Пока Париж спал

– Нет, сынок. Ты заходишь слишком далеко. Ты должен прекратить думать об этом. От этого не легче.

– Не легче? – он вскочил с кровати, отчаяние сдавило ему горло и заставило его задыхаться, – Почему ты не видишь, что происходит?

Жан-Люк начал доставать книги с полки и швырять их на пол, одну за другой.

Ему было все равно, что теперь с ним случится. Он просто знал, что нужно было что-то делать.

Глава 8

Жан-Люк

Париж, 3 апреля 1944 года

– Salut, ребята, – кивнул им водитель, когда они забирались в кузов грузовика.

Как обычно, мужчины проигнорировали его. В обычной жизни, встречая одного и того же человека каждый день, Жан-Люк бы спросил его имя. Но он не хотел знать о нем ничего. Просто уставился в окно. Был один из типичных для ранней весны дней. Поднималось солнце, сияя на безоблачном небе, – яркое, но еще слишком слабое, чтобы прогреть воздух. Он беспокойно подергивал ногами, то поднимая колени вверх, то опуская их вниз. Схватившись рукой за шею, он покрутил головой в жалкой попытке успокоиться. Жан-Люк должен был что-то сделать. Он пообещал себе, что сделает. И теперь в его голове зарождалась идея. Это была всего лишь мысль, и он не знал, сможет ли претворить ее в жизнь, но он стал представлять себе, что сможет.

Что, если ему удастся сделать так, чтобы поезд сошел с рельсов? Ему всего лишь надо будет ослабить болты на стыковых накладках, а потом сдвинуть рельсы с линии с помощью лома, и это заставит поезд сойти с рельсов. Может, это будет не так уж и трудно. Но он не смог бы сделать это в одиночку, ему нужно, чтобы Фредерик был его сообщником, чтобы он пропустил его работу во время проверки в конце дня. Он знал, что, если поставит Фредерика перед уже свершившимся фактом, тому не останется ничего иного, как согласиться. Он был не из тех, кто способен сдать друга. Не так ли?

Задаваясь этим вопросом, он взглянул на своего напарника. Было очевидно, что Фредерик не мог мириться с работой на бошей, как и сам Жан-Люк. Но совершить диверсию? Это требовало мужества. Если их поймают, они предстанут перед расстрельной командой, но перед этим их будут допрашивать и пытать. Пытать! Он закрыл глаза, пытаясь отогнать эту мысль прежде, чем она укоренилась у него в мозгу.

Внезапно Фредерик посмотрел на него, на мгновения их взгляды встретились, выражая общую мысль. Какого черта они здесь делают?

Мысли Жан-Люка вернулись к плану. Стоила ли игра свеч? Он смог бы только на время задержать поезд, но и это было важно. И боши бы точно разозлились. Жан-Люк представил себе, как поезд сходит с рельс и в какой хаос это приводит станцию. Его сердце забилось чаще. Должно быть, это его шанс совершить поступок. Размышляя об этом, он чувствовал, как беспомощная злоба в нем превращается в гнев. Он злился, что увезли отца, и из-за мертвого ребенка на платформе, который лежал там, как какой-то забытый чемодан. А потом он разозлился на себя и на всех, кто также молча терпел это, боясь за свою жизнь.

– Вот мы и приехали. Снова Бобиньи, – объявил водитель.

Как обычно, они пошли в дом начальника станции, чтобы сообщить о прибытии и взять свой скудный завтрак – чашку эрзац-кофе и кусок черствого хлеба. Он одним глотком проглотил коричневую жидкость, а хлеб выкинул на рельсы. Его желудок сжался в узел. Мог ли он на самом деле сделать это?

Он пошел к будке с инструментами, достал гаечный ключ и большой лом. Оглянувшись на остальных мужчин, которые дожевывали свой хлеб, Жан-Люк пошел вдоль линии, высматривая разрыв, в котором сходились рельсы. Ему не потребовалось много времени, чтобы найти его. Он присел на корточки и осмотрел стык внимательнее. Болты были ржавыми. Если он действительно собирается сделать это, то сначала ему придется проверить, сколько времени потребуется, чтобы открутить один болт, а затем умножить его на четыре. Он прикинул, что в запасе у него есть как минимум пятнадцать минут. Охрана совершала обход каждые полчаса.

Опустившись на колени, он стал рассматривать ржавые болты, стараясь дышать ровно. Его прошиб пот, во рту внезапно пересохло. Он знал – если не сделает это прямо сейчас, то не сделает это никогда. И тогда ему придется жить со этой трусостью до конца своих дней.

Он глубоко вздохнул, чтобы успокоить свой учащенный пульс, взял гаечный ключ и зажал им первый болт. Закатал рукав и посмотрел на часы – ровно 7:41. Он повернул болт. Тот был туго затянут. Он нажал со всей силы, навалившись всем весом на гаечный ключ. Его дыхание участилось, но Жан-Люк смог заставить его повернуться, затем еще чуть-чуть. После этого болт стал поворачиваться быстрее. Когда он полностью открутил его, то посмотрел на часы – 7:43 и 40 секунд. Почти три минуты. Это означало всего девять минут на оставшиеся три болта. У него было время. Он мог сделать это.

– Жан-Люк!

Голос Фредерика пронзил его, как удар молнии.

– Что ты делаешь? Мы должны работать на другом конце пути сегодня.

Гаечный ключ выпал из рук и ударился о рельсы. Все еще стоя на коленях, он оглянулся, проверяя, кто находится в пределах слышимости. Но было еще рано, только пара охранников стояли поблизости, курили и разговаривали. Они посмотрели на него, поймав его взгляд. Он затаил дыхание. Но казалось, что те едва ли заметили его. Очевидно поглощенные своим разговором, они стояли наклонившись друг к другу… Жан-Люк медленно выдохнул и повернулся к Фредерику. Он постарался говорить тихо и спокойно:

– Эта накладка плохо прикручена.

– Тогда поторопись! – Фредерик ушел прочь.

Он поднял с земли гаечный ключ, закрепил его на втором болте и повернул, придерживая левой рукой правую, чтобы нажимать сильнее. Он продолжал раскручивать болт, уверенно и действенно. Через три минуты он открутил его полностью и перешел к третьему. Гаечный ключ выскальзывал из его потной руки, а комбинезон прилип к телу. Прошло еще три минуты и сорок секунд.

Он поместил гаечный ключ на четвертый, последний болт. У него перехватило дыхание. Этот болт был совсем ржавым и не поддавался. Он нажимал все сильнее и сильнее, кисть уже болела от усилий. Он посмотрел на часы. Прошло уже больше минуты, а болт так и не поддался. Нужно было открутить все четыре, или все напрасно. Жан-Люк остановился и глубоко вдохнул. Надо попробовать еще раз. На этот раз он попытался сбить ржавчину, прежде чем закрепить гаечный ключ вокруг болта, а затем со всей силы нажал на металлическую ручку. Болт начал откручиваться. Прошло еще три с половиной минуты.

Теперь у него оставалось всего две минуты на работу с ломом. Он поднял его с земли и со всей силы воткнул в землю под рельсом. Его сердце выпрыгивало из груди. Невозможно было дышать. Он широко открыл рот, пытаясь захватить воздух. Он услышал, как кто-то выкрикнул команду:

– Achtung! Vorw?rts marsch!

Но не стал оборачиваться. Теперь он со всей силы надавил на лом. Рельс начал двигаться. Ему все же удалось сдвинуть его с линии.

Шум сзади заставил его подпрыгнуть. Тяжелые шаги. Он повернулся посмотреть, что там.

Это был начальник лагеря, он шел прямо к нему. Merde! Жан-Люк отвернулся обратно к рельсам. Господи, пожалуйста, молился он. Пожалуйста, пусть он уйдет.

Шаги становились все громче. Ближе. Рука Жан-Люка дрогнула, когда он вытащил лом и воткнул его теперь с другой стороны, будто пытаясь поправить рельс.

Он повернулся, чтобы посмотреть на Брюннера. Тот говорил с охранником. Раздался хриплый хохот. Затем они ушли прочь. Жан-Люк вернулся к рельсам, его руки все еще дрожали. Он должен был сделать это. Он переложил лом обратно на другую сторону и приготовился изо всех сил вытолкнуть рельс наружу.

Все произошло так быстро, что он даже не успел понять. Лом выскользнул у него из рук. Отскочил. Боль пронзила его щеку, будто ее порезал нож. Мужчина выронил из рук инструменты и схватился за раненную щеку. Кровь хлынула ему на руки. Он ничего не видел. Удар по ногам заставил его пошатнуться. Он вскрикнул.

Грубые руки оттащили его с путей и повели прочь. Затем двое мужчин подняли его и закинули в грузовик.

Глава 9

Шарлотта

Париж, 3 апреля 1944 года

– Опять ты опаздываешь.

Мама сунула мне кусок черствого хлеба, когда я выбегала из дома.

– Ты должна раньше вставать.

Она говорила одно и то же каждое утро, но, честно говоря, я считала, что подъем в 6:30 это достаточно рано. Дорога до госпиталя Божон в Клиши от нашего дома на улице Монторгейль неблизкая, но я не возражала – такой длинный путь заставлял меня почувствовать себя совсем взрослой в мои восемнадцать лет.

Это мама нашла мне работу. Она хотела, чтобы я не сидела дома и не «тратила свою жизнь на чтение», как она говорила. Еще она хотела получать дополнительные пайки. Папа сначала был против, чтобы я там работала – все-таки это немецкий госпиталь, но мама его уговорила. Она сказала, что я ведь не собираюсь раскрывать государственную тайну или сдавать соседей. Она добавила еще что-то о «спасении раненых» – это хорошее занятие для молодой женщины во время войны. Втайне я думала, что это работа больше подошла бы молодым мужчинам. Она бы заставила их подумать, прежде чем начинать войну. Как бы то ни было, не все пациенты в госпитале были немцами; там были и французские солдаты, видимо, те, что присоединились к немцам. В Париже было полно вербовочных пунктов.

Целыми днями я мыла полы, кормила с ложки раненых, которые ослепли или потеряли конечности, или просто сидела и слушала французских пациентов. Тяжелее всего было тем, кто потерял конечность, но все еще чувствовал ее и ту невыносимую боль, которую она причиняла. Один из докторов объяснил мне, что это называется «фантомно-болевой синдром». Ничто не могло облегчить их участь.

Меня потрясло, что все мужчины выглядят одинаково на больничной койке. Уязвимыми. Безобидными. Язык, на котором они говорили, был единственной возможностью понять, откуда они родом. Госпиталь работал по строгому распорядку, но попытки утешить пациентов поощрялись, и мне это нравилось, хоть я и хотела бы, чтобы это был не немецкий госпиталь. Вся ироничность моего положения была в том, что я помогала окрепнуть врагам, в то время как другие, более патриотичные французы, рисковали жизнью, чтобы добиться обратного.

Когда я наконец добралась до госпиталя в то утро, я подошла к шкафчику, достала свою форму, надела ее и посмотрелась в зеркало в полный рост, чтобы убедиться, что форма чистая и выглаженная. Я опаздывала, но не слишком, и я задержалась на минуту, разглядывая себя в зеркале. Лучше всего здесь подошло бы слово «плоская». Никаких выпуклостей или изгибов, которые могли бы указать на то, что я становлюсь женщиной. Четыре года оккупации оставили меня с глубоким чувством внутренней пустоты. Дело было не только в постоянном физическом голоде, но и в эмоциональном истощении. Я до смерти хотела жить полной жизнью. Я знала, что где-то там есть целый мир, где люди смеются, танцуют, выпивают, целуются, занимаются любовью, а я здесь все это пропускаю.

Я провела руками по груди, и в голове прозвучали мамины слова:

«Незачем тебе покупать лифчик».

Помню, как обрадовалась, когда у меня впервые началась менструация, и какое разочарование испытала, когда она прекратилась всего через три месяца, будто не понимая, зачем она вообще когда-то началась.

«Ты даже не представляешь, как тебе повезло, – говорила мама, – это просто проклятье».