную погоду вздымались с земли и уносились вдаль пыльные облака, принимающие формы костлявых верблюдов с торчащими покачивающимися горбами или огромных тюков ваты, шарообразных существ неземного происхождения, постоянно меняющих свои очертания, как бы клубящихся, на пустыре, где по ночам узбечка Зухра из пятой квартиры подолгу сжигала мусор, высыпая его из пластмассового ведёрка, если не успевала сдать его днём проезжающей мимо «мусорной машине», сейчас сверкал голубыми и зелёными плиточками круглый бассейн с прохладной переливающейся водой.

– Пап, я пойду купаться! И Саёру разбужу! – и Нигора, взяв со стула полотенце и грациозно изгибаясь, будто делала под музыку аэробику, направилась к двери.

– Стой, доча, подожди! – Рустам, одетый в хлопчатобумажные синие шаровары и ослепительно белую, облегающую рельефную грудь майку, стоял перед окном и, сдвинув классического рисунка персидские брови, пристально смотрел перед собой.

Он вспоминал сейчас, как памирским школьником резво вышагивал по горной тропинке из родного кишлака в районный интернат, как останавливался перед внезапно возникшим провалом ущелья, и, если провал казался узким, перепрыгивал через него, но каждый раз сердце на мгновение замирало…

– А вон кустики! Озеленение, что ли, начали? – посмотрев правее, удивилась Нигора.

За бассейном нежным пушистым облачком зеленели ровно подстриженные кустики южной акации.