Походы и кони

Тогда я так испугался, что почти потерял сознание от страха.

Сознание вернулось как-то сразу. Я скакал между двумя красными всадниками, касаясь обоих коленями. Лица их были налиты кровью, они орали и махали шашками, но, очевидно, находились в состоянии одурения, как я допрежь, потому что они меня не замечали. Я попробовал протиснуться между ними, но мне это не удалось. Тогда я попридержал Ваньку, пропустил их и взял направление под углом. Сердце билось, как на наковальне. Всеми силами я старался сохранить разум. Становишься слишком легкой добычей, если балдеешь. Все же перевел я Ваньку на рысь, чтобы сохранить ему силы, если понадобятся. Снял из-за спины карабин и отвел предохранитель. Я знал, что в нем пять патронов. Патроны в то время были редкостью. Присутствие карабина меня несколько успокоило. Я искал глазами среди скакавших наших. Наконец я узнал одного офицера. Мы обрадовались друг другу, как родные. Вскоре нашли и других офицеров. Мы перешли на шаг. Красная атака остановилась.

Мы рассыпались в цепь и открыли огонь по красным. Мой карабин слабо щелкнул. Я открыл затвор – патронов не было, их у меня украли.

Вдали, сзади, нам на выручку шел черкесский полк. Впереди красные увозили наши две пушки.

В нашем 4-м орудии потерь не было. В 3-м же потери были. Пушка на высокой оси перевернулась. Все трое ездовых спрыгнули с лошадей и пустились бежать. Все трое были зарублены. Зарублены были еще трое офицеров, у которых почему-то не оказалось лошадей. Вырвались ли лошади? Не дали сесть? Или коновод их не подал? Это осталось невыясненным.

Вспоминаю как во сне: полковник Топорков, в пыли, поворачивает лошадь и взмахивает шашкой над толпой красных, очевидно, грабящих одного из наших убитых. Мало кто думал о сопротивлении. Все, как и я, бежали без оглядки. На наше счастье, красная конница состояла из матросов. Хоть и храбрые, они оказались плохими кавалеристами, неуверенно сидели в седле и плохо рубили. Этим объясняются наши малые потери. Будь на их месте настоящие кавалеристы, нам бы пришлось худо.

Наше 4-е орудие тоже опрокинулось. Ларионов, ездовой корня, спрыгнул, отстегнул вагу (железная скоба, к которой припрягаются передние выносы) и сел на круп к Ранжиеву…

Шофер Врангеля включил автомобиль, машина сделала прыжок и заглохла. Шофер выскочил из машины и пустился бежать. Врангель остался без автомобиля, без лошади и без револьвера, который он отдал вчера атаману станицы. Он побежал и, на свое счастье, наткнулся на наших ездовых.

– Солдатики, дайте лошадь! – крикнул он.

Ранжиев отстегнул подручную лошадь, и Врангель быстро на нее взгромоздился. Большой рост, золотые генеральские погоны и синие штаны с красным генеральским лампасом не ускользнули от внимания красных, и несколько конных пустились его преследовать. Но за лошадью Врангеля болталась вага, подпрыгивала на кочках и отпугивала лошадей преследователей. Так и Врангелю, и нашим ездовым удалось спастись.

Со следующего дня Врангель стал носить черкеску и ездить верхом. На боку его висел маузер, который он уже никому не дарил. В черкеске Врангель был хорош. Он напоминал немного Великого князя Николая Николаевича и был популярен среди казаков.

Командир нашего взвода капитан Шапиловский на кургане остался тоже без лошади. Он вскочил в нашу пулеметную тачанку (тарантас). Но в это самое время в запряжку нашего пулемета въехал красный кавалерист, который явно не справлялся со своей лошадью. Стоя в тарантасе, Шапиловский стрелял в него в упор шесть раз, пока в револьвере не осталось патронов, но промазал. Тогда он страшно обругал красного кавалериста:

– Да провались ты ко всем чертям, так-то и так-то.

Сконфуженный кавалерист уехал, и тачанка могла спастись.

И это не все. В Урупской явился казачонок шестнадцати лет на крестьянской лошади. Ему дали винтовку, пять патронов и определили в обоз. Когда началась атака, казачонок струсил и хотел удрать, но необъезженная лошадь не пошла, а уткнулась за нашей вещевой повозкой, удиравшей по степи. На вещевой повозке сидел денщик командира батареи. Он и рассказал:

– Казачонка догнал красный кавалерист и полоснул по голове шашкой. На казачонке была баранья папаха, он мотнул головой и выстрелил, не прикладываясь, из винтовки. Красный упал. Та же участь постигла и второго, и третьего красного кавалериста. Баранья папаха спасла казачонка: красные матросы плохо рубили с седла. Голова казачонка была исполосована, и он так струсил, что ничего не помнил. Но когда денщик рассказал ему об его подвиге, то он приосанился и пошел просить у Врангеля Георгиевский крест. Уж не знаю, получил ли он его. Сомневаюсь.

Наша лава, заметив противника, вильнула влево и уклонилась от боя, не предупредив нас.

Это был единственный случай, когда мы в бою потеряли две пушки. Больше терять в бою не пришлось. Случалось, что мы сами уничтожали орудия, но в бою больше не теряли.

Бой под Урупской оставил у меня самое неприятное впечатление. Я стал бояться и понял, как важно приучить лошадь не балдеть и давать сесть в седло, потому что остаться без лошади – это смерть.

Бесскорбная

Наш прорыв на Урупскую облегчил нашей пехоте взятие Армавира. Красные создали новый фронт у станицы Бесскорбной, чтобы защитить большую станицу Невинномысскую.

Батарея очень быстро получила две пушки взамен потерянных. Под Бесскорбной мы были уже снова 4-й орудийной батареей. Но снарядов было катастрофически мало. Одно время на всю батарею осталось две шрапнели. Батарея все же выезжала и следовала за полками, чтобы подбодрить наших и чтобы красные не догадались, что мы почти безоружны. К нашему счастью, у красных был тоже недостаток патронов. Станица разделена рекой Урупом надвое. Мы занимали южную, красные – северную часть. Дошло до того, что стрельба вовсе прекратилась. Обе стороны смотрели друг на друга через реку. Так длилось два дня, потом мы получили немного патронов и снарядов, очевидно, красные тоже, потому что стрельба возобновилась, но редкая.

Тут мы узнали, что Германия проиграла войну. Это дало нам надежду, что теперь «союзники» нам помогут деятельно, и мы кричали «ура». Как мы были наивны!

Наш взвод стоял на позиции, не стреляя. Послали одного офицера за едой. Он привез большущий котел с кусками гусятины. Офицеры бросились и как дикари стали хватать руками куски. Брат и я были новичками и, не желая подражать этой толкотне, стояли поодаль.

Капитан Мей, командир нашего 4-го орудия, обратился к нам:

– Что же вы не берете?

Мы подошли, но в котле остались одни кости. Мей это заметил.

Вот вы и остались без еды. А я видел, как некоторые хватали по два и даже по три куска. Спасибо, мы не голодны. Вы так же голодны, как и все остальные. Только у вас заметно еще воспитание, которое исчезло у других.

Это было все.

Вечером Мей пригласил брата и меня поместиться на его квартире. Это было исключительное внимание к новоприбывшим. Дело в том, что Мей пользовался большим авторитетом в батарее. Опытный офицер 64-й бригады, он был старый Дроздовец, носил золотое оружие с георгиевским темляком. Он был латыш, большого роста, хмур с другими и мил с нами. Это возбуждало зависть.

Мей что-то хотел показать брату. Из его бумажника выпала картонка, разрисованная как погон.

Что это такое? – спросил я. Это членский знак монархической организации. Лычки-поперечины обозначают чин. Чем больше лычек, тем выше чин, и члены обязаны ему повиноваться. Существует еще эта организация?

Не знаю. Это было в Румынии. С тех пор ничего не слыхал о ней.

Как я узнал впоследствии, Мей не преминул рассказать командиру батареи полковнику Колзакову об истории с кусками гуся. Колзаков в присутствии старших офицеров жаловался на одичание нравов и выразил желание, чтобы среди разведчиков, которые ездили за ним, находились лучшие офицеры, и назвал нас таковыми. Это стало известно всем офицерам, кроме нас, понятно. Как! Только приехали и уже оказались лучшими, а мы, старые, оказались худшими?! Нас стали бойкотировать. Но, повторяю, мы этого не знали, что позволило нам остаться естественными.

Как-то под Спицевкой все полковники находились на кургане. Я подошел к кургану. Вдруг полковник Колзаков спустился с кургана и пожал мне руку, чем меня, простого коновода, смутил. Подобное повторялось не раз с братом и со мной.

У разведчиков был излишек офицеров. Они ездили за командиром батареи и несли службу связи, командовал ими полковник Андриевский. Их посылали с донесениями. Это были аристократы батареи, без определенных занятий. Мы попали в разведчики после взятия Ставрополя.

Армавир

Наступил октябрь. Нашу дивизию оттянули в Армавир на отдых. Я забыл разнуздать Ваньку. Поручик Абрамов, который был дневальным при лошадях, объявил об этом во всеуслышание. Я был очень сконфужен этой оплошностью. Но каково было мое недоумение, когда, придя на коновязь, я нашел Ваньку все еще взнузданным. Абрамов это заметил и не разнуздал. Это было недоброжелательство. Сколько раз потом мне приходилось разнуздывать чужую лошадь и наедине сообщать о том забывчивому всаднику. Бедный Ванька простоял всю ночь взнузданным.

В Армавире много армян. Нас поместили в доме армянина-торговца. Хозяин, молодой человек, выразил нам свое восхищение, что мы сражаемся против большевиков.

А почему вы не сражаетесь против большевиков?

– Я?! Да, вы. Вы же солдаты – это ваше дело. Вы думаете, что мы родились с ружьем в руках? Мы были частными людьми и пошли добровольцами. Но у меня магазин, торговля. Что станется с магазином, если я пойду воевать? Нет, я не могу. Если магазин мешает вам исполнить ваш долг, то подарите его кому-нибудь. Вы шутите? Тогда, если мы все разойдемся по нашим делам, то не останется никого, чтобы помешать коммунистам разграбить ваш магазин и повесить вас вдобавок.

После этого хозяин больше не показывался.

Было много эгоистичных трусов, которые нас восхваляли, но не считали себя обязанными следовать нашему примеру. Война ведь вредна для здоровья.

В Армавире я познакомился с прапорщиком Ушаковым. Он хорошо пел Вертинского и ездил на чудной вороной кобыле Дуре, которую мне часто приходилось держать как коноводу. Свое имя она получила, потому что очень близорукий Ушаков совал ей удила не в рот, а в нос. Лошадь пятилась и задирала голову, а Ушаков в ярости кричал: «Дура!». Так Дурой она и осталась.

В это время наша пехота отбросила красных за Невинномысскую и подошла к Ставрополю, главному городу Северного Кавказа, за который уже давно велись бои. Из Армавира поездом нас привезли в Невинномысскую. Там мы видели Кавказские горы в виде силуэта и видели оскверненную церковь. Губы святого были прострелены и в дырку вставлен окурок. Мы поили лошадей в реке Кубани. В Тифлисской и Екатеринодаре это широкая, мутная и глубокая река, а в Невинномысской – каменистый прозрачный поток, который мы перешли вброд.

На Ставрополь

Из Невинномысской дивизия двинулась на север. У дороги увидели труп, очевидно, офицера. Глаза были или выколоты, или съедены воронами. Все побежали смотреть. Я боялся трупов – еще, не дай Бог, приснится – и всегда от них отворачивался. Меня поражало это болезненное любопытство у других. Ведь ничего красивого нет, а часто ужасный смрад. Дальше часто стали попадаться трупы, уже с месяц тут шли бои. Никто больше не бегал смотреть, трупов было слишком много. Все они были раздеты, очевидно, ограблены крестьянами. Узнать было нельзя – наши или красные.

Если во время похода видели в степи гусей или лошадь, они становились нашей добычей. Это не считалось предосудительным. Мы жили за счет страны, особенно потому, что мы больше не были на Кубани, нам сочувственной, а в Ставропольской губернии, нам враждебной. Часто видели в степи дроф. Как-то заметили в степи свиней и послали двух человек захватить для нас поросенка. Но конные подъехали, постояли и вернулись.

Почему вы не взяли свиней? Они жрали людские трупы.

В селе Темнолесском мы нашли много нашей пехоты. Над мелколесьем, что осталось от темного леса, были видны купола Ставрополя и особенно одной очень высокой колокольни. Наша дивизия пошла влево, в обход. После большого похода верст в шестьдесят, под мелким дождем, мы ночевали в селе Сенгелевском. Хозяйка приготовила нам чай, который мы пить не стали: из чайника когда-то разливали керосин, а она его не вымыла.