Запах слова. Из книги «У Слова за пазухой»

Звали ее Наташа. Мимо ее чувственных губ и спортивной стати пройти было невозможно – но я проходил, несмотря на то что в разрез своим броским внешним данным она еще была и отличницей, почти круглой. Однако я, сам в недавнем прошлом «круглый», смотрел на все ее достоинства без всякого чувства.

Но в октябре все переменилось, и это было следствием двух последовавших друг за другом событий. Причем второе, может быть, и не случилось бы, если бы не первое – Таня из нашего математического класса неожиданно перешла в химический, десятый «а». Я был оглушен, когда узнал: у меня было такое чувство, как будто мне, походя и даже не заметив, дали по затылку и сбили c головы корону. Рыбка уплыла и унесла не только свое, но и мое золото, и наплевать ей было на мои глубины. «Ну, и мне наплевать!» – и я только крепче прижался к моей русалке, в чьем аквариуме я чувствовал себя, как рыба в воде, в смысле, «клёво» (на крючке этого не литературного словечка «зависала» тогда вся молодежь).

И здесь я должен вспомнить нашу учительницу по литературе Ольгу Юрьевну, весьма влиятельную в школе даму и очень строгую, особенно к девочкам. И вот она организовала школьный вечер поэзии, посвященный дню рождения Есенина, – стихи читали только девочки, но мальчиков обязали присутствовать. Мы послушно явились, поскольку все, как один, висели на крючке будущего аттестата, и не без скрытой улыбки смотрели, как девочки старших классов (причем Тани среди них не было) вертят хвостом перед ОЮ, точно перед настоящей владычицей морскою, которая среди них должна выбрать золотую рыбку. В общем ничего интересного тут не наклевывалось.

На не высокую сцену одна за другой поднимались чтицы; мы смиренно слушали, потом дежурно хлопали в ладоши – выступившая не очень умело кланялась и уходила. Стихи Есенина, разумеется, не имели никакого отношения к нашему мальчишески-солидарному равнодушию. И не то что мы не верили нашим девочкам, а, скорей, они сами себе не верили – им совсем не хотелось, как это было в стихах, ни жалеть, ни звать, ни плакать, потому что ничего еще в их жизни не прошло, тем более «как с белых яблонь дым» (к слову сказать, не простой дым, а тот, что согревает цветущий сад в весеннее похолодание и оставляет после себя не только спасенную красоту, но и надежду на будущий урожай – одним словом, дым Отечества, хотя тогда я об этом и не думал).

Валя среди других тоже вильнула своим русалочьим хвостом, но поднятая ею волна нежности, по-моему, еле докатилась до одного меня.

Все терпеливо ждали окончания вечера.

Но вот на сцену поднялась Наташа – белая кожа, белые волосы, прозрачные глаза:

– Шаганэ ты моя, Шаганэ! – вдруг решительно произнесла она это необъезженное в наших северных раздольях темное женское имя – произнесла и в волнении склонила лицо, как будто собираясь с духом.

Я невольно напрягся, точно на меня накинули лассо неведомого, но ласкового чувства. И мир мгновенно преобразился, и уже не Наташа, а сама трепетная душа Есенина, тоскуя в лунном Ширазе от разлуки с девушкой с севера, объяснялась в любви мне, южной Шаганэ, только потому что я «страшно похожа» на ту поэтическую северянку. Но не на ее пальце памяти, а на моем остался навязанный ржаной есенинский локон, что в тот же вечер выцвел и стал совершенно похож на Наташин. И я смотрел на этот воображаемый локон и видел не Есенина, не Наташу, а мою Шаганэ, страшно похожую на Наташу.

Но Наташа была занята – самым высоким парнем из нашего класса, к тому же еще и барабанщиком в школьном вокально-инструментальном ансамбле. И хотя на тот момент между ними были какие-то нелады и барабанщик после уроков уходил из школы с другой, из параллельного класса, я все равно не решался открыто, как к «моей Шаганэ», подойти к Наташе. При всей светлости ее внешнего облика, в ней чувствовалась скрытая тень Шираза с его неумолимым законом женской верности к однажды избравшему ее мужчине. И чистота этого чувства уносила Наташу в лунную высь, и только хотелось Есенинским криком кричать ей вслед:

– Шаганэ ты моя, Шаганэ!..

Вот в таком над (или под) любовном треугольнике – Таня, Валя, Наташа – и билось мое неуемное сердце вплоть до новогоднего школьного вечера. Хотя треугольник мог увеличиться и до четырехугольника. В классе еще была Гуля, как мы все ее звали, а ее полное имя было Гульнара. Красавица с темными глазами, нежно-смуглой кожей, с черной косой – при виде ее Есенин уже торчал бы в Ширазе. А я и так оттуда не вылезал – мне хватало одной недоступной, самим Есениным и подаренной.

2

Ожидание любви – основное состояние человека. И даже если ты женат по взаимной любви, ты все равно каждый день ждешь подтверждения вашей взаимности, и это негасимое ожидание и есть огонь твоей жизни.

А если ты в выпускном классе, да еще накануне Нового года, то ты уже и не знаешь, куда деваться от ожогов ожидания. Но вот наконец в спортзале вспыхивает огнями надежды огромная елка и под живой аккомпанемент родного вокально-инструментального ансамбля начинается чудо, когда надо действовать, а не рассуждать, ведь чудо все равно не объяснить…

Я увидел Таню среди подруг – она смотрела на меня так, как никогда не смотрела, так, как будто только и ждала, когда я увижу ее: она смотрела так, точно возвращала мне украденное ею золото, что жгло ей руки, сердце, душу, и она уже не знала, куда деваться от ожогов, – но вот он, то есть я, спаситель, явился… И я, как зачарованный, подошел и предложил ей пойти потанцевать, ничуть не сомневаясь, что она пойдет. И она, сама зачарованная, пошла, и в танце прижалась ко мне, точнёхонько ожог к ожогу, как мне могло только лишь грезиться в чистом пламени ожидания. Я онемел; молчала и она, словно извиняясь за свое нечаянное волшебство. И я, уже ничего не соображая, путался в дурманящей густоте ее волос и тыкался слипшимися губами в ее оголенную шею, точно глупый цыпленок, что не знает, как склевать свое первое золотое зернышко.

Но, как бы мы не молчали, всем, кто видел нас, было и так очевидно золото наших c Таней отношений. Я понял это на следующий день, вечером тридцать первого декабря, когда у меня дома, не сговариваясь, собралась половина класса встречать Новый год, хотя я никому не говорил, что родители уехали. И Валя пришла.

А голова моя еще до появления одноклассников и без того уже шла кругом. Я мечтал провести эту ночь только с Таней. Но она раньше всех, первой выкинула новогодний фокус, и ассистировали ей две ее самых верных подружки: Таня зачем-то выпила вина, и не где-нибудь, а у одной из этих подружек, моей одноклассницы, что жила в одном со мной подъезде, только этажом ниже. Вино было домашнее, пилось, как сладкая вода. А когда Тане стало плохо, ее подняли ко мне, как будто подружки знали, что я превращаю не только воду в вино, но и наоборот.

– Я люблю тебя! – точно прощаясь, молвила моя рыбка со дна бокала, лишь только увидела меня.

Подружки в ужасе распахнули глаза, точно с их кумира посыпалось все золото. Я сам растерялся, не зная, то ли собирать золото, то ли спасать рыбку? Но, похоже, подружкам было не до золота – они повели Таню в ванную, ближе к воде. А когда она еще поспала часа два в родительской спальне, то глазки ее заблестели по-прежнему, как будто она не просто вышла сухой из воды, а не винной из вина. И только подружки да я знали, из пены чьих усилий вышла наша Афродита.

Когда стали приходить первые одноклассники, я догадался, что тут не обошлось без подружек, которые исчезали на какое-то время. Но когда пришла еще и Валя, я уже не знал, что и думать, а главное, сразу стало тесно в моей до этого просторной квартире: куда ни повернись, всюду была Валя.

И я вздохнул с облегчением, когда мы все высыпали во двор, чтоб идти на центральную площадь и там под бой курантов встретить Новый год. Но, как оказалось, вздохнул я зря – на улице мне стало еще тесней: Таня взяла меня под руку слева, а Валя тут же подхватила справа. Что было делать? Водная гладь моего воображения на какой-то миг перекрылась Сциллой и Харибдой растерянности, и я сразу онемел, а я, немой, уже был не я, и этот «не я» тонул, но не ужас был на его лице, а идиотичное выражение блаженства.

– Ты хочешь идти с Валей? – улучив момент, спросила Таня, как будто я действительно был идиот, который не чувствует ни огня, ни ожога.

– Я хочу с тобой! – дернулся я, точно мне прижгли открытую рану, но только все равно мой немой «не я» продолжал блаженно улыбаться, идиот!

Хотя, как посмотреть, кто идиот. Я уже был сам не свой от захвативших меня чувств, и мне уже не нужны были ни центральная площадь, ни даже Новый год – я сам себя чувствовал Дедом Морозом, что заколдовал всех и заморозил все ожоги, какие бы у кого ни были. Таня терлась о мой бок нежней Снегурочки. Валя куда-то запропастилась, точно ее, позабытую и беззащитную, послали за подснежниками. Зато появилась Гуля – Гульнара, «царевна Шираза», и, словно от вида ее южной красоты под замороженной высоченной елкой возле длинных ледяных горок, где мы все уже успели накататься и накувыркаться, нам захотелось в тепло, в уют.

И мы гурьбой повалили обратно, но до моего дома не дошли, а возле родной школы ввалились в подъезд высокого старого дома необычной планировки. Подъезд был техническим, одноэтажным, и в нем была только одна жилая квартира, как раз нашего одноклассника, но зато фойе было на удивление просторным, с большим окном с широченным подоконником. Лампочка не горела, и ночной полусвет через окно таинственно освещал фойе, как первобытную пещеру.

Мы с Таней тихо примостились на подоконнике, а в центре у квадратной колонны, что подпирала потолок, не спешно журчал общий разговор, и про нас с Таней как будто забыли. И мы впервые за весь вечер почувствовали себя в уединении. И я, как во время танца у школьной елки, уткнулся в Танины душистые волосы и стал нежно-нежно, уже со знанием дела, точно касаясь пером жар-птицы, целовать ее шею. Казалось, никто не видит наш сказочный танец на подоконнике под невыдуманную мелодию голосов у колонны. Но вдруг (для меня, вдруг – хотя, может быть, она давно уже там стояла) рядом оказалась Гуля – она стояла и смотрела так, как будто не Таня, а она сама танцует со мной на счастливом подоконнике. Я не то что сделал вид, что ничего не заметил, а просто отнес все к колдовскому воздуху нашего случайного новогоднего приюта.

Чары Нового года пали внезапно, в последний день зимних каникул, от одного слова, сказанного мне моим одноклассником, родители которого учительствовали в нашей школе.

– Тывсеещестаней? – проговорил он так, точно я на глазах у всех неловко обронил корону.

Я услышал это, как глас народа – разве я мог обмануть их ожидания?!.

– Что с тобой? – удивилась Таня, вечером, когда я проводил ее до дома и уже знал, что чудо кончилось.

– Ничего, – поправил я на голове воображаемую корону и спокойно пошел домой.

Но беспокойство не заставило себя ждать и пришло с неожиданной стороны.

Еще продолжалась зима, когда однажды Гуля прямо в классе возле своей парты, с внезапностью шпионки, сунула мне конверт, который я тут же инстинктивно спрятал в карман, и, пришибленным, больше, чем только что была сама псевдо-Татьяна, псевдо-Онегиным поплелся домой. Мне не хотелось читать это письмо, тем более отвечать на него, но мальчишеское любопытство взяло вверх. Письмо было на полных два листа, четыре страницы, и только что не зарифмованное, таким оно оказалось вдохновенным и дышало тем еще не забытым головокружительным воздухом, в котором только и могла томящаяся душа Снегурочки из Шираза, не помня себя, танцевать на подоконнике самолюбия владыки. Мне таких слов до этого даже не говорили, не то что писали, а вот, оказывается, какой я. И я испугался – себя такого, сидящего в Гулином воображении. А уж как испугался самой Гули, как будто меня бритым невольником уже везут в Шираз. Кстати, волосы тогда у меня были длиннющие, до плеч, и я дорожил ими, как непобедимый Самсон. А тут хотели лишить меня моей силы. И я сделал вид, что натянул на голову шапку-ушанку и крепко завязал ее под подбородком так, чтобы не только спрятать волосы, но и заткнуть уши. Так и ходил перед Гулей остолопом, точно ее письмо не дошло до адресата.

Тем временем Таня, по-настоящему отвергнутая мной Татьяна, как по писаному, нашла себе «толстого генерала», и пусть он был наружно маленький и щупленький ее одноклассник, но зато сын настоящего полковника на генеральской должности. Когда я увидел их вместе, до меня наконец-то дошло, что шапка остолопа и есть моя настоящая корона. И, ох, какой же тяжелой оказалась эта шапка, а тут еще весна на мою голову. Мозги плавились в беспомощности, и я, уже не соображая, что делаю, через верную подружку (ту, что была моей соседкой) вызвал Таню на школьное крыльцо, где готов был бросить к ее ногам не просто шапку-корону, а все царство моего безумия. Ан не вышло по-моему – она не только не вышла сама, но даже подружку не вернула. У меня было такое чувство, как будто меня, не снимая шапки, наголо обрили.

Не знаю, успел ли кто-нибудь разглядеть наготу моих чувств, но я быстро напялил парик равнодушия, в котором через два месяца и явился на наш выпускной бал. «Толстый генерал» уже давно получил отставку. За это время я видел Таню с другим ее одноклассником, таким же, как я, новичком в школе, но никак не в обращении с девушками. Но Таня и его отставила. А тут в разгар бала, в полночь, когда карета мечты превращается в тыкву разочарований, я, выйдя во двор школы отдышаться, вдруг увидел Таню, и не в белом выпускном наряде, в котором она была, а уже успевшую переодеться, и как мне померещилось, в самые лохмотья замарашки-Золушки, но главное, вместе с ней был какой-то незнакомец. От неожиданности я тряхнул своими искусственными волосами, как настоящими, и, глазом не моргнув, прошел мимо. Все было ясно, как день: зачем Золушке бальное платье, когда ее принц и так рядом!

Но это было еще не все. После полуночи школьный бал высыпал на улицу – Золушку я больше не видел, а мы все, скопом и рядами, пошли гулять по ночному городу. Уже светало, когда мы дошли до набережной и среди нас остались только самые стойкие, те, кто до конца продолжал верить в сказочность этой ночи и несмотря ни на что ждал своей счастливой кареты. Но солнце взошло безжалостной тыквой и раздавило наши последние надежды.

Крутой пешеходной тропой, что намного сокращала путь, я поднялся с берега к своему дому и, не дойдя до подъезда, остолбенел так, что аж мои искусственные волосы встали дыбом – там на скамейке в своем белом наряде, точно готовая для начала бала, сидела Таня. Никаких особенных слов мы не сказали друг другу, а просто тихо вошли в тихий подъезд, сели на подоконник между этажами и начали целоваться, нежно-нежно, как будто мы и не прекращали танцевать на нашем Новогоднем подоконнике. О чем тут было говорить, когда без слов было понятно намного лучше. Но при расставании я все-таки ждал какие-то слова, хотя бы о новой встрече, но Таня молчала, и тень полуночного принца мелькнула предо мной в ее молчании, и я тоже ни словом не обмолвился о чем-нибудь наперед.

Два следующих дня у меня никак не получалось встретить Таню, как бы случайно, хотя я и ходил исключительно там, где она вероятней всего могла появиться. И вот на третий день наконец встретил, вместе с подружкой, моей соседкой этажом ниже, к кому, кстати, Таня и пошла тогда, после нашего бального утра. Они, как тут же выяснилось, шли к Тане домой. Я по-свойски пристроился к ним, будто бы проводить их. Но мы не прошли и половину пути, как хлынул ливень, настоящий, библейский, когда разверзаются хляби небесные. Мы побежали к Тане, к ее одноэтажному деревянному многоквартирному дому, где она жила вместе с матерью, которая в тот час была на работе.

Мы, ошалелые, вынырнули из потопа и стояли в дощатой передней, заливая ее стекавшей с нас водой. Это было что-то небывалое. Мы с Таней вбежали на кухню, где она сдернула с веревки большое махровое полотенце, набросила мне, закрыв и лицо, на голову, точно спасительный покров от коварной простуды, и начала, неистово растирая, сушить мои длинные волосы, как будто ей немедля нужно было убедиться, что они не искусственные, а каждый волос мой, настоящий. Я смиренно стоял, весь в ее власти и, по-детски млея, хотел только одного – чтобы потоп никогда не кончался. А Таня вдруг открыла мое лицо и в припадке безумной нежности покрыла его поцелуями, как лицо собственного дитяти, которого она только что спасла от верной смерти. И ведь я действительно чуть не умер – от никогда не испытанного блаженства. И все это без слов – только руки, глаза и губы… руки… глаза… губы…

Я так и не сказал Тане: «Я люблю тебя». Видимо, вино любви во мне тогда еще не забродило, чтобы по-мужски развязать мой язык. А безмолвно блаженствующий мальчик, видимо, не удовлетворял жизненных амбиций Тани. И после потопа, который я не смог остановить, как останавливают, будто бы, прекрасное мгновенье, жизнь каждого из нас потекла своим руслом, и мы боле не встречались. И только по прошествии лет, когда я уже стал мужчиной, самцом, что не представляет себе жизни без женщин, но при этом каждый Новый год, как мальчик, ждет чуда, меня как-то в один прекрасный день внезапно пронзило понимание того, что Таня и есть моя первая любовь, чистая, нежная, неприкосновенная до боли, как ожог на всю жизнь.

И все-таки мне суждено было объясниться с ней, через тринадцать лет после школы – столько я не видел ее. К тому времени я уже слышал, что ее жизнь не задалась, даже и во втором браке; еще о смерти ребенка, а еще как-то мне доверительным шепотом (потому что тогда по-другому об этом и не говорили) сказали о ней в связи с наркотиками, но ни разу никаких подробностей я не касался.

Встреча наша произошла в конце июня. Я случайно встретил самую высокую в нашем уже далеком десятом «б» девушку, и с ней была какая-то неприметная худая женщина, на которую я даже не глянул, а только так, боковым зрением. Мы стояли с высокой одноклассницей разговаривали, и я вспомнил Таню, так, без всякого чувства, просто памятуя о том, что у них с Таней были достаточно теплые отношения.

– Да вот же она, – удивившись на меня, оглянулась высокая одноклассница назад к своей спутнице – я перевел глаза – глаза мальчика, что помнили ни в огне не горящую, ни в воде не тонущую Афродиту.

Женщина-Таня, неловко прикрыв беззубый рот, сказала что-то о родах и о выпавших зубах, которые она скоро обновит. Мальчик встретил свое чудо и онемел от кома в горле.

– А я смотрю, вы молчите – думала, так и надо, – как ни в чем не бывало продолжала высокая одноклассница.

– Как же я могу молчать, ведь Таня моя первая любовь, – проговорил я, отвечая высокой однокласснице, а глядя на страшную Таню, но подбадривая не столько ее, может быть, сколько готового расплакаться мальчика.

– Ну, первая – это громко сказано, – как от иронии, отмахнулась Таня.

– Нет, – перебил я ее дрогнувшим голосом, что мне не верят, – я это не громко сказал – тихо.

Хотя на самом деле мне хотелось кричать – кричать, как мальчику, который враз лишился не только чуда невинности, но и невинности чуда.