Муха в розовом алмазе

Успокоившись, мы расселись в устье штрека, кто на чем, и обсудили создавшееся положение. Начали, естественно, с поступка Гюльчехры. Али-Бабай поведал, что его старшая жена всегда была крайне впечатлительна и возбудима, а с некоторых пор и вовсе заболела вздорностью поведения и гипертрофированной страстью к определенного рода удовольствиям. С помощью остальных жен ему удавалось справляться с ней без особых треволнений, и борьба проистекала даже с некоторой пользой для подземного сообщества: психологические особенности Гюльчехры вносили в быт подземелья определенное разнообразие и давали повод для разговоров. Но с появлением гостей женщина стала неуправляемой…

– А почему ты ее не связал? – поинтересовался я.

– Связывал, однако недавно мне показалось, что у нее наступила депрессия, и я ее освободил, – ответил Али-Бабай взвинчено. – У нее всегда после истерик наступает депрессия, и она на пару дней становится вполне сносной.

– Гюльчехра, естественно, знает расположение всех складов с продовольствием и керосином для ламп?

– Да, конечно, знает. Она у меня завскладом.

– И, скорее всего, Баклажан с полковником в настоящее время находятся где-то рядом с ними, – констатировал я, обращаясь к товарищам.

– Кто владеет керосином и продовольствием – тот владеет нами, – сочинил сентенцию подземный араб.

– А где эти склады? – поинтересовался Кучкин, тестируя ладонью щетинистость подбородка и щек.

Из ответа стало ясно, что склады находятся в сухом и хорошо проветриваемом восьмом штреке, пробитом на запад из квершлага, соединяющего второй и четвертый штреки.

Подумав с минуту, я предложил план:

– К этим складам можно подойти с двух сторон – со стороны ствола штольни и со стороны квершлага. Надо разделиться на две группы и напасть на них с двух сторон…

– Глупо воевать, когда можно помириться, – покачал головой Веретенников. – Нам же делить с ними нечего. Баклажан с Полковником побоялись, что вы их убьете, вот и сбежали…

– Делить нечего? – взвился я, поняв, что Валерий не прочь переметнуться в лагерь противников. – А воздух? Они побоялись, что мы их прикончим из-за воздуха. А почему побоялись? Да потому что будь они на нашем месте они давно бы нас прикончили по этой самой причине!

– Врешь ты все, – поморщился Кучкин. – Убивать друг друга из-за воздуха еще рано – никто пока и не думает задыхаться. Ты, Черный, никак не возьмешь в толк одну весьма простую истину, не возьмешь, хотя совсем недавно учитывал ее в своих расчетах. Напомню ее тебе: чем меньше рабочих рук на штольне, тем меньше у нас шансов пробиться на свободу. И поэтому мы должны делать все, чтобы в штольне было больше здоровых людей и поменьше трупов, должны, если, конечно, считаем себя умными людьми.

– Ты что, предлагаешь сдаться Баклажану? – дошла до меня суть сказанного Кучкиным.

– Не сдаться, а попытаться примириться, – ответил Сашка, решительно вставая на ноги. Через минуту он шел по стволу штольни время от времени выкрикивая:

– Иннокентий Александрович, не стреляйте! Это я, Кучкин!

Покачав на этот поворот событий головой, Али-Бабай подошел ко мне и сказал, что его бывшие пленники действительно устроили засаду у винного склада. И поэтому мы без опаски можем идти в его логово с тем, чтобы подкрепиться и все спокойно обсудить. Да и обороняться в нем удобнее – подступиться к нему можно только с одной стороны.

– Ну что, пойдем? – согласившись с ним, обернулся я к Валере.

Веретенников – спокойный, решившийся – отрицательно покачал головой и сказал:

– Вы как хотите, а я тоже пойду к Баклажану. Понимаешь, Черный, я – убежденный пацифист и так же, как Саша, считаю, что в нашем положении худой мир лучше доброй ссоры. Так что не обессудь.

И ушел вслед за Кучкиным.

А я уселся у стенки, думая, что если события и дальше так будут развиваться, то мы с Али-Бабаем останемся вдвоем против всех.

– Пойдемте за ним следом, потушим фонари и пойдем, – проводя Веретенникова взглядом, предложила до того молчавшая Синичкина. – В случае чего он прикроет нас своим пацифистским телом.

* * *

…Мы разошлись с Валерой на повороте к логову Али-Бабая. Перед тем, как свернуть, я предложил ему оставить свои намерения, но он отказался. Мне ничего не оставалось делать, как обозвать его кретином и идти вслед за Синичкиной и подземным арабом. Не успел я прошагать и пяти метров, как тишину штольни хлестко разорвал выстрел и следом за ним крик. Дикий, протяжный крик Веретенникова. Я бросился в ствол, но был остановлен засвистевшими навстречу пулями.

В кают-компанию я пришел со слезами на глазах. Увидев их, Али-Бабай положил мне руку на плечо и сказал по-русски примерно следующее:

– Не плач, Черни… Твой друг жива. Мертвый так не кричит. А если умирал – Аллах его рай забирал.

Взяв себя в руки, я похвалил его за успехи в изучении русского языка и попросил поднять мне настроение. Али-Бабай понимающе кивнул и ушел. Вернулся он минут через пятнадцать с бутылкой вина, двумя запасными обоймами к моему "макару" и несколько противопехотными минами в обильной смазке. Отдав все это мне, удалился, пообещав возвратиться через шесть часов.

Заминировав единственный подход к кают-компании, я выбил у бутылки с вином ее пробковые мозги, устроился рядом с ушедшей в себя Синичкиной и принялся поминать Валеру.

"Бог так решил, – думал я, посасывая портвейн, оказавшийся совсем не плохим. – Бог решил, чтобы я оставался в заточении в этой сволочной штольне, а Валеру забрал к себе в райские кущи. И ему не надо будет мириться с Баклажаном, а потом два года долбить камень… Что ж, Валере всегда везло, он всегда мог устраиваться".

А Синичкина не пила, она была бледна и по-прежнему о чем-то своем думала. Проникнувшись ее неподдельной грустью, я попытался утешить девушку, но она, недоуменно взглянув, отодвинулась. А потом вовсе свернулась калачиком и мгновенно уснула.

Обиженный ее недружелюбием, я выпил один за другим два стакана, устроился рядом с девушкой и, поворочавшись минут пятнадцать, задремал.

…Сначала мне снилась дочка Лена. Она спрашивала у Ольги, где ее папа. Ольга отвечала, что он уехал далеко-далеко работать и вернется очень нескоро. Лена не поверила, сжала кулачки и сказала:

– Я знаю, что ты прогнала папу! Он не мог уйти от меня сам!

Ольга отвечала, что папа не может жить спокойно, как все люди, и она устала от него.

– Если ты не вернешь его, то я быстро-быстро вырасту и уеду его искать, – выкрикнула Лена и убежала в темноту.

В темноте был я. Не говоря ни слова, дочь подошла ко мне, взяла за руку и куда-то потащила.

Сон прервала Синичкина – рука девушки мягко легла мне на грудь. "Вот ведь ведьма, с дочкой разлучила, во сне разлучила, – подумал я, обозревая нежные пальчики с тщательно ухоженными коготками (один, на указательном пальце, был обломан). Как бы в ответ рука лениво заскользила вниз и завершила путь там, где я никак не ожидал ее видеть. Хозяин той части моего тела, оказавшись под "крышей", сначала сжался от неожиданности, но потом пришел в себя и начал медленно, но верно подниматься "на ноги". Ощутив ладонью твердость, рука Синичкиной исследовала ее неспешными сонными движениями. И сделала это так проникновенно, что я, моментально загоревшись, придвинулся к девушке и поцеловал ее в губы.

И услышал недовольное: "Отстань…"

Я не успел расстроиться, по крайней мере, по этому поводу: с устья рассечки-чайханы кто-то презрительно хмыкнул. Обернувшись, я увидел сначала собранного в кулак Полковника, а потом и такой понятный пистолет в его твердой руке.

Когда на его хозяина положения засияла издевательская улыбка, я запустил в нее подушкой.

9. Валерка убит, Кучкин присоединился… – Белоказаки, кулаки, Эдик Стрельцов и случай в Хороге. – Полковник учит жить. – Руки связаны, щека горит, а я беснуюсь.

Одной подушкой в логове Али-Бабая стало меньше.

После того, как пух осел, Полковник умело связал Синичкиной руки за спиной и, приказав ей сидеть смирно, повел меня в тюрьму подземного араба.

В последние несколько лет мне удалось научиться не рефлексировать по поводу неудач и дефолтов, особенно если они продолжаются в Present Continuous Tens. И пока мы шли, я не пенял на судьбу, а пытался выяснить судьбу Сашки Кучкина, а также кто и зачем прикончил Веретенникова.

– Александр Сергеевич присоединился к нашей компании, – словоохотливо начал разъяснять Полковник ситуацию. – А вот Валерий Анатольевич скоропостижно скончался от полученных ран…

– Скончался? – повернулся я, чтобы увидеть перед своим носом ствол пистолета.

– Да, понимаешь, скончался, – вздохнул полковник. – Видишь ли, я ошибочно решил, что следом за ним идешь ты, идешь, чтобы, значит, неожиданно на нас напасть; и решил не рисковать…

Я до сих пор до мельчайших подробностей помню этот эпизод. Узкий штрек, бугристые стены в рудничной пыли, Полковник с "Гюрзой" в одной руке и керосиновой лампой в другой. И его лицо, подсвеченное снизу керосиновой лампой. И глаза. Глаза человека, предпочитающего убийство риску.