Ворота Расёмон

Когда объяснения были закончены, Хацуко с серьёзным лицом сказала, вздохнув:

– Да, строго говоря, между обычными людьми, находящимися в здравом уме, и психическими больными не существует чёткой грани. А уж между названными вами гениями и душевнобольными тем более нет никакой разницы – это можно смело утверждать. Как вы знаете, заслуга Ломброзо в том, что он указал на отсутствие такой разницы.

– А мне бы хотелось, чтобы он указал на наличие разницы, – шутливо возразил Сюнскэ, вмешавшись в разговор.

Нитта холодно посмотрел на него:

– Если таковая существует, на это, разумеется, нужно указать, но поскольку не существует, то тут уж ничего не поделаешь.

– Но гений есть гений, а сумасшедший есть сумасшедший.

– Такая же разница существует между манией величия и манией преследования.

– Соединять эти понятия неправомерно.

– Нет, их нужно соединять. Ведь гений эффективен, а душевнобольной, безусловно, неэффективен. Разница между ни-ми – это разница в ценности их деятельности. А не разница в их природе.

Сюнскэ, знакомый с точкой зрения Нитты, переглянувшись с девушками, умолк. Нитта же, будто насмехаясь над своей чрезмерной рассудительностью, скривил губы в улыбке, но тут же снова посерьёзнел и посмотрел на остальных.

– Ну что ж, пойдёмте, я вас провожу, – сказал он, легко вставая со стула.

XXVI

В первой палате, куда он их привёл, причёсанная по-европейски девушка увлечённо играла на фисгармонии. Фисгармония была обращена к забранному металлической решёткой окну, лившийся из него свет холодно освещал тонкое лицо девушки. Стоя у двери палаты и глядя на цветы белой камелии, застилавшей окно, Сюнскэ испытал чувство, будто попал в женский монастырь на Западе.

– Это дочь одного промышленника из Нагано, она сошла с ума из-за того, что сделанное ей предложение было отвергнуто.

– Бедненькая.

Это прошептала тоненьким голоском Тацуко, а Хацуко, не выразив никакого сочувствия, с нескрываемым любопытством в упор смотрела на девушку, сидевшую к ней в профиль.

– Кажется, она не забыла лишь, как играть на фисгармонии.

– Не только как играть на фисгармонии. Она прекрасно рисует. Шьёт. Каллиграфически пишет.

Сказав им это, Нитта оставил их у входа в палату, а сам тихо подошёл к фисгармонии. Но девушка, казалось, не обратила на него внимания и продолжала бегать пальцами по клавишам.

– Здравствуйте. Как вы себя чувствуете?

Нитта повторил это несколько раз, но девушка, по-прежнему глядя на белую камелию в окне, даже не думала поворачиваться. Мало того, когда Нитта легко дотронулся рукой до её плеча, она решительно отбросила её, а пальцы продолжали безошибочно извлекать грустную мелодию, соответствующую атмосфере этой палаты.

Все трое, почувствовав неловкость, отошли от двери.

Прикрыв дверь в палату девушки, Нитта открыл дверь следующей и чуть извиняющимся тоном подозвал остальных:

– Смотрите.

Войдя в палату, они увидели, что её пол покрыт скреплённой раствором галькой, как в ванной комнате. Посредине было три большие ямы, похожие на огромные, утопленные горшки с водопроводными кранами над каждым из них. В одной во весь рост стоял бритоголовый молодой человек, по шею засунутый в мешок цвета хаки.

– Здесь охлаждают головы пациентов. Как только появляются симптомы буйства, их тут же помещают в мешки.

Действительно, из крана над ямой, в которой стоял молодой человек, на его бритую голову тонкой струйкой текла вода. Однако его посиневшее лицо было лишено всякого выражения, выделялись лишь устремлённые в пустоту мутные глаза. Преодолев охвативший его ужас, Сюнскэ сказал с негодованием:

– Какая жестокость. Она не к лицу даже тюремным надзирателям, не то что врачам психиатрической лечебницы.

– Подобные тебе идеалисты в старые времена нападали на врачей, производивших анатомирование, обвиняя их в антигуманизме.

– И всё же, разве это не печально?

– Разумеется, печально, но в то же время и не печально.

Хацуко, и бровью не поведя, спокойно смотрела на молодого человека в яме, а Тацуко… Отведя взгляд от Хацуко, Сюнскэ вдруг заметил, что её нет, она исчезла из палаты.

XXVII

Расстроенный Сюнскэ, оставив Хацуко и Нитту, ушёл в полутёмный коридор. Там у белой стены с растерянным видом стояла Тацуко.

– Что с вами? Вам это неприятно, наверное?

Тацуко подняла свои ясные глаза и жалобно посмотрела на Сюнскэ:

– Нет, просто мне его очень жалко.

Сюнскэ непроизвольно усмехнулся:

– А мне не по себе.

– И вы его совсем не жалеете?

– Жалею или нет, не знаю, но всё равно не хочу видеть, как с ним обращаются.

– Неужели вы можете не думать о нём?

– Сначала мне хотелось бы подумать о себе.

На бледном лице Тацуко мелькнула улыбка:

– Бессердечный.

– Возможно, и бессердечный. Но если дело касается меня…

– То сердечный?

Подошли Нитта и Хацуко.

– Теперь… может быть, пройдём вон в ту палату?

Нитта, будто забыв о существовании Тацуко и Сюнскэ, направился к двери в конце длинного коридора. А Хацуко, посмотрев на Тацуко, нахмурилась: