От «Дон-Жуана» до «Муркина вестника “Мяу-мяу”»

Твои глаза, Агата, здесь синеют,

Как звезд огни меж кипарисов,

Твое здоровье, милая Агата! (Пьет)

Но извиниться должен я,

синьоры,

Что опоздал к началу, ждать заставил…

Ведь почерпнул полезный я урок:

За призраком кто гонится ночным,

Тот невоспитанным окажется невежей

И ждать себя заставит… Для детей

Урок такой полезен, без сомненья.

Агата

Я знала: ты придешь – и я ждала

Тебя давно, ждала, а без тебя

Твою я песню пела, поджидая, —

Любимую и грустную, ту песню

О золотой тоскующей луне…

Дон-Жуан

(целуя Агату)

Любил я прежде песню о луне —

О золотых полях, о тучках светлых,

Что бродят в небе, – вечные бродяги[14 - Дурылин, знаток и почитатель как пушкинской, так и лермонтовской поэзии, хорошо помнил стихотворение М. Ю. Лермонтова «Тучи», аллюзия из которого явно угадывается в монологе Дон-Жуана:Тучки небесные, вечные странники!Степью лазурною, цепью жемчужноюМчитесь вы, будто как я же, изгнанникиС милого севера в сторону южную.(Лермонтов М. Ю. Сочинения. М.: Правда, 1990. Т. 1. С. 199.)];

Но есть другая песня. Я сегодня

Не в голосе – и спеть вам не берусь,

Но вот о чем поется в этой песне.

Она в Кастилье где-то сложена.

«Ты любишь, друг? Но женщины – как книги:

Прочел одну – и новой жаждешь ты[15 - Очень похоже, что метафора «женщины – книги» родилась в сознании Дурылина в результате вчитывания в стихотворение В. Я. Брюсова «Скука жизни», которое он ценил и которым восхищался. В брюсовском стихотворении на пространстве нескольких стихотворных строк женщины ассоциативно связываются с книгами, а думы – с женщинами:Слова из книг, истлевших в сердце-склепе,И женщин жадные телаХватаются за звенья цепи. <…>Есть думы-женщины, глядящие так строго…Об этом стихотворении Дурылин вспоминал в своих воспоминаниях о встрече с Л. Н. Толстым в Ясной Поляне, где он провел целый день с утра до вечера вместе с Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым, главным редактором издательства, существовавшего на средства Л. Толстого. (Горбунов-Посадов был непосредственным начальником Дурылина, служившего в издательстве «Посредник».)«Осенью 1905 г. “Посредник” решил издавать народный журнал. Заведовать собиранием материала и подготовкой его был приглашён поэт-рабочий Ф. Е. Поступаев, а я у него был в помощниках. Поступаев писал обличительные стихи, но это не мешало ему любить и передавать другим любовь к совсем иным созданиям искусства. Любимой его книгой был “Пан” Гамсуна, тогда мало кому известный. Однажды он прочёл мне теперь всем известного, а тогда почти никому не ведомого – “Каменщика” Брюсова.– Кто это? – воскликнул я в восторге.– Это Брюсов.Брюсов – это автор “О, закрой свои бледные ноги” – автор самого популярного и самого короткого стихотворения в России 1900-х годов. Поступаев стал читать другие его стихи. Я, знавший Брюсова по этому однострочному стихотворению и по ругательным рецензиям в журналах, был поражён.Когда к нам зашёл Н. Н. Гусев, впоследствии секретарь и биограф Л. Н. Толстого, а тогда секретарь “Посредника”, мы его усадили, и Поступаев прочёл ему Брюсова. Гусев был растроган.И у нас троих зародилась несбыточная мечта: а что если эти стихи прочесть самому Льву Николаевичу? Это было очень страшно: Брюсов был “декадент”, а Лев Николаевич не только “декадентских”, но и вообще стихов не любил: мы знали это хорошо и по “Что такое искусство”, и по его предисловию к “Крестьянину” Поленца, и по его устным отзывам, доходившим до нас. Он не любил Некрасова и Алексея Толстого: где ж тут соваться с Брюсовым? Но чем страшней, тем больше хотелось… <…>И вот Поступаеву представился случай поехать в Ясную Поляну к Льву Н-чу.Он уезжал, а я ему шепнул:– Фёдор Емельянович, а вы улучите минутку и прочтите Льву Николаевичу “Каменщика”.Поступаев вернулся из Ясной Поляны и много рассказывал о Льве Н-че.– А Брюсов? – тихонько спросил я его. – Читали?– Читал. Один на один. В кабинете. Со страхом. А он слушал. Нахмурился, брови сердитые.– Не люблю, – сказал, – стихов. Это всё пустое. Ну уж, читайте.Я начал с “Каменщика”. Нарочно не поднимал на него глаз, чтобы не остановиться. Думаю: дочитаю – и кончено. Прочёл и глянул на него. Вижу: брови подобрели, хмурость сошла, – и ушам своим не верю:– Это хорошо, – говорит, – правдиво и сильно.Тут я ободрился и попросил позволения ещё прочесть.– Читайте.Я начал, а начинаются стихи с четверостишия, осмеянного во всех журналах:Я жить устал среди людей и в днях,Устал от смены дум, желаний, вкусов,От смены истин, смены рифм в стихах.Желал бы я не быть “Валерий Брюсов”.Я исподтишка глянул на него: слушает, весь слушает. Дальше:<…>За мной мои стихи бегут, крича,Грозят мне замыслов недовершённых тени,Слепят глаза сверканья без числа,Слова из книг, истлевших в сердце-склепе,И женщин жадные телаХватаются за звенья цепи.Слушает – да как! Мы так не умеем, а я дальше:А думы… сколько их, в одеждах золотых,Заветных дум, взлелеянных с любовью,Принявших плоть и оживлённых кровью!..Есть думы тайные, мои исканья Бога,Но, оскверненные притворством и игрой,Есть думы-женщины, глядящие так строго,Есть думы-карлики с изогнутой спиной. <…>«L’enn’ui de vivre» («Скука жизни»)Я кончил. А он молчит. Хорошо молчит. И вдруг сказал:– В этих стихах есть что-то библейское.И повторил, тронутый:– Что-то от Библии.Таков был отзыв сурового стихоборца Льва Толстого о стихах “декадента” Валерия Брюсова. К сожалению, мне не довелось сообщить самому поэту этот отзыв Толстого». (Дурылин С. Н. У Толстого и о Толстом (1909, 1912) // Прометей. № 12. М.: Молодая гвардия, 1980. С. 200–201.)].

Но вот открыл, перевернул страницу,

Прочел пять строк – и, боже! как старо,

Как скучно все, изведано, известно —

И помнится, что где-то ты читал

Такие же слова, стихи, признанья,

И, проскучав над книгой полчаса,

Зевнешь лениво и закроешь книгу.

Все читано. Чем новые искать

И старое в них вечно находить —

Не лучше ли, о друг, перечитать

Знакомые и милые страницы

Уже изведанных, но сладких

былей,

Затверженных волнующих стихов

И старых, но нескучных повестей?»

В Кастилии поется в песне старой,

И я люблю ее напев старинный,

Немудрый и простой, нелживо-милый.

1-й

Да, признаюсь, та песня хоть куда.

И я не прочь ее мотив запомнить.

Дон-Жуан