Песня для Корби

Афиша на щите выглядела обтрепанной и полустертой, но изображение на ней еще читалось.

– Это же Майкл Джексон! – удивился Корби.

– Майкл Джексон уже умер, – отметил Ара.

– Да, – сказал Ник. – Он был в России в конце девяностых. Надо же.

Корби почувствовал, что сейчас заплачет. Слезы, которых так и не дождался Ник, увидит дед, у которого они вызовут лишь привычное презрение. Майкл Джексон умер. И Андрей, который был с ними, когда они говорили об этом, тоже теперь мертв. Старый плакат, удививший Ника, исчез. На его месте уже красовалась новая афиша – большая, гладкая, черно-серебристая.

К ней прилип осенний лист.

Корби протянул руку к щиту, и кожа на его открытом предплечье покрылась мурашками, как будто он опустил ее в поток холодного воздуха. Лист был мокрым, будто сейчас шел дождь, и он только что опал с дерева. Кленовый, с прожилками гнили. Откуда?

Подул ветер, и лист вырвался из его рук. Желтый клочок унесся вверх, пропал в темном небе.

Взгляд Корби потерял фокус. Фонарь над входом в ДК расплылся в пелене слез. Вокруг него побежали, заискрились красивые крестовидные звездочки.

– Ну, что встал? – не понял дед. – Пошли.

Он рванул внука за собой. Тот качнулся, но не сдвинулся с места. Он перестал замечать деда, как не замечал его четыре года назад в дни своей депрессии. Старик был просто частью обстановки, стихией человеческого мира. Она могла помешать покончить с собой или заставить чистить зубы. Она могла решить, что ты живешь в той квартире или в этой, ходишь в ту школу или в другую. Но в ней ничего не было.

– Ты что, язык проглотил? – зло поинтересовался дед. Он ударил внука по щеке. Корби вздрогнул, повернул голову.

– Постой-ка, – вдруг сообразил дед. – Где-то я все это уже видел… А ну, посмотри на меня.

Их взгляды встретились. Зрачки Корби были предельно расширены, взгляд стал ошалелым, неуправляемым. Казалось, подросток все время видит больше, чем хочет видеть.

– Так, – пробормотал старик, – те же елки, та же песня. Не хочешь ли ты опять вены порезать, а, сопляк?

Его голос сорвался на крик. Он тряс Корби, как тонкое молодое дерево. На них нервно оглянулся одинокий поздний прохожий.

– Отстань от меня, – попытался отвернуться Корби.

– Ага, как же, – хмыкнул старик. – Только хоронить тебя мне не хватало.

Он с новой силой вцепился в локоть внука. Корби уперся.

– Я сам, – сказал он. Дед отпустил. Подросток одернул помятую майку и быстрым автоматическим шагом пошел к дому. Старик нагнал его.

– И давно ты это задумал? Пистолет для этого брал, да!? Так ведь, хитрая бестия?

«Как все нелепо, – подумал Корби, – я сам пять минут назад жалел о том, что не застрелился, и вот он уже обвиняет меня в том, что я это планировал. А может, он прав? Может, я перехитрил самого себя? Может, я устроил все это только затем, чтобы снова решиться на самоубийство?»

***

Дома дед втащил Корби на кухню и толкнул на стул. Подросток сел. Он двигался как тряпичная кукла. Его бил озноб. Свет люстры казался слишком ярким.

Дед взял с холодильника телефон и телефонный справочник, с грохотом отодвинул второй стул, сел напротив внука, задумался и прикусил нижнюю губу.

– Ну вот что, – наконец, сказал он, – ты все довел до того, что мне теперь придется разбудить другого приличного пожилого человека.

Корби равнодушно прикрыл глаза.

– Ты бредишь, дед, – сказал он. – Зачем кого-то будить?

Подросток ждал, что сейчас за свои слова получит по лицу. Но этого не произошло. Старик зашуршал справочником, потом раздалось попискивание телефона. Дед набирал чей-то номер.

– Але, але, – позвал он в трубку, – Иван Петровича будьте добры.

Наступила пауза.

– Я знаю его по работе, – ответил дед на какой-то вопрос.

Из трубки донеслось слабое эхо возмущенного женского голоса.

– Форс-мажорные обстоятельства заставляют меня звонить в такой час, – объяснил старик. – Нет, нет, не беспокойтесь. Пока ничего не случилось. И уж тем более ничего страшного для вас.

Секунду он молчал.

– Вовсе не просто так, – возразил он. – И да, надо будить. Я человек чести. За доставленные неудобства мы сочтемся.

Наступило долгое молчание. Дед исподлобья поглядывал на Корби и шишковатыми пальцами теребил угол скатерти.

– Иван Петрович, – наконец, обратился он. – Виталий Рябин. Да, да, я тоже рад Вас слышать. Уж простите, что в такой час.

Пауза.

– Внук, – сказал дед. – Ну, как раньше. Да, именно. Надо. Ну что вы, Иван Петрович, приличные люди всегда платят. Такси возьмите.

«Что он хочет сделать?» – задумался Корби. Дед стал диктовать адрес.

Далеко за шеренгами пятиэтажек, погруженных во тьму, стояла школа. Она еще светилась всеми окнами. Крин рассматривал стойку охраны. Опер Барыбкин собирал образцы крови. Судмедэксперт сидел за столом в пустом школьном классе, смотрел на таблицы высыхания слизистых оболочек и замеры температуры тела. Он погрузился в глубокую задумчивость, потому что его что-то смущало в определении времени смерти. Заплаканная директриса плюхнулась в кресло в своем кабинете, достала из нижнего ящика стола штоф коньяка, который прятала там до дня объявления результатов ЕГЭ. Дрожащей рукой налила себе полную рюмку. Залпом выпила ее, задохнулась, и, собрав все свое мужество, набрала номер.

Трубку снял мужчина. Он еще не спал. Работать за полночь давно вошло у него в привычку.

– Что? – переспросил он.

– Ваш сын умер, – осипшим голосом повторила директриса.

А люди в синих халатах уже перекладывали тело погибшего мальчика на носилки.

***

Ровный белый свет люстры заливал кухню. Дед Корби повесил трубку и цепкими холодными пальцами взял внука за руку.

– Пойдем, – сказал он.

Корби не сдвинулся с места. Он подумал, что эта перемена в тоне ему совсем не нравится.