Южный полюс

Мотор, бывший для нас во время нашего плавания по Атлантическому океану постоянным источником беспокойства и опасений, снискал себе под искусным управлением Сундбека наше полное доверие. На ходу он постукивал так, что было отрадно слушать. Если судить по звукам, доносившимся из машинного отделения, то можно было бы подумать, что «Фрам» несется по воде по меньшей мере со скоростью миноносца! Не машина была виновата в том, что на самом деле ничего подобного не было. Возможно, что виноват был здесь отчасти винт. Вероятно, он должен был бы быть немного больше; впрочем, специалисты не пришли к соглашению по этому вопросу. Но у нашего винта было и еще одно нехорошее «но»: как только поднималось небольшое волнение, он начинал стучать в подшипниках. Этот недостаток – весьма обыкновенное явление на таких судах, где на случай льдов винт устроен поднимающимся. Мы тоже не избежали такого недостатка. Единственным целебным средством было поднять всю раму и сделать новые металлические вкладыши. Работа эта чрезвычайно трудная, когда ее приходится производить в открытом море, да еще на таком неспокойном судне, как «Фрам».

С каждым наступающим днем мы с удовлетворением замечали, что собаки чувствовали себя все лучше и лучше у нас на судне. Может быть, и среди нас самих были такие, кто вначале несколько сомневался в глубине души в том, что «собачий вопрос» уладится. Если такая неуверенность и существовала, то во всяком случае она исчезла довольно быстро. Уже очень скоро у нас были все основания питать надежду провезти наших животных в хорошем состоянии. Прежде всего мы должны были заботиться о том, чтобы, насколько позволяли обстоятельства, давать им обильную и хорошую пищу. Для их питания мы запаслись, как уже было упомянуто раньше, главным образом сушеной рыбой. Эскимосская собака не отличается особой прихотливостью, но в конце концов даже и ее желудку сушеная рыба, и только сушеная рыба, может показаться несколько однообразной. Необходима некоторая добавка жиров, иначе дело может плохо кончиться. У нас на судне было несколько огромных бочек с жиром или салом, но запас все же был таков, что приходилось экономить этот продукт. Чтобы протянуть запас жира и в то же время скормить нашим столовникам побольше сушеной рыбы, нам удалось изобрести смесь, которая, по выражению моряков, называлась болтушкой. Не нужно смешивать ее с колотушкой[11 - По-норвежски daenge – болтушка, месиво, смесь и тумак, колотушка. – Примеч. перев.], хотя их тоже иногда перепадало на долю собак в изобилии, но болтушка расценивалась гораздо выше. Она состояла из смеси рубленой рыбы, сала и кукурузной муки; все разваривалось в кашу. Это блюдо подавалось три раза в неделю, и наши животные были от него без ума! Они очень быстро научились распознавать дни, когда можно было ожидать этого месива. Как только собаки слышали бряканье жестяной посуды, в которой разносились отдельные порции, они оживлялись и поднимали такой лай и визг, что нельзя было расслышать ни слова. Как приготовление, так и дележка этого добавочного кушанья доставляли нам порой много хлопот, но зато они прекрасно окупались. Если бы мы из-за неудобств прекратили такое питание, то, наверное, наши собаки при прибытии в Китовую бухту выглядели бы довольно плачевно.

Сушеная рыба была далеко не так восхитительна, как болтушка, но зато ее у нас было достаточно. Не надо понимать этого в том смысле, что сами собаки считали когда-нибудь порцию достаточной, – нет, они все равно воровали у своего ближнего; может быть, это делалось ими ради спорта, которым, однако, они чрезвычайно увлекались, и не раз какому-нибудь молодчику прописывалась хорошая трепка, чтобы внушить мысль о недозволенности этого.

Впрочем, я боюсь, что они занимались воровством, прекрасно зная, что поступать так не годится; но привычка была слишком застарелой, чтобы можно было от нее отучиться.

Другим обычаем или, вернее, дурной привычкой эскимосских собак, которая у них появилась с течением времени и от которой, во всяком случае на время морского перехода, мы их по возможности старались отучать, была наклонность задавать концерты. Что должны были означать эти представления, – устраивались ли они для препровождения времени, выражалось ли ими удовольствие или наоборот, – этого мы не могли точно установить. Концерты начинались внезапно и без всяких предупреждений. Все собаки лежат тихо и спокойно. Но вот какая-нибудь, взявшая на себя в данном случае роль запевалы, принимается выть долго и жалобно. Если собаки были предоставлены самим себе, то ждать приходилось недолго: к этому вою присоединялась вся свора, все выли одна хуже другой изо всех сил, и эти адские звуки раздавались минуты две или около того. Самым забавным во всем представлении был конец. Все собаки разом останавливались, – совсем как хорошо спевшийся хор слушается энергичного взмаха дирижерской палочки! Те из нас, кто в это время спал, конечно, не находили в этих концертах никакого удовольствия ни в конце их, ни в другом месте, потому что следствием такого концерта было пробуждение от сладкого сна даже тех, кто вообще спит очень крепко. Но если только вовремя остановить запевалу в его намерениях, то все предприятие убивалось в самом зачатке. Обычно это и удавалось. Если среди нас и были такие, которые уже заранее питали кое-какие опасения насчет своего ночного сна, то они довольно быстро перестали об этом думать.

При отплытии из Норвегии у нас было 97 собак; из них десять сук. Этот факт давал нам право надеяться на прирост нашего собачьего населения за время плавания на юг, и ожидания эти оправдались очень скоро. Уже через три недели наступило первое «радостное событие». Такое происшествие, казалось бы, само по себе совершенно незначительно, но для нас, живущих в таких условиях, когда один день совершенно похож на другой, его было вполне достаточно для проявления чрезвычайного интереса. Поэтому радость была всеобщей, когда было доложено, что у Камиллы родилось четыре здоровых щенка. Двум из щенков, оказавшимся кобельками, была дарована жизнь, сучки же были отправлены на тот свет еще задолго до того, как у них открылись глаза на мирские радости и печали. Можно, пожалуй, подумать, что при сотне взрослых собак на судне не стоило заботиться еще и о щенках, но все же о них позаботились, и притом со всей рачительностью. Причиной этому была прежде всего трогательная нежность к щенкам помощника начальника. С первой же минуты он выступил в роли признанного защитника. По мере увеличения числа щенков могло не хватить места на палубе корабля, которая и без того уже была вся занята. «Я возьму их к себе на койку», – говорил помощник начальника. До этого дело не дошло, но если бы понадобилось, то он, наверное, так и поступил бы.

Примеры заразительны. Позднее, когда щеночки перестали сосать материнское молоко и начали питаться другой пищей, регулярно после каждого обеда на палубе можно было видеть то одного, то другого из нашей команды с какими-нибудь заботливо собранными остатками обеда на тарелке. То, что оказалось лишним, должно было попасть в маленькие голодные рты.

Во всем том, о чем я сейчас говорил, обнаруживались не только одна выдержка и сознание своего долга. Нет, это была любовь к работе и живой интерес к своему делу! На основании всего того, что я видел и слышал каждый день, я пришел к убеждению в существовании необходимой закваски, хотя ведь большинство команды все еще считало нашей целью нечто очень далекое – многолетний дрейф во льдах Северного Ледовитого океана. Расширение плана, предстоящее нам гораздо более близкое сражение с ледяными громадами на юге меньше всего приходило им в голову. Я считал нужным молчать еще некоторое время – до нашего ухода из той гавани, куда мы сейчас шли: до Фунчала на Мадейре. Многие, вероятно, подумают, что я подвергал себя весьма большому риску, откладывая до последней минуты сообщение своим товарищам о том значительном уклонении с пути, которое мы должны были сделать. Что, если часть команды, а может быть, и вся она будет против? Согласен, что тут был большой риск, но сколько раз нам приходилось рисковать в те дни!

Узнавая за эти первые недели нашего длинного путешествия все больше и больше каждого человека, я все же скоро пришел к убеждению, что на борту «Фрама» не найдется никого, кто бы стал чинить мне препятствия. Наоборот, у меня являлось все больше и больше оснований надеяться, что все с радостью примут это известие, узнав о нем. Ведь все представится сразу совсем в другом свете. Пока все шло изумительно хорошо и гладко, а потом пойдет и еще лучше.

Не скрою, что я с некоторым нетерпением ожидал прибытия на Мадейру. Как хорошо наконец будет высказаться! Остальные знавшие ждали этого с не меньшим нетерпением. Хранить тайны и неприятно, и нелегко, – во всяком случае, на таком судне, как наше, где всем приходится жить в тесном общении друг с другом. Ведь мы беседовали ежедневно; непосвященные постоянно заводили разговоры о больших трудностях, могущих испортить нам существование и помешать нашему плаванию у мыса Горн. Весьма вероятно, что и нам, и собакам удастся благополучно пройти через тропики один раз, но еще сомнительно, удастся ли это во второй раз, и т. д. до бесконечности. Легче представить себе, чем описать, как все это было утомительно и как тщательно приходилось выбирать свои слова, чтобы не сказать слишком много. Имей мы дело с людьми несведущими, это было бы не так уж трудно, но ведь нужно помнить, что на борту «Фрама» были люди, которые почти все годы своей жизни провели в плаваниях в полярных областях. Какой-нибудь слабый намек мог выдать им все. То обстоятельство, что ни команда «Фрама», ни люди посторонние не обнаружили всего преждевременно, можно объяснить только тем, что все было слишком уж очевидно.

Наш корабль слишком зависел от ветров и погоды, чтобы можно было с уверенностью высчитать, сколько нам потребуется времени на переход лежащего перед нами пространства, особенно в тех широтах, где состояние ветров непостоянно. Предварительный расчет, имевший в виду все плавание, был основан на предположении среднего хода в четыре узла. При такой, по-видимому очень скромной, скорости мы могли быть у ледяного барьера около половины января 1911 года. Как мы увидим позднее, это предположение оправдалось с удивительной точностью. Мы рассчитали, что до Мадейры нам понадобится месяц плавания. Вышло даже несколько лучше, чем мы ожидали, так как мы покинули Фунчал ровно через месяц после своего ухода из Кристиансанда.

Всегда допустимо, если расчеты бывают ошибочны в другую сторону.

Опоздание, которое у нас было в Ла-Манше, мы удачно наверстали во время плавания вдоль испанского берега и дальше на юг. Северный ветер держался, пока не перешел в северо-западный пассат; с ним мы и дошли. Вечером пятого сентября мы на основании полуденных наблюдений рассчитывали увидеть маяки, и в 10 часов вечера с такелажа было сообщено, что виден мигающий свет Сан-Лоренцо на островке Фора у Мадейры.

На следующий день ранним утром мы бросили якорь на Фунчалском рейде. Я сговорился со своим братом, что он прибудет в Фунчал с таким расчетом, чтобы быть там раньше нас. Однако прошло порядочно времени, а его все не было; мы уже стали было льстить себя надеждой, что прибыли первыми, как вдруг заметили его в одной из лодок, шедшей рядом с «Фрамом». Мы рассказали брату, что на судне у нас все обстоит хорошо и благополучно, а он привез нам изрядную связку писем и газет с известиями из дому. Какой-то суетливый человечек, сказавший, что он доктор и в качестве такового явился исполнять свои служебные обязанности и освидетельствовать состояние нашего здоровья, заметно заторопился уйти поскорее с корабля, так как, поднявшись по трапу, очутился прямо перед двумя десятками собачьих пастей, широко разинутых по случаю довольно жаркой погоды. Интерес ученого мужа к состоянию нашего здоровья как ветром сдуло; ему пришлось подумать о своей собственной безопасности, охраняя свою жизнь и здоровье.

Фунчал был последним местом, где мы могли войти в связь со внешним миром, поэтому здесь были приняты все меры, чтобы всячески пополнить свои запасы; главным образом необходимо было забрать на судно как можно больше пресной воды. Нас ожидал огромный расход ее, а мы должны были во что бы то ни стало избегать малейшей возможности ее нехватки. Нам пришлось наполнить всевозможные вместилища и сосуды этой драгоценной влагой. Так мы и сделали. В громадную шлюпку, помещавшуюся как раз над большим люком, мы налили около 5 тысяч литров. Это был довольно рискованный эксперимент, чреватый последствиями в случае крена; но мы утешали себя надеждой на хорошую погоду и тихое море в ближайшие недели. Во время нашей стоянки в Фунчале собаки получили в виде весьма желательной перемены в пище две солидные кормежки свежим мясом.

За каждым таким праздничным пиршеством исчезала с внушительной быстротой порядочная лошадиная туша. Сами мы, конечно, роскошно угощались имевшимися здесь в громадном изобилии фруктами и овощами; нужно было использовать последнюю представившуюся теперь нам возможность и насладиться подобными прелестями.

Наше пребывание в Фунчале затянулось на несколько больший срок, чем предполагалось раньше. Машинисты нашли нужным снять винт, чтобы осмотреть подшипники. На эту работу пошло два дня, и пока три машиниста старались изо всех сил выполнить ее, изнемогая от жары, остальной экипаж воспользовался случаем поближе осмотреть город и его окрестности; половина команды поочередно спускалась на берег на целый день. Была совершена экскурсия к одному из многих отелей для туристов, расположенных на горах, окаймляющих город. Наверх, на высоту нескольких сот метров, поднимаются очень легко при помощи зубчатой железной дороги; за те полчаса, которые продолжается подъем на гору, представляется прекрасный случай любоваться пышным плодородием этого чудесного острова; в отелях прекрасный стол и, конечно, еще более прекрасное вино. Нужно ли говорить, что мы оказали большую честь и тому и другому! Для спуска применяется более примитивный способ передвижения – он совершается на санях. Пожалуй, читатель изумится, услышав о санных поездках на острове Мадейра; для пояснения сообщу, что у саней деревянные полозья, а улица или дорога вымощена черным, очень гладким камнем. Нельзя пожаловаться на медленность спуска по крутым склонам; каждые сани тянутся или толкаются тремя-четырьмя черномазыми туземцами, которые, надо полагать, обладают первоклассными ногами и легкими.

Как курьез можно упомянуть, что местные фунчалские газеты без всяких околичностей поставили нашу экспедицию в связь с Южным полюсом. Туземные газетчики не имели никакого представления о ценности выпущенной ими на рынок животрепещущей новости. Эта газетная утка была придумана на основании предположения, что если какое-то полярное судно идет на юг, то, стало быть, дело касается Южного полюса. Утка на сей раз случайно оказалась правдой! К счастью для нас, она не вылетела за пределы берегов Мадейры.

К вечеру девятого сентября мы могли начать подготовляться к уходу. Машинисты поставили винт на место и проверили его работу; все запасы были погружены на судно, хронометры выверены. Оставалось только избавиться от назойливых лодочников, облепивших роем «Фрам» в своих маленьких посудинах. Каждая такая посудина походила на плавучую лавочку. Живо мы спровадили всех торгашей за борт; кроме нас, на судне оставался только один мой брат. Таким образом, мы полностью изолировались от внешнего мира.

И вот наконец настала долгожданная минута, когда я мог сообщить всем своим товарищам решение, принятое мною уже год тому назад, – решение идти на юг. Мне кажется, что все, бывшие тогда на «Фраме», долго будут помнить этот удушливо-жаркий вечер на рейде в Фунчале. Все были вызваны наверх; не знаю, о чем они думали, во всяком случае, едва ли об Антарктике и Южном полюсе; лейтенант Нильсен держал в руках большую свернутую карту; я заметил, что эта карта служила предметом многих вопрошающих взоров.

Немного потребовалось слов для того, чтобы каждый понял, откуда ветер дует и каким курсом мы теперь пойдем. Помощник начальника развернул большую карту Южного полушария, и я в кратких чертах рассказал о расширении своего плана, а также и о причинах, заставивших меня молчать об этом до сих пор. Изредка я поглядывал на лица слушателей. Сначала они, как и следовало ожидать, обнаруживали самые недвусмысленные признаки величайшего изумления, но такое выражение на лицах скоро изменилось. Я не успел еще окончить, как лица у всех уже сияли и улыбались. Теперь я был уверен в ответе, который получу, когда в заключение стану спрашивать каждого в отдельности, хочет ли он идти со мной. И по мере того как я выкликал фамилии, вce до одного отвечали мне решительным «да»! И хотя я, как уже упоминалось раньше, ждал, что все пойдет именно так, а не иначе, все же трудно выразить радость, которую я почувствовал, видя, с какой живой готовностью мои товарищи предлагали свои услуги, когда им представился столь знаменательный случай. Впрочем, по-видимому, не только я один был доволен. В тот вечер у нас царило такое оживление и такое веселье, что можно было бы подумать, что мы уже закончили благополучно свое дело, тогда как оно целиком еще было впереди и мы только-только за него принялись.

Но пока у нас не предвиделось особенно много свободного времени для обсуждения новостей; надо было прежде всего скорее двигаться в путь; позднее у нас еще будет много месяцев впереди!

Был предоставлен двухчасовой срок, чтобы каждый мог написать домой своим близким о происшедшем. Письма, видимо, были не очень длинные, во всяком случае, они были быстро написаны. Собранную почту вручили моему брату, который взял ее с собой в Кристианию, откуда и разослал письма по соответствующим адресам; это произошло, однако, лишь после того, как изменение нашего плана было доведено до всеобщего сведения через печать.

Сообщить новость моим товарищам оказалось довольно легко, и нельзя было принять ее лучше, чем они ее приняли; другой вопрос – что скажут об этом у нас в Норвегии, когда сообщение дойдет до сведения публики. Позднее мы узнали, что по этому поводу говорилось и хорошее и дурное. В данный момент мы не могли особенно тревожиться об этой стороне дела. Мой брат взялся передать сообщение о том, куда мы направлялись; я, само собой разумеется, не позавидовал его задаче. Мы все обменялись с ним последним крепким рукопожатием, и он покинул нас; этим прервалась наша связь с суетным миром.

Мы были предоставлены самим себе. Никто не скажет, что положение очень тревожило нас; мы приступали к своему долгому путешествию, как приступают к танцу: не было и следа сколько-нибудь грустного настроения, всегда сопутствующего всякому прощанию. Команда шутила и смеялась, кругом сыпались более или менее удачные остроты по поводу оригинальности нашего положения. Якорь был поднят быстрее обычного, и едва успели мы с помощью двигателя выйти из угнетающе жаркой гавани, как, к своему полному удовлетворению, увидели, что все до одного паруса надулись свежим и прохладным северо-восточным пассатом.

Собаки, наверное считавшие пребывание в Фунчале несколько более жарким, чем это было им по вкусу, выразили свою радость по поводу желанной прохлады, устроив нам концерт. Мы сочли на этот раз возможным разрешить им это удовольствие.

Приятно было выйти на палубу на следующее утро после нашего ухода с Мадейры: все желали друг другу доброго утра с особой любезностью; в уголках глаз у всех сияла улыбка. Дело приняло совершенно новый оборот, и внезапный переход к совсем другим областям мыслей и представлений благотворно подействовал на всех тех, кто еще накануне думал о плавании к мысу Горн.

Многие потешались над тем, как это они не пронюхали ничего раньше. «Каким я был болваном, что не догадался об этом раньше, – сказал Бек, сплевывая за борт жвачку, едва успев взять ее в рот. – Ведь в конце концов все было чертовски ясно! Все эти собаки, прекрасный «дом для наблюдений» с огромной плитой и чудесной клеенкой на столе, да и все остальное. Каждое животное должно было бы понять, к чему это клонилось». Я утешил его словами, что всегда бываешь задним умом крепок, а по-моему, очень хорошо, что никто не открыл раньше времени, куда мы пойдем.

Те из нас, кто до тех пор принужден был молчать о том, что им было известно, и прибегать ко всякого рода уловкам, чтобы не проговориться, тоже, конечно, были не менее рады отделаться от тайны. Теперь мы могли свободно говорить обо всем сколько душе угодно. Если раньше нам приходилось играть втемную, то теперь ничто не мешало выложить все карты на стол. Сколько разговоров за истекшее время не могло состояться, потому что одни, которым о многом хотелось спросить, не смели расспрашивать, а другие, которые могли кое-что порассказать, не желали говорить! Зато теперь много должно было утечь времени, пока у нас истощился бы запас тем для разговоров. Сразу на нас свалилась такая богатая и обширная тема, что сначала даже трудно было решить, с чего нам начать. На борту «Фрама» было много людей, приобретших богатый опыт за время своего долголетнего пребывания в областях за Северным полярным кругом. Однако почти для всех большой антарктический материк был terra incognita. Один лишь я был единственным на судне, кто видел Антарктику; из моих товарищей, быть может, один-другой в былые дни во время плавания вокруг мыса Горн и побывал поблизости от какой-нибудь антарктической ледяной горы, но на этом дело и кончалось.

Вероятно, у очень немногих из экипажа «Фрама» были время и случай хорошенько ознакомиться с той работой по изучению южных областей, которая уже была выполнена, и с отчетами о тех людях, которые еще до наших времен старались расширить сведения об этой негостеприимной части света. Вероятно, для этого у моих товарищей не было и особых причин. Зато теперь явились всяческие причины. Я считал настоятельной необходимостью, чтобы всякий и каждый основательно изучал отчеты прежних экспедиций. Это было единственным средством хоть сколько-нибудь ознакомиться заранее с характером нашей задачи и условиями, в которых нам придется работать. Для этого на «Фраме» была целая библиотека антарктической литературы. Все, что было написано длинным рядом путешественников-исследователей этих областей от Джеймса Кука и Джеймса Кларка Росса до капитана Скотта и Эрнеста Шеклтона. И этой библиотекой мы усердно пользовались. Особенно ценились книги двух последних исследователей; все, кто мог, прочли их от корки до корки; прекрасно написанные и замечательно иллюстрированные, эти отчеты оказались для нас чрезвычайно поучительными. Посвятив много времени и труда теоретическому изучению своей задачи, мы вместе с тем не забывали и практической к ней подготовки.

Как только мы вошли в область пассата, где, собственно говоря, направление и сила ветра постоянны, что вполне позволяло уменьшить число вахтенных, наши различные специалисты принялись за работу, чтобы привести наше разнообразное снаряжение для зимовки в возможно лучшее состояние. Правда, уже заранее были приложены все старания, чтобы все части нашего снаряжения были как можно лучше и чтобы они как можно больше отвечали своему назначению, – однако не мешало хорошенько все пересмотреть. Вообще говоря, никогда нельзя приготовиться ко всему в таком сложном аппарате, о каком здесь идет речь. Всегда найдется, что исправить. Как мы позднее увидим, не только во время нашего продолжительного морского перехода, но и во время еще более долгой антарктической зимы у нас руки были полны дела для подготовки к санному путешествию.

Наш парусный мастер Рённе превратился… ну, скажем, в портного. Гордостью Рённе была швейная машина, которую он, благодаря своим большим способностям к красноречию, в свое время получил в Хортене. Самое большое огорчение за время путешествия он испытал тогда, когда ему пришлось при нашем прибытии к ледяному барьеру передать свое сокровище партии зимовщиков. Он не мог постигнуть, зачем нам нужна будет во «Фрамхейме» машина. Когда «Фрам» пришел в Буэнос-Айрес, Рённе сейчас же заявил местному представителю фирмы швейных машин «Зингер», что ему совершенно необходимо возместить свою потерю. Дар красноречия опять сослужил ему службу, и он получил новую швейную машину.

Впрочем, неудивительно, почему Рённе любил свою швейную машину. Он пользовался ею для всевозможных работ: парусный, сапожный, шорный и портновский шов выходили у него одинаково ловко и быстро. Он устроил свою мастерскую в рубке; и там его машина жужжала не переставая – под тропиками, в поясе западных ветров и среди дрейфующих льдов, потому что, как ни проворны были пальцы нашего парусного мастера, но заказы поступали еще быстрее. Рённе был из тех людей, честолюбие которых заключается в выполнении как можно большего по возможности в кратчайший срок. С возрастающим изумлением увидел он, что здесь невозможно что-нибудь закончить. Сколько бы он ни сделал, а все что-нибудь да оставалось.

Перечисление всего, что вышло из его мастерской за эти месяцы, завело бы нас слишком далеко. Достаточно будет сказать, что вся его работа была прекрасна и выполнена им с достойной удивления быстротой. Кажется, из всего сшитого им сам он ценил больше всего маленькую трехместную палатку, которая позднее была поставлена на Южном полюсе. Палатка эта – образец искусства – была сшита из тонкого шелка; в сложенном виде она поместилась бы в каком-нибудь обширном кармане и едва весила килограмм.

В эту пору нашего путешествия мы еще не могли с уверенностью считаться с возможностью, что все, кто собирался на юг, дойдут до 90-го градуса. Наоборот, при наших приготовлениях мы должны были иметь в виду, что кому-нибудь да придется вернуться. Упомянутой палаткой я решил воспользоваться, если, например, только двое или трое участников экспедиции отправятся в последний поход. Поэтому палатка и была сделана как можно легче и меньше. К счастью, скажу я, нам не пришлось воспользоваться ею. Когда мы все дошли до цели, то было решено, что самым лучшим использованием шедевра Рённе будет оставление его на полюсе в виде знака.

Заботам нашего парусных дел мастера не было поручено ни одной собаки – у него для этого не было времени. Зато он охотно помогал мне ухаживать за моими четырнадцатью друзьями, жившими на мостике, но, по-видимому, ему трудновато было освоиться с собаками и уходом за ними. С его понятиями о жизни на судне никак не вязалось, что палуба кишмя кишит собаками. Он смотрел на такое ненормальное положение вещей почти с каким-то презрительным состраданием. «А! У вас на судне и собачки есть?» – любил он говорить каждый раз, выходя на палубу и очутившись лицом к лицу со «зверями». Бедные звери и не думали, конечно, покушаться на особу Рённе более, чем на чью-либо другую, но, по-видимому, он долго весьма в этом сомневался. Пока на собаках не было намордников, он, кажется, никогда не чувствовал себя вполне спокойным.

Разумеется, лыжи были той частью нашего снаряжения, о которой мы особенно заботились. Ведь, по всей вероятности, они должны были быть нашим главным оружием в предстоящей битве. Хотя мы и многому научились из отчетов Скотта и Шеклтона, однако никак не могли понять, почему там говорится, что пользование лыжами на ледяном барьере не имело никакого успеха. Из приводимых в книгах описаний свойства поверхности и остальных условий мы, наоборот, должны были вывести заключение, что лыжи были и будут единственно пригодными там. Мы ничего не пожалели, чтобы достать хорошее лыжное снаряжение, а чтобы заботиться о нем, у нас был опытный малый – Улав Бьолан[12 - Известный лыжник. – Примеч. перев.],– достаточно назвать это имя. Когда при уходе из Норвегии возник вопрос о подходящем месте для хранения наших лыж, то мы решили разделить с ними свое собственное жилище: все лыжи были помещены под потолком нашего носового салона. Во всяком случае, лучшего места мы не могли предложить. Бьолан, который за последние два-три месяца пробовал свои силы в несколько непривычном для себя ремесле – ремесле моряка, во время перехода через область пассатов возвратился к своему старому занятию: лыжного мастера и столяра. Как лыжи, так и крепления были получены в готовом виде от одной оружейной фирмы в Кристиании. Оставалось только согнуть железные скобы и пригнать пяточные ремни к сапогам каждого участника экспедиции, чтобы все было уже готово и в порядке ко времени нашего прибытия к барьеру. Мы озаботились полным лыжным снаряжением для всех, чтобы и те, кто должен был оставаться на судне, могли во время пребывания у кромки льда при случае предпринять прогулку на лыжах.

Для каждых из десяти саней Бьолан за время морского перехода изготовил по паре запасных полозьев, которые мы предполагали применять приблизительно по эскимосскому способу. У этих детей природы нет, или, во всяком случае, до сих пор не было, никакого материала, который был бы подходящим для обшивки санных полозьев. Они выходят из затруднительного положения, покрывая полозья слоем льда.

Нужны большой навык и терпение, чтобы как следует сделать обшивку, но раз сделанная, она, без всякого сомнения, превосходит все существующие. Как сказано, у нас была мысль воспользоваться этим способом на барьере. Выяснилось, однако, что наша тяга была настолько хороша, что мы с чистой совестью могли остаться при своей обшивке из стали и хикори.

Первые две недели после ухода с Мадейры северо-восточный пассат был настолько свежий, что мы с одними парусами могли поддерживать необходимую среднюю скорость и даже больше. Поэтому двигатель получил разрешение на отдых, а машинистам представился случай почистить и привести в порядок машину. Они занимались этим непрестанно, но, и по их мнению, в машинном отделении все еще было недостаточно хорошо и чисто! Нодтведт воспользовался случаем посвятить себя деятельности, которая является его радостью в этом мире: кузнечному искусству. А здесь перед ним открывалась широкая возможность пользоваться молотком и наковальней. Если у Рённе было много шитья, то у Нодтведта не меньше было ковки: санная обшивка, ножи, тюленьи багорки, ободья и болты, сотни патентованных крючков для собак, цепи и т. п. без конца. От наковальни, поставленной на юте, летели искры и раздавался лязг до тех самых пор, пока мы не зашли далеко в Индийский океан. В полосе западных ветров было, впрочем, довольно трудновато быть кузнецом. Не так-то легко попасть в самую точку, когда основание столь неустойчиво, как палуба «Фрама»; да и не совсем приятно, когда по несколько раз в день горн заливается водой.

Во время подготовки к путешествию в известных кругах непрестанно кричали о плачевном состоянии корпуса «Фрама». Говорилось, что его плохо содержали, что он течет, как решето, да и прогнил весь насквозь. Все эти разговоры покажутся довольно странными, если взглянуть на плавание, проделанное «Фрамом» в течение двух лет. Двадцать из двадцати четырех месяцев ходил он по открытому морю, да еще в водах, где к крепости судна предъявляются очень серьезные требования. И «Фрам» продолжает быть все таким же хорошим и без всякого ремонта мог бы проделать все плавание опять сначала. Все мы, плававшие на «Фраме», прекрасно знали еще до ухода, насколько беспочвенны и глупы были эти крики о «гнили»; знали также и то, что едва ли плавает такое деревянное судно на море, из которого не нужно было бы время от времени выкачивать воду.

Когда двигатель был остановлен, то оказалось, что для этого было вполне достаточно десятиминутной работы ручной помпы каждое утро. Вот и вся наша «течь»! Нет, в корпусе «Фрама» не было никаких неполадок. Зато насчет его такелажа можно было кое-что сказать. Единственной причиной, почему такелаж не был таким, каким ему надлежало бы быть, является проклятая необходимость сообразоваться с бюджетом. На фок-мачте у нас было всего два прямых паруса, тогда как их должно было бы быть четыре. На утлегаре было два стакселя, а места там было на три, однако денег на столько не хватило. В районе пассатов мы пробовали пополнить немного нехватку, ставя лисель рядом с фоком и трюмсель над марсареем. Я не стану утверждать, что эти импровизированные паруса содействовали украшению внешнего вида судна, но они прибавляли скорости, а это гораздо важнее.

В эти сентябрьские дни мы шли на юг совсем хорошим ходом. Не прошло и полмесяца, как мы уже порядочно зашли в тропический пояс. Мы не особенно чувствовали тропическую жару, во всяком случае мы, люди; обычно на борту судна в открытом море не очень замечаешь жару, пока судно движется. Правда, на парусном судне в штиль может быть более чем жарко, когда солнце стоит прямо в зените, но ведь на случай штиля у нас был двигатель, поэтому всегда наблюдалось некоторое движение воздуха. Это, конечно, на палубе. Внизу, в каютах, дело обстояло хуже: там иногда устанавливался «свински мягкий климат», как часто выражался Бек. У наших, вообще говоря, великолепных кают был один недостаток – в бортах судна не было устроено никаких вентиляторов, а потому никак нельзя было добиться сквозняка. Однако большинство из нас переносили это и не пытались никуда выселиться. Из двух наших салонов передний безусловно предпочитался в качестве местопребывания в жару, в холодном же климате, вероятно, было бы наоборот. В носовом помещении через коридор, ведший в трюм под баком, можно было устроить доступ сквозному потоку воздуха, в кормовом же добиться такой хорошей циркуляции воздуха было трудно; кроме того, здесь было жаркое соседство машины. Жарче всего было, конечно, машинистам, но изобретательный Сундбек придумал, как улучшить вентиляцию, так что даже и в машинном отделении, если принять во внимание обстоятельства, люди справлялись вполне хорошо.

Часто слышишь вопрос: что предпочтительнее – сильная жара или же сильный мороз? Нелегко дать на это сколько-нибудь определенный ответ. И то и другое неприятно; что неприятнее – это, в конце концов, дело вкуса. На борту судна, конечно, большинство предпочитает жару, как бы сильна она ни была. Пусть день и несносен, зато ночи чудесны! А ветреный и холодный день сменяется еще худшим – еще более холодной ночью. Для людей, принужденных часто раздеваться и ложиться в кровать и снова вставать и одеваться, конечно, теплый климат обладает несомненным преимуществом: одежда там проще. Когда тебе почти ничего не нужно надевать на себя, можно быть готовым необычайно скоро.

Если бы предоставить высказаться нашим собакам о том, как им понравилось пребывание под тропиками, то, конечно, все они, как одна, ответили бы: «Благодарим, но нельзя ли нам попасть обратно в места несколько более прохладные?» Одежда их, собственно говоря, не рассчитана на температуру в 30 °C в тени, а хуже всего то, что ее нельзя снимать. Впрочем, будет совершенным заблуждением думать, что этим животным непременно нужен трескучий мороз, чтобы чувствовать себя хорошо, – наоборот, они предпочитают, чтобы им было приятно и тепло. В тропиках, конечно, этой приятности для них было многовато, но от жары они нисколько не страдали. Натянув над всем судном тент от носа до кормы, мы достигли того, что все собаки постоянно лежали в тени, а пока они не подвергались действию прямых солнечных лучей, не было никакой опасности, что дело кончится плохо. Как хорошо они переносили жару, лучше всего можно судить по тому факту, что ни одна из собак от этого не хворала. Во время нашего перехода от болезни подохло всего две собаки; в одном случае это была сука, которая издохла, произведя на свет восемь щенков, – подобная история и при иных условиях точно так же могла стоить ей жизни. Что же касается причины гибели собаки во втором случае, то мы ее не могли выяснить. Во всяком случае, это не была заразная болезнь. Эпидемических заболеваний (эпизоотии) среди животных мы боялись больше всего; но благодаря тщательности, с какой собаки отбирались, у нас не было и признака чего-нибудь подобного.

Вблизи экватора, между границами областей северо-восточных и юго-восточных пассатов, существует так называемый пояс затишья. Местоположение и пределы этого пояса несколько изменяются с временами года. Если уж очень повезет, то может случиться, что один пассат почти сразу перейдет в другой, но обычно эта область служит причиной очень затяжного запаздывания парусных судов. Или здесь часто бывает штиль, или же дует переходящий и непостоянный ветер. Мы подошли сюда в неблагоприятное время года и потеряли северо-восточный пассат еще на десять градусов севернее экватора. Если бы тут был штиль, то мы могли бы при помощи мотора за довольно приличный срок пройти эту область, но мы не встретили сколько-нибудь настоящего затишья. Здесь все время задувал упорный южный ветер, а ему даже не нужно было быть особенно сильным, чтобы последние градусы северной широты показались длиннее, чем нам хотелось бы.

Опоздание и без того уж могло быть досадным, но мы пережили еще одну неприятность, гораздо более серьезного свойства, а именно – к нашему удивлению, до сих пор не было ни одного шквала с настоящим ливнем. Обыкновенно в этих широтах бывают необычайно сильные ливни, которые дают возможность сразу же набрать воду целыми бочками. Мы рассчитывали таким способом несколько увеличить свои запасы пресной воды, которые были так невелики, что приходилось принимать меры строжайшей экономии, чтобы не остаться вовсе без воды. Но, в сущности говоря, эти надежды нас обманули. Немного воды мы, правда, собрали, но это не помогло сколько-нибудь заметно, и мы снова вынуждены были прибегнуть с особой строгостью к системе бережливости. Собаки все равно должны были получать свою дневную порцию, но она вымерялась с аптекарской точностью. Наше же собственное потребление было ограничено до самых крайних пределов. Супы были вычеркнуты из нашего меню, так как они поглощали слишком много драгоценной жидкости. Мытье в пресной воде было запрещено. Не нужно, однако, поэтому думать, что мы даже не имели случая помыться. У нас ведь был богатый запас такого мыла, которое мылилось так же хорошо в соленой воде, как и в пресной, и потому мы могли содержать по-прежнему в чистоте и самих себя, и свою одежду. Если мы иногда и беспокоились о своем запасе воды, то это беспокойство исчезло довольно быстро. Дело в том, что запас, хранившийся в большой шлюпке на палубе, оказался невероятно растяжимым: он держался и сохранялся в два раза дольше, чем мы смели рассчитывать; таким образом, в общем положение было спасено. В случае крайней необходимости у нас был еще один выход: мы могли бы подойти к одной из многих групп островов, которые позднее должны были встретиться нам на пути.

Уже свыше шести недель наши собаки лежали привязанными на том месте, которое им досталось по прибытии на судно. За это время большинство из них сделались такими ручными и покладистыми, что мы решили, что вскоре можно будет их спустить. Для них это будет желанным разнообразием, а что всего важнее, у них будет возможность совершать моцион. По правде говоря, мы ожидали от этого порядочного удовольствия и для самих себя – ведь когда вся эта банда будет спущена, то, наверное, начнется изрядный кавардак. Прежде чем дать им свободу, мы должны были постараться их обезоружить, иначе, в результате неизбежных побоищ, многие собаки остались бы на поле битвы, а это было бы для нас слишком накладно. Всем им пришлось обезвредить клыки, надев на собак крепкие намордники. Затем мы спустили собак с привязи и стали ждать, что теперь произойдет. В самом начале не случилось ровно ничего; походило на то, что собаки совсем оставили всякую мысль покинуть то место, где они сидели так долго. Но вот наконец какой-то из них пришла в голову блестящая мысль попробовать прогуляться по палубе, но этого ей не следовало делать: ходить здесь было опасно. Необычный вид свободно разгуливающей собаки сейчас же заставил встрепенуться ближайших из лежавших кругом собак. Целый десяток их бросился на бедняжку, которая была столь неосторожна, что решилась первой покинуть свое место. Что за наслаждение всадить клыки в ее грешное тело! Но, извините пожалуйста, удовольствие это оказалось не таким уж полным. Отвратительный ремень, стягивавший челюсти, не давал возможности вонзить зубы в шкуру: самое большее, что удавалось сделать, – это вырвать несколько жалких клочков шерсти у грешницы. Эта первая стычка на аванпостах дала сигнал к общей свалке по всей линии. Ужаснейший кавардак продолжался часа два! Шерсть летела клочьями, но шкуры уцелели. В этот вечер намордники спасли не одну жизнь.

Драка – самое большое удовольствие для эскимосских собак; они предаются этому спорту с истинной страстью. Против этого нечего было бы возразить, если бы только у них не было своеобразного обычая постоянно набрасываться всем сразу на одну, которая в данный момент избирается жертвой. Все кидаются на нее, и если их предоставить самим себе, то они не успокоятся, пока не покончат с беднягой. Таким образом, может быть загублена жизнь драгоценного животного в одно мгновение.

Поэтому мы, конечно, с первой же минуты приложили величайшие старания, чтобы смирить боевое настроение собак, и животные очень скоро поняли, что драки мы ценили не особенно высоко. Но здесь нам пришлось иметь дело с прирожденной особенностью гренландских собак, вытравить которую было невозможно. Во всяком случае, никогда нельзя было быть уверенным в том, что природа не возьмет верха над выучкой. Спустив собак с привязи, мы уже потом до конца путешествия позволяли им бегать на свободе, где им было угодно. Они привязывались только на время еды. Удивительно, как ловко умели они забиваться во все уголки и укромные места; бывало, по утрам, когда светало, не видно было почти ни одной собаки. Конечно, они посещали и такие места, куда им ходить совсем не следовало бы. Многие из них не раз пользовались случаем свалиться в носовой трюм, когда люк бывал открыт; но падение с высоты восьми метров, по-видимому, нисколько их не смущало. Одна из собак нашла дорогу в машинное отделение, как ни труден был вход туда. И там она устроилась на покой между двумя шатунами! К счастью для посетительницы, вышло так, что во время ее визита машина не была пущена в ход.