Одноклассница

Слава богу принесли наш заказ, и нам было уж не до рассуждений. Совместная еда всегда сглаживает все углы и шероховатости. Многое прощается за столом, и это прекрасно. Кухня и, правда, оказалась достойной. Греческий салат, приправленным восхитительным оливковым маслом, приятно хрустел свежими овощами, а мягкий белый сыр оттенял блюдо нежной кислинкой. Карбонара тоже не оставила мне равнодушным, ее тонкий вкус пряного соуса с темными листьями базилика запомнится мне надолго. Надо отдать должное Лене, место оказалось действительно достойным. Но я еще раз с сожалением вспомнил о неповторимой шаурме из исчезнувшей закусочной. Mealbill наверняка бы тоже расстроился от этой новости.

– Так, хорошо об умных вещах ты умеешь трепаться, – сказала Лена, покончив с остатками карбонары. – Но для свидания это не подходит.

– А что подходит на твой вкус? – осмелел я.

– Юмор.

Я задумался. К счастью, мысль моя, подкрепленная приятной атмосферой, собеседницей и вкусным обедом, дала себе волю. Я вспомнил случай со своей давней работы.

– Как- то я работал на закрытой территории. Делал чертежи. Не помню даже, как я туда устроился. Так вот, там был пропускной пункт, где сидел охранник. Со мной в смене всегда был один и тот же человек. Федя, кажется, его звали. И каждый раз, когда я проходил мимо него, мы перекидывались парой словечек. Они всегда были одинаковые. Что-то вроде того: «какой прекрасный день» или «какой ужасный день».

Говорил я эти фразы намерено, искажая голос, пытаясь отыграть их от лица моего бывшего коллеги.

– И ничего не менялась в наших взаимных приветствиях друг друга, -продолжал я. – Но однажды я подумал, что не слишком ли скудный диалог выходит у нас с дядей Федей. Тогда я решил внести разнообразие. Подхожу я, значит, к проходной, и думаю, что вот сейчас внесу в нашу непритязательную беседу новизну. Но, увидев дядю Федя, я как-то сник и онемел. И как бы я не тужился выдавить из себя что-то сносное, мысли мои предательски молчали. А коллега-охранник, обычно улыбчивый, оказался совершенно раздосадованный. Тогда мне ничего не оставалось как вернуться к прежней скучной, но рабочей схеме и я сказал: «Какая хорошая погода». На что Дядя Федя с радостью ответил: «Да, да. Какая хорошая погода». Вот такая история.

По лицу Лены было видно, что ей понравилось. Она даже откинулась в кресле, будто размышляя, каким одобрительным эпитетом похвалить мой рассказ.

– Что-то похожее было и у меня. «Только так выразительно рассказать об этом я бы не смогла, -сказала она, а потом добавила с оттенком иронии, – талантами ты, видимо, щедро одарен».

На улице уже сгущались сумерки. Краски стали тусклее и лаконичнее, город предчувствовал закат, чтобы стать тише и медленнее. А в памяти моей вспыхнул отрывок воспоминания, которого внезапно остро взбередил забытое чувство. Я пытался было вспомнить, что за кадр моей жизни подсветила моя неверная память. А память, похоже, как и город чествовала приближение ночи. Ей тоже захотелось немного отдохнуть. Но напоследок память напомнила мне про ту улицу, которую мы проходили в поисках заветной шавермы. Наверняка, вечером там будет особенно приятно прогуляться.

– Лена, по дороге сюда мы прошли одно место, кажется, это был проспект.

– Да, помню – сказала она. – Это проспект имени Пушкина. Неплохое место для завершения дня…

Зазвонил ее телефон. Он лежал на столе. На экране колючими буквами отобразилось имя Максик. Она тоже увидела имя. Но мне совсем не ясно было, что это значило для нее. Она просто выждала, когда телефон сдастся, и лишь потом взяла телефон в руку. Через некоторое время телефон снова дал о себе знать, но на этот раз лишь коротким писком входящего сообщения. Лена провела по телефону, два раза ударила по экрану и внимательно пробежалась по строчкам. Потом без запинки ответила.

– Значит, нам туда дорога, – как в ни в чем не бывало сказала она, выпорхнув из жизни, о которой посторонние, как я, знать не должны.

6 часть

– Ты слышишь музыку?! – сказала возбуждённая Лена.

Может быть, так на нее действовала надвигающаяся ночь. Летом ночи совсем другие, в них присутствует сладкое предчувствие и обманчивая свобода. Жизнь превращается в праздник, который обязательно должен обернуться ярким запоминающимся событием, почти как в кино.

Лена была будто пьяная, и, оказалось, это заразно. Меня тоже пьянила жизнь, надеждою полная.

– Это танго, Саша!

Она держала меня за руку. В первый раз она коснулась меня. Ее холодная рука тянула меня туда, где праздник еще краше, где сердцу будет еще радостнее.

Когда мы вышли к проспекту, оказалось, что теперь он полностью стал пешеходным. Машин не было, зато было много гуляющих. И музыка стало еще громче. Она была рядом. И у вывески с надписью «Черный дрозд», заведения назначения которого я не понял, собралась толпа зевак. Музыкантов не было видно, но музыки было достаточно, чтобы снова влюбиться в жизнь, и в Лену, и в этот город.

Лена сходу начала двигаться в такт энергичного танго. Она смотрела на меня, как ребёнок, совсем как тогда в далеком детстве. И мне обязательно хотелось сделать все сейчас для нее. Танцевать я правда не умел, тем более уточнённое танго. И меня вдруг захлестнула волна сожаления от того, что я не решился в прошлом взять пару уроков танца, хотя бы вальса.

А Лена тем временем двигалась соло, исполняя грациозные па и картинно вскидывая голову, будто подчиняясь невидимому партнеру. Все это продолжалось недолго, потому что к ней подошел мужчина в черной свободной рубахе, льняных брюках и тканых слипонах на босую ногу. Мне показалось, что он гораздо больше подходит всей этой летней вечерней атмосфере. Но Лена, к моему удивлению, не приняла приглашения бойкого партнера. Она смотрела на меня. И я решился.

Я был уверен, что моя решительность ей очень понравится.

– Все очень просто, – сказала у самого моего уха, коснувшись его губами, горячими губами, – просто не думай, ни о чем. Этот способ всегда срабатывает, хотя бы раз.

И музыка понесла меня, путями аргентинского прибоя, терпкого бриза и страстной гитары. Ее холодные руки, жаркие губы совсем близко и эта музыка показали мне, чем дышат звезды над побережьем далекой Атлантики.

Мама тоже, как Лена, очень любила танцевать. Помню однажды, в один из особенно морозных зимних дней, у нее был выходной, и мы весь день просидели дома. Из бывалого японского магнитофона похрипывало, спотыкаясь на бороздках жеваной магнитной ленты, солнечная музыка Агутина. Мама его очень любила. И мне тоже нравилась эта летняя русская песня с совсем не русским духом. Мы весело отплясывали с мамой: она грациозно и деликатно, а я – бодро и размашисто, так что посуда звенела за стеклом серванта. Кажется, я тогда любил танцевать или просто был счастлив.

Тем временем бодрое танго сменилось бесшабашным рок-н-роллом. И город, как в разгар маскарада, скрывший свое северное лицо под маской ночи, задрожал от звуков быстрых аккордов. Мы остановились. Я пытался вслушаться в ритм и мелодию, но детализация звуков стала недоступна для меня. В этот момент я все еще стоял под небом знойной Аргентины, всматриваясь внимательно в глаза моей неугасающей любви.

Никто не в силах остановить дыхание, чтобы замедлить жизнь, сделать ее длиннее, но где-то между вдохом и выдохом есть место, где нет времени, и нет конца. Тогда мне показалось: я поймал этот неуловимый редкий момент.

– Не все так плохо, – сказала Лена. – Не умеющий танцевать мужчина – это не самое страшное.

– Вот так значит? – сказал я, с деланой обидой.

Мы немного отошли от музыкантов и от окруживших их зевак.

– А что самое страшное?

– Предательство, – сказала она как-то несерьезно, будто все еще продолжая подшучивать надо мной. А потом она как-то резко переменилась. Будто осознала, что это уже все серьезно.

– Согласен, – сказал я не задумываясь.

– Предательство, точно. – подтвердила она свой собственный ответ. – Понимаешь, все можно принять и внезапную холодность, и скуку, и равнодушие, даже измену, да-да и измена не всегда – это то же самое, что предательство. Так вот, все можно принять, все можно пережить, хотя и ранит это все любящих, но только предательство наносит смертельную рану. Здесь уже ничего не поможет. Рана нанесена, врач скорой делает разряд дефибриллятором, а потом с профессиональным сожалением в глазах качает головой. Пациент от несовместимых с жизнью ран скончался. Дата, время. И точка. А если бы вдруг произошло чудо, и она осталась бы жив, то она со слезами на глазах рассказала все. Про то как сильно доверяла, про то, как горда была своим избранником, про тот вечер, когда он предложил сходить в гости к другу. А потом сказал, что ему было бы приятно, если бы она сделала для него кое-что. И для его друга. Ведь, это тоже любовь говорил он, ты просто еще неопытная, а так все делают, и нет тут ничего зазорного. И долго она сопротивлялась, но сдалась. А потом прошел день, другой. И любовь надтреснулась, и он пропал. А в школе все стали косо смотреть на тебя, и в кулак смеяться, шушукаясь за глаза в темных уголках школы. Так любовь стала… болью, страшной и невыносимой.

– И что было дальше, – спросил я потрясенный откровенностью.

– Ничего. Ушла из этой школы. Потом из другой. Потом из этого города…

Я огляделся вокруг, размышляя, как принял ее этот город. Дал ли он ей силы идти дальше, сделал ли он ее счастливой, или он остался равнодушен, как к многим, подобным ей. Но мне захотелось, чтобы он был ласков к ней, как добрый друг, как мудрый наставник.

– Отца жалко. Честно, – продолжила она, – я его сильно обидела. Мне тогда казалось, что он должен был что-то сделать. Он должен был вытянуть меня из этого капкана, своей сильной крепкой рукой. Но мои слезы – это не слезы его маленькой девочки. Той девочки уже давно не было. Так вот всегда. А когда-то я думала, что у меня есть нечто… Нечто волшебное, чудо, что ли. Но только оно для двоих. И когда-нибудь я обязательно поделюсь этим чудом. Но похоже там сверху, где придумывают мечты, что-то напутали. И херовую мне втюхали мечту. Ошибочка вышла.

Это был самый важный момент тогда. Чтобы приблизиться с моей Леночкой. Обнять ее крепко-крепко, и сказать, как долго ты ее ждал и любил. И мысли нельзя было подпускать. А гнать их взашей, в свои темные недобрые уголки, откуда им нет дороги. Но кто-то другой внутри решил все иначе, он выбрал другую дорогу для себя. А Лена ждала. Она думала, что чудо еще может произойти. И этот взгляд ее мертвой хваткой вцепился в мою память – колючим жестоким укором. И как бы не хотелось мне выкрикнуть изо всех сил, в пространстве клич гнева, и твёрдо сказать ей: «Я найду его, эту паскудную душонку, и раздавлю его, как вонючего таракана». Только было уже слишком поздно. Ибо кому-то не хватает любви. А кому-то сил. А глаза любимых не терпят полумер.

– Противно это воспоминать, Саша. Особенно взгляды эти. Либо с укором и с насмешкой. Либо с похотливым огоньком. Хоть бы кто посмотрел иначе. Пожалел искренне. Но нет же. В любом случае это прошло, и теперь почти забыто. Наверно, у каждого есть такой момент, переломный, согласен?

– Согласен, – поддержал я мысль. – Мне вдруг подумалось, что если и есть на свете рай, то он должен быть как лазарет. А Бог, как главврач, ходит по платам, и добрыми глазами смотрит на всех, и улыбается. Потому что в этом лазарете не бывает не излечимых больных. Там всем будет хорошо. Должно быть…

Мысль эта, которую я только что озвучил Лене, мне очень понравилась. Мне показалось, что это должно было как-то смягчить тяжесть момента. Но во взгляде Лены я прочитала другое. Что-то надломилось в ней. Казалось, что магия этого дня, этого вечера вдруг растворилась и осталась лишь неприглядная правда жизни, которую теперь приходится принять. Иногда слова, правда, имеют силу, но зачастую они лишне. И никогда не смогут составить конкуренцию настоящему действию, ведь это и есть жизнь.

Тогда я почувствовал сильную обиду за себя. За то, что все всегда идет не так, как надо. С самого детства, когда мы ждём чуда. Когда мы ждём, что костюм Зорро обязательно будет твоим карнавальным костюмом. И планы на долгую совместную жизнь с любимой оборачиваются кошмаром взаимного бичевания. Никто не выйдет отсюда счастливым. Видимо, надо быть готовым, что ты никакой не Зорро, спаситель прекрасной сеньоры. Ты просто серый волк с потерянным хвостом.

Музыка уже не была слышна, мы пересекли проспект, прошли насквозь квартал и вышли на другою улицу, вспыхнувшую звуком автомобилей и общественного транспорта. Рядом была остановка. Дорога гудела от проезжего транспорта. Практически бесшумно подошел троллейбус.

– Сядем? Не хочешь прокатиться по городу?

– Давай.

Троллейбус запахнул двери, скрипнув челюстями, и тронулся, направляясь к финишной прямой своей смены. И мы внутри, и лето снаружи. И это пройдет, Лена. Смена закончится, даже если она будет длинной в жизнь.