Марат

– Я жилец со второго этажа, – сказал Марат.

Монахиня моргнула, подумала, чуть кивнула.

– Пойдемте, я Вас познакомлю с матерью Анжеликой. Роберт завещал вам один предмет.

– Какой?

Монашка только мотнула головой. Они вошли в дом. Дверь в комнату старика была снята с петель. Марат увидел Роберта. Старый негр лежал на своей кровати, длинный и прямой. Наверное, впервые за свою жизнь он перестал сутулиться. На него надели лучшее, что было в доме. Это оказался древний английский сюртук с кожаными налокотниками. Роберт был застегнут на все пуговицы. Несгибаемые руки отказались соединяться на груди и теперь лежали вдоль тела. Глаза закрыты, в щели между приоткрытых губ блестит еще не высохшая влага.

– Корин, – сказали из глубины комнаты, – у него оказался серьезный долг за землю. Из-за ошибки землемера.

Корин сделала реверанс.

– Матушка, пришел жилец со второго этажа.

Марат вслед за монахиней-очкариком вошел в комнату. Настоятельница сидела за столом и разбирала засаленные документы Роберта. Она оказалась белой старухой с иссушенным лицом и умными карими глазами. Ее черты напомнили Марату учительницу африкаанс из колледжа.

– Здравствуйте.

Марат кивнул. Еще никогда он не видел столько людей бога так близко и в одном месте. Ему мерещилось, что в них есть какая-то пугающая медлительная уверенность. Не такая, как в Намон. Не такая, как в Сангаре. Но сила, причем разделенная на всех.

– Роберт, возможно, был близким Вам человеком, – сказала настоятельница. – Мы с Корин можем оставить Вас с ним наедине.

Марат снова посмотрел на мертвеца. Ему хотелось открыть его глаза. Вдруг там осталось что-то, что он так искал всю свою жизнь.

– Вам нехорошо? – обеспокоенно спросил Анжелика.

– Да, я хочу с ним побыть, – ответил Марат.

– Вам никто не помешает. – Настоятельница свернула пачку бумаг и вместе с Корин вышла в крошечный холл дома.

– Можно отдать землю законным владельцам, – предложила Корин.

– Не получится, – возразила настоятельница. – Смотри.

Женщины углубились в документы.

– Да, вижу, – задумалась монашка в очках.

Марат сел на край кровати Роберта. Он знал, что жрицы бога видят через открытую дверь все, что он делает. Ему пришла мысль, что они ждут, когда он полезет в тайный схрон старика, чтобы прибрать к рукам его сбережения. Но Марат знал, что такого схрона нет: Роберт честно пропивал все деньги, которые зарабатывал комнатой и участком. Он наклонился низко к лицу умершего, чувствуя все тот же запах виски и гнилых зубов, потянул пальцем веко и увидел, что оно пришито тончайшей ниткой. Вот зачем Анри задержался на час после смерти Роберта. Грязный фокус, чтобы покойник уже никогда не открыл глаза. Он с досадой выпрямился. Старик неподвижно лежал рядом, будто спал тяжелым сном. Марат обернулся к монашкам.

– Что он мне оставил? – спросил он. Что вообще Роберт мог оставить, если отдал этим людям дом? Курицу? Мешок риса?

– Корин, покажи ему, – сказала мать-настоятельница.

– У нас к Вам еще одна просьба, – сказала Корин. – Будет хорошо, если Вы в течение двух дней освободите комнату наверху.

Она зашла в угол комнаты и вернулась оттуда с палкой Роберта. Марат встал.

– Это? – спросил он.

Анжелика поджала губы.

– Умирая, Роберт сказал, что Вы ни разу не посетили урну с прахом матери.

Марат даже не знал, где она.

– Тебе-то что? Моя мать была арабская шлюха.

– Он сказал, что эта палка напомнит о том, что он сделал бы с Вами, если бы мог, – спокойно закончила пожилая монахиня.

– Два дня на освобождение комнаты, – повторила Корин, – но чем быстрее, тем лучше. Мы видели, что Ваш скарб не велик.

Марат вырвал палку у нее из рук и пошел наверх. Анжелика шарахнулась от него. Марат думал, что мог бы убить старика, если бы знал, что тот замышляет. Роберт обманул его. Сбежал. Упросил врача зашить свои глаза. Спрятался от Марата в самую темную пропасть на свете. Спрятался, как прятались все они, но раньше и лучше.

Он ворвался на второй этаж. Анри оказался не прав: здесь похозяйничали. Педантичные монашки заклеили скотчем разбитые пулями стекла, к которым никто не прикасался, сколько Марат помнил эту комнату. Он начал понимать, что это место больше не его.

Всю жизнь он возвращался сюда. Он мерил этот пол шагами. Он ел здесь, спал, хранил оружие, одежду и свое одиночество. Отсюда он смотрел на собор, исходя злобой. Здесь была его нора, его яма на дне реки, в которую он утаскивал падаль своих мыслей. Сюда уходил его слизистый след.

Здесь он учился выкидывать лезвие ножа-бабочки и боялся, ожидая мести. Сидя на этом полу, он делал уроки и разучивал тексты, чтобы складно переводить их в уплату долга старухе Намон. Здесь было место, где он убил свою мать. И хотя все, что от нее осталось, сожгли дотла, он все еще мог лечь на пол и в щелях между досками учуять гнилостный запах ее болезни.

Марат врезал палкой по стене. Он знал, что сейчас слишком много людей видит и слышит, как он безумствует, но не мог остановиться. Он хотел сломать эту штуку. Он ударил снова, наотмашь, об косяк. Трость упруго гудела, но не трескалась. Роберт давно бы разбил ее, если бы она не была так хороша. Марат отшвырнул ее на другой конец комнаты и, задыхаясь, привалился к стене. Мир был пустой ловушкой. Все пропадало даром. Люди залечивали раны и помнили мертвых. Никто не обращал внимания на него.

Сегодня он видел, как Марти снова смеется. У Марти была новая игрушка – мобильный телефон. Марти говорил, что это вещь будущего, что когда-нибудь все будут ходить с такими. Всегда можно позвонить кому хочешь. А Марти было кому звонить. Его друзья только сплотились вокруг него после смерти Лесли. Его родители любили его. Его отец стоял за него горой. Даже девушки теперь липли к нему, хотели утешить. Марат тоже находил в глазах женщин свою каплю влаги, но все это было не то, не так, как у Марти.

А еще этим летом Марат видел, что мать Клавинго снова ходит беременная. Он слышал, что Поль с родителями уехал в большой город Абиджан, а Крис начал работать на банановой плантации и купил мотоцикл. В газете Марат читал, что его собственный отец создал какой-то совет. Он знал, что крокодилы по-прежнему нападают на людей, независимо от того, помогает он им своим ножом или нет.

Он в ярости отшвырнул свой тюфяк от стены. Выбил ногой половицу, встал на колени. Достал жестяную коробку – не ту, в которой хранила ценности его мать, но очень похожую. Там был нож-бабочка, его любимец. Марат сунул его в правый карман, потом сгреб все деньги и, не считая, затолкал в левый. Одежду – ворохом в рюкзак. Потом собрал мелочи: иголку, которой он зашивал майку в день смерти матери, зажигалку, кружку и миску, в которых готовил, ложку и второй, обычный, нож, доставшийся ему от Камилы. Бритву – он пользовался ею уже несколько месяцев.

Потом он мрачно задумался. Волосы. Он знал, что монашки не делают кукол вуду, но не хотел рисковать. Слишком много врагов. Он собрал все следы своего присутствия в комнате – волосы, обрезки ногтей, следы мастурбации. Сунул все это в мешочек и тоже убрал в рюкзак.

В последнюю очередь Марат вернулся к трости. Он поднял наследство Роберта. Когда-то палка была покрыта красным лаком, но он давно сошел. Палка была выточена из толстой ветки. Ручка – удобный кривой сучок. Марат осмотрел середину клюки, которой бил ее о косяк. Железное дерево. На палке остались лишь крошечные насечки, а в стене теперь были вмятины.

Он взял трость и спустился вниз. Он не встретил ни Анжелику, ни Корин. Роберт все еще лежал на своей кровати, неподвижный, успокоившийся. В его комнате хозяйничала какая-то новая монашка, черная, как и Корин, но намного старше. Она посмотрела на Марата, но ничего не сказала.

– Передай главной, что я ушел, – сказал Марат. – Если не вернусь ночью, значит, у меня новый ночлег, и я не вернусь больше никогда.

– Хорошо, – обещала женщина.

Марат зло стукнул палкой о снятую с петель дверь старика и вышел во двор. Микроавтобус исчез, переносные клетки для кур – тоже. Калитка стояла распахнутая. На улице собралась небольшая кучка соседей: слетелись посмаковать смерть старого пьяницы, ждали, когда будут выносить тело.

– Эй, – окликнул их Марат, – меня выселяют. Ни у кого нет свободного жилья?

Люди молча смотрели на него.

– Нет, – за всех ответил мужчина-гере из дома напротив.

– Я буду платить.