Косточка

Женское существо лежало перед ним. Глеб только сейчас понял, что его кожа не ощущает выскобленный морозом воздух. Голые ветки деревьев треплет ветер, но Глеб не чувствует северный ветер.

Вот сейчас в нем не осталось ничего, что могло бы еще чувствовать. Босые длинные ступни стояли цепко на ледяной земле. Не было ни холода, ни тепла, ни жара в груди. Только воздух еще резал пузырьки легких. И пахло яично-лимонным – от него. Будто изнутри.

Разве не этого он хотел?

Будто он всю жизнь, шаг за шагом шел к тому, чтобы пригвоздить глаза всех разом к земле. Чтобы не лгали и не глядели мечтательно в беззвездное утопические небо. Потому что звезд давно нет во вселенной. Свет их – всего лишь отголосок, лаг.

Обернулся на дом. В окне чернел силуэт его бывшей оболочки. Ясно было, что детеныш смотрит глазами Глеба на это маленькое тело монстра, в которое теперь заключен Глеб. В доме зазвонил мобильник, и следом послышался приглушенный голос Глеба: «Алло».

Откуда существо знает язык, речь, и как орудовать всеми этими человеческими органами во рту, чтобы звуки заключались в слова, чтобы придавалась какая-то геометрическая узнаваемая форма звукам?

Тот человек в доме убил мать его нового тела. Глеб пытался нарыть в своей душе ненависть к тому человеку, но чувствовал жалость.

И опустил руки-плети, побрел в деревья. Пальцы почти касались земли. Глеб поднял кисть и ощупал руку. На запястье была косточка. Острая Алькина косточка.

Когда алое смешалось с ярко-белым, показались дачи. Дома рассыпались по горе криво и щербато. У крайнего дома, у сломанного, будто протараненного забора, лежало длинное юное женское существо. Особь была еще жива. Ребра подрагивали в судорогах. Видимых прострелов не было. Глеб прошел мимо и бесшумно, трояном, вошел в дом. В душной комнате-коморке в глубоком кресле сидел мужчина с ружьем и смотрел в окно. В окне белел силуэт монстра. Глеб почувствовал необъяснимый ужас, губы расцепились и издали вой. Из его рта доносился металлический скрежет и визг испорченного микрофона. Барабанные перепонки болезненно дернулись от собственного голоса. Свет зажегся, и его скользкое тело рухнуло на пол, больно ударившись косточкой о столешницу.

Кто-то скользнул под его хрупким телом руками и отнес на диван. Сначала было черное, будто перезагрузка, потом веки отпружинили, и зрачки зацепили прицелом лицо человека. Слипшиеся губы не хотели разомкнуть линию. Прямую линию. Он так жаждал этих геометрических прямых, но сейчас хотелось разорвать, раздуть изнутри эту натянутую черту. Глеб по-рыбьи несколько раз разодрал линию и впустилось внутрь – непрямое, гибкое… заболело, заломило в груди…

Как в детстве.

Что если начать иначе? Обнулить? Впустить в эту чужую мужскую оболочку сначала себя, потом мягкость, тепло, доверчивость. Ведь самое важное сейчас – избавиться от этого болящего запястья.

У самого уха зажужжал мобильник. Человек взял трубку и произнес: «Да, сынок… Шоколадку? Что мама говорит? Хлеб еще? И молоко? Да, помню. Уже скоро».

Нет, к этому вот так не проберешься. У этого слишком заполнено внутри – нет пустых полостей. Нет прямой геометрической трубы с черным пространством, в которое можно просочиться.

И нет этой болящей косточки.

Алькиной косточки.