Гвардии майор

– Что, и голову можно отрастить? – лукаво спросила она.

– Голову нельзя, а вот руку или ногу – пожалуйста. Правда, это длительный процесс, и крови для него нужно огромное количество.

Именно поэтому я не очень беспокоился за свою скромную персону. С учителем я встречался в редкие паузы между боями. И хотя я его всё время чувствовал, но, честно говоря, без постоянного общения с ним скучал. Когда полковник приходил к нам, он тоже с удовольствием беседовал с Толстым и очень одобрительно отзывался о его стиле командования.

– Мне он тоже нравится, – признался я, – если бы он был ещё более общительным, цены бы ему не было. А как вы думаете, учитель, его можно приобщить?

– Нет, – спокойно ответил полковник, но сказал, как отрезал, – нам только истериков не хватало…

***

…Дойдя до этого места я отложил записки и ухмыльнулся. Я знал этот зуд, когда любого человека рассматриваешь только, как потенциального ученика. Уж очень хочется поделиться с кем-нибудь силой, знанием, жизнью. Особенно это относится к действительно талантливым людям. Но учитель задумался над этим гораздо раньше, чем мы с Катькой. Правда и Толстой это величина, причем, не дутая. И, наверное, общаясь с ним каждый день, майор мог лучше оценить его. Я же Толстого просто не любил. Не знаю, каким он был в молодости, но в зрелом возрасте Лев Николаевич превратился в настоящего фарисея. К чему, например, бравировать отказом от мяса, если вегетарианская каша варится на телячьем бульоне. Да и его нарочитая простота и обращение к народности, тоже раздражала. Но, как бы я не относился к нему, нельзя было не признать того вклада, который он внёс в мировую культуру. Хотя, его философию я считал искусственной и неприспособленной к жизненным ситуациям.

Катька, возмущенно фыркая, согласилась со мной, и утащила меня в сауну.

– Почитать мы и потом успеем, – ласково улыбаясь сказала она, – а вот то, что скоро нам назад ехать, более важный фактор.

Её многозначительная нежность отбивала любое желание спорить, да и спорить в этом случае было не о чем. Поэтому до записок мы добрались уже возвращаясь домой. Месяц, проведённый с любимой, более того, с женой, без строгого глаза родителей, наполнил меня силами и бодростью. Мы были жутко довольны и горды собой. Мы сумели обойти все запреты и отдохнуть, как нам хотелось. Теперь можно было с чистой совестью вновь впрягаться в работу.

– Кстати, – сладко пропела Катерина, удобно устраиваясь в кресле, – а где записки твоего папочки? Что-то ты совсем забросил его задание.

Я хотел возмутиться, но она так нежно поцеловала меня, что всё недовольство улетучилось, не успев как следует оформиться.

– Здесь они, – я совершенно серьезно вытащил папку, – только читать тебе придётся отдельно. Я уже большую часть изучил.

– Как ты мог! – вскинулась она, – Когда?

– Днём. Ты спишь, а я читаю…

Катя, от обиды, глухо рыкнула. Потом покосилась на меня и мрачно буркнула:

– Врёшь ты всё, и голова у тебя в тумбочке!

– Ну, вру, – согласился я, – давай читать…

***

…Сегодня я узнал, что бывают опасные раны и для вампиров. Уже несколько дней, начиная с конца января, противник наращивал силы по всему осадному периметру. Участились атаки, усилились бомбардировки. Отбиваться становилось всё трудней. Мы метались по позициям, поддерживая людей там, где было жарче всего. Во время одной такой атаки был тяжело ранен Кошка.

С момента ужесточения осады учитель забрал меня с городских укреплений и определил в мобильный резерв. В тот день мы только отбили штурм четвёртой батареи, когда меня нашла сестра милосердия и передала записку от Даши. Прочитав я не поверил своим глазам. Учитель разговаривал с генералом Хрулёвым, беседа была серьезной, но и сообщение, которое я получил, было не ординарным. Поэтому я рискнул.

– Господин генерал, разрешите обратиться к господину полковнику, – оторвал я учителя от беседы.

– Обращайтесь, поручик, – разрешил Хрулёв устало, снимая фуражку и вытирая лоб платком.

Прокофьев повернулся ко мне:

– Что случилось?

– Ранен матрос Кошка! – доложил я, передавая остальные подробности мысленно.

– Как ранен? – Хрулёв взволнованно шагнул ко мне, – Когда?

– Пару часов назад. Сейчас он в госпитале.

– В каком?

Хрулёв и Прокофьев задали вопрос одновременно.

– На Михайловской батарее.

– У Пирогова, – с облегчением вздохнул генерал, – значит, обойдётся. Чего тебе, голубчик? – вопрос адресовался подошедшему к нам солдату.

– Ваше высокоблагородь, извиняйте, это правда, что Кошку ранили?

– Правда, – кивнул генерал, – но он жив и, думаю, выздоровеет. А вы, господин поручик, соблаговолите доложить более подробно. И так, чтобы все слышали.

– Ранен штыком в грудь. Раздроблены ребра, задето лёгкое, вырван кусок мяса. Из боя не ушёл, – доложил я, полковник только хмуро покачал головой, – господин Пирогов считает, что Кошка выздоровеет, только…, – я замялся.

– Говорите поручик, – подбодрил меня генерал.

– Он считает, что для скорейшего выздоровления, Петру Марковичу необходимо влить несколько литров крови.

Хрулёв понимающе кивнул. Он был осведомлен о нашем существовании и присутствии в городе. Так же он знал об опытах по переливанию крови в мире и в Севастополе, в частности. От размышления его отвлек тот же солдат:

– Ваше высокоблагородие, господин генерал, разрешите отлучиться в Михайловский госпиталь? Нешто у нас крови для Кошки не хватит!

Хрулёв посмотрел на стоявшего перед ним измученного коренастого мужчину, который смотрел на него с требовательным ожиданием. Лицо генерала дрогнуло:

– Разрешаю, – он проводил взглядом торопливо спускающихся по склону солдат, и, обратился к учителю, – Замечательные всё же люди у нас, господин полковник. Они и незнакомому помогут, а для друга – жизни не пожалеют. А Кошка, он теперь для России вроде талисмана, и смерть его будет очень некстати.

– Да уж, – полковник задумчиво смотрел на гору, перепаханную взрывами, – тем более что такая рана и для нас опасна. А сейчас, кажется, нам опять придется воевать, – добавил он, указывая на поднимающихся из окопов солдат…

…Только к вечеру мы, наконец, добрались до Михайловской батареи. Вокруг госпиталя толпился народ, а служители находились в полуобморочном состоянии. Они никак не предполагали, что простой матрос окажется такой важной персоной. Столько посетителей не было ни у одного генерала. Здесь уже побывали адъютанты всех командующих, включая Нахимова и Истомина, а также посыльный от великих князей. Измученный Пирогов еле успевал выпроваживать посетителей, то и дело приговаривая:

– Имейте совесть, господа! Здесь госпиталь, а не театр! – увидев нас, он облегченно вздохнул и, проводив в палату к Кошке, сообщил, – Вот теперь вы сами и охраняйте, а то они сейчас его на мощи разберут.

Я посмотрел на Кошку. Он был страшно бледен, глаза запали, черты лица заострились. Дышал он тяжело, красная пена пузырилась на губах. Рядом сидела Даша и через каждые двадцать минут вводила раненому кровь.

Тихо скрипнуло окно, и Пирогов возмущённо возопил:

– Да что же это такое! Я их в дверь, так они в окно лезут!

Пришлось нам занимать круговую оборону. Пока Пирогов с Дашей занимался Кошкой, мы с полковником прикрывали их от натиска посетителей. Капитан Фёдоров прибыл чуть позже с Малахова кургана и остался с учеником на ночь.

Известие о ранении Кошки всколыхнуло всю Россию. В госпиталь хлынул поток писем, денежных пожертвований, подарков и продуктов. Прокофьев от души смеялся и говорил:

– Хохол даже из своей смерти выгоду извлечёт!