Священный сосуд

Священный сосуд
С. Мантрова

Анна родилась в богатой семье председателя сельского совета, которого пытаются убить, и он вместе с семьей вынужден бежать из Северо-Казахстанской области на Украину.События начинают бурно развиваться в начале 1930-х годов, и казахстанских переселенцев поджидают опасные приключения. Семья сталкивается с нищетой, голодом и смертью.Они кочуют из одного региона в другой в поисках спасения и лучшей жизни; испытывают на себе перипетии ХХ века и стойко переносят все происходящие перемены, в чем им помогают тайный семейный оберег и некоторые предсказания гадалки.В середине 1940-х жизнь членов семьи как-то устоялась, но только не жизнь Анны. Судьба продолжает проверять ее на прочность, и она отправляется в Краснодарский край, где обретает нечто важное и долгожданное, однако снова возвращается в родительское гнездо с уже единственной целью.В 1970-х исполняется последнее предсказание, и семья снова отправляется в путешествие, на этот раз последнее.

С. Мантрова

Священный сосуд

Приветствую тебя, дорогой читатель!

Прежде чем ты приступишь к прочтению данного произведения, я хотела бы тебе кое-что рассказать.

Начну с того, что все имена, фамилии, возраст и внешние данные героев полностью соответствуют действительности; все города, места работ, образ жизни и награды упомянутых лиц также являются подлинными, и почти все события пересказаны мною так, как я услышала их из уст родной бабушки.

Идея написать данное произведение возникла не сразу. Посеянное зерно медленно прорастало внутри моей головы, пока в тысячу первый раз моей бабушкой не была пересказана очередная история, и росток не расколол мой череп пополам, выйдя наружу в виде гениальной мысли: увековечить память о моих предках, в частности, о моей горячо любимой бабушке.

В очередной раз я приехала к ней в деревню. На тот момент ей исполнилось 92 года. Она одна коротала время в большом уютном доме, и лишь собака с парой котов скрашивали её одиночество. Бабушка была слепа на один глаз, а второй видел всё сквозь мутную сетку, и она с трудом могла перемещаться в пространстве. Докричаться до неё было нелегко, ибо она почти ничего не слышала.

Я ехала по грязной разбитой улице и увидела на лавочке у дома сильно исхудавшую бабушку в зелёном потрёпанном халате. Она сидела с опущенной головой, уставившись в землю невидящим взглядом. Выйдя из авто, я её окликнула, но она смотрела сквозь меня и несколько минут не могла понять, кто здесь. Слёзы полились из моих глаз. Я увидела беспомощную старушку, которая стала перерождаться в младенца. Тогда я впервые осознала, что совсем скоро её не станет, как не стало её родных братьев и сестёр, отца и матери.

Я стала внимательно за ней наблюдать, и каждый раз эта мысль обжигала меня снова и снова. Бабушка полностью погружалась в себя, и когда кто-то приезжал к ней в гости, ей требовалось не меньше недели, чтобы поверить: это не сон. Весь день она, проходя мимо комнаты, спрашивала: «Вы тут?» – и пока не слышала ответа, искала гостя, думая, не показалось ли ей. Когда садились за стол, она скрюченными пальцами трогала пространство вокруг и внутри тарелки, готовясь к трапезе. Часто еда оказывалась на грязном фартуке бабушки, но никто её за это не ругал.

Каждое утро она собиралась выйти из комнаты не меньше трёх часов. Это время зависело от того, как быстро она найдёт предметы своей одежды, а скорость сборов влияла на настроение всего дня. После длительных поисков она уставала, и сил не хватало ни на что, кроме как поесть и снова прилечь отдохнуть, проклиная старость и слепоту.

На предложения помочь поискать необходимую вещь бабушка отвечала жёстким отказом, говоря: «У меня тут свой порядок». Порой я обнаруживала потерянные предметы в других комнатах или на кухне, а она садилась на стул и недоумевала, как эта вещь могла там оказаться. Снова и снова погружалась в глубины сознания, пытаясь отыскать ответ и вспомнить маленький фрагмент собственной жизни. Из этого состояния я выводила её любым вопросом, ответ на который она повторяла вновь и вновь, слово в слово, до тех пор, пока я не спрашивала о чём-то другом. Поначалу её сознание на несколько минут прояснялось, она понимала своё положение и плакала от беспомощности, и тогда ей требовалась помощь, чтобы справиться с эмоциями.

Я приезжала на месяц, отказавшись от лучших каникул или отпуска, я была рядом с ней, чтобы просто любоваться, впитывать каждое мгновение, проведённое вместе. Через какое-то время бабушка привыкала к наличию родных в доме и переставала бояться и страдать. Она пела песни и рассказывала смешные истории. В такие моменты она становилась счастливой и часто искренне смеялась, а я сидела напротив и плакала, отвечая притворным смехом на её хорошее настроение.

После того как бабушка запоминала, что кто-то есть рядом, я переставала сильно переживать и начинала иногда выходить из дома на прогулки. Но однажды узнала, что каждый раз, когда я куда-либо уходила, вечером она стояла у калитки и звала меня, звала до тех пор, пока я не вернусь, и говорила: «Волнуюсь, что ты заблудишься в темноте». И только потом спокойно ложилась спать, несколько раз проверив, заперты ли двери. Такая привычка выработалась у неё от собственной беспомощности, ведь она часто блуждала в темноте собственной комнаты, шаря по стенам в поисках выключателя, часто набивала синяки на ногах, ударяясь о предметы мебели.

Порой я не находила спичек или столовых предметов на своих местах, а спустя какое-то время бабушка их приносила, ругая злых людей, по её убеждению, строящих козни в нашем доме. Ей постоянно слышались стуки, и она, просыпаясь в любое время суток, шла отгонять воображаемых воров.

Когда днём я уходила на рынок, она садилась и чистила картошку. Ей казалось всегда мало, и она начищала полный таз, а потом просила пожарить. Я видела, как она чистит. Не глядя на картофель, она на ощупь срезала кожуру, а потом, поднося его к слегка видящему глазу, проверяла, не осталось ли тёмных пятен, и если находила, удаляла их. Она чистила каждый день, а я не успевала жарить, в итоге кормила скотину варёной картошкой, язык не поворачивался запрещать ей быть нужной.

Как-то раз она пошла в магазин одна и заблудилась, после чего её редкие выходы в свет вовсе прекратились. Потом она заблудилась в собственном огороде и перестала выходить за пределы калитки. Так в её распоряжении остались лишь маленькая комната и кухня. Это и был весь её мир.

Постепенно смысл её жизни плавно свёлся к ожиданию окончательного возвращения родных домой, а подпиткой этого служило стремление сохранить дом к их приезду. Ну а в конечном итоге она вовсе потеряла разум и не смогла понять, что мы уже давно дома…

Итак, эту книгу я посвящаю своей родной и горячо любимой бабушке, Ивановой Анне Фёдоровне!

Вечная память тебе, моя любовь!

Часть 1

Глава 1

История этого романа берёт своё начало из далёкого села Сухорабовки Северо-Казахстанской области, северного района Шал акына (ныне Октябрьского района), на территории которого находилось множество котловин, пересохших болот и озёр. Зимы здесь были холодные и продолжительные, температура опускалась ниже сорока градусов, но так как в этой местности много леса, жители никогда не задавались вопросом, чем будут топить свои печки.

Сквозь весь регион до самого устья Иртыша на несколько километров протянулась река Ишим – многие жители деревень в ней стирали одежду, отмывались от грязи и просто плавали в своё удовольствие. Недалеко от реки раскинулось природное озеро, рядом с которым стоял один из самых больших и красивых домов на селе – дом семьи Пунько.

Отец и глава семьи Фёдор Павлович выбрал участок под свою усадьбу за озером по правой стороне улицы Сухорабовки – место это было красивое и для хозяйства удобное. Теперь там только высохшее болото, а сто лет назад голубело настоящее озеро. Вокруг него росли берёзы, тальник. Вода была чистой, шумел камыш, плавали дикие утки.

Фёдор не зря выбрал это место под усадьбу, так как и участок под застройку был свободный, и вода всегда нужна в хозяйстве: летом для полива, зимой в проруби поили скот. Разводили не только кур, но и уток, и гусей. А для такой птицы вода – это самое главное. Огород был распахан до самого леса, земли было предостаточно, и сама межа тоже вела к лесу, что было удобно для выпаски молодняка, завоза дров, сена и соломы.

Дом Фёдор построил литой из соломы, перемешанной с глиной и водой. Почему не деревянный?

Здесь, во-первых, уместно сказать о том, что лес в то время люди очень жалели и берегли. Просто так деревья не рубили, во всей округе не было ни одной упавшей ветки или ствола, ибо только их использовали в самую первую очередь, поэтому леса были чистыми и великолепными, принося много плодов в благодарность за человеческое отношение.

А во-вторых, стены литого дома были толстыми. В жестокие сибирские бураны и морозы они не продувались ветром, не промерзали от мороза, хорошо удерживали тепло в стужу, а жарким летом в таком доме всегда была приятная прохлада, не то что в деревянном.

На берегу реки Ишим росла огромная старая ива, могучие ветки которой грузно нависали над зелёной водой. К одной из её толстых веток жители привязали тарзанку, и не было лучше веселья для местной детворы, чем прыгать с неё в воду или качаться туда-сюда, задерживая очередь ожидавших. В верхних ветвях ивы прятался деревянный домик. От старости он почти развалился, но это не мешало ребятишкам спорить, кто первым будет в нём играть; а в нижней части ствола было огромное глубокое дупло, куда помещались несколько маленьких людей.

В дни священных праздников на Ишим приходили жители из соседних деревень и проводили обряды крещения, гадания, да и просто веселились. В то время подобные мероприятия свято чтились и с благодарностью организовывались. Люди были покорными и богобоязненными.

Например, в каждом доме был красный угол, и в нём всегда стояла икона со свечой, которую каждый мог зажечь во время молитвы. Икона находилась на вышитом хозяйкой белоснежном полотенце, края которого свисали чуть ли не до пола.

У кого-то вместо иконы стоял кувшинчик со святой водой, капли которой женщины брызгали на стенки избы и читали молитву о благополучии всех членов семьи. Мазали себе лоб и губы, чтобы не сквернословить; больные и грешные места, чтобы не отсохли; добавляли святую воду в еду и прочие жидкости для излечения внутренних недугов и искренне верили в силу проведённых обрядов. Кто-то держал в хозяйстве церковное масло, которым перекрещивал икону, а также углы дома – из них, по преданию, было свойственно появляться бесовщине. Мазали маслом лоб и грудь, чтобы всякая дурь туда не проникала.

Помимо всего этого, у каждого на шее висел крест, к подолу одежды всегда пристегивалась булавка от сглаза, а уходящего из дома крестили вслед его провожающие. В общем, каждый придумывал себе свой оберег и не расставался с ним никогда, как будто он был частью тела.

Так, в доме Пунько, помимо иконы в красном углу, имелся ещё и маленький глиняный кувшинчик, заполненный святой водой. Он был размером с мизинец и висел на верёвочке. Его можно было носить под рубахой или ставить в сокровенный уголок для святости и воссоединения с иконой, а за наличием содержимого кувшинчика следили все члены семьи. Их пока было трое: отец и глава семьи Пунько Фёдор Павлович, его супруга Ефросинья (Фрося) Нестеровна, их дочь Екатерина.

Их жизнь, как и жизнь других односельчан, протекала весело и самобытно. Как правило, семьи в те времена были большими, по нескольку поколений. Порой бабушки и дедушки жили вместе со своими родителями, детьми и внуками, отчего в одном дворе могло стоять два дома.

Обязанности всех членов семьи были строго распределены. Женщины ухаживали за скотом, домом и огородом, а мужчины работали, пахали землю, резали крупный скот и сколачивали из брёвен и досок подсобные элементы, например, кормушки для зерна, загоны для птиц и будки для собак; оборудовали хозяйственный двор с отдельными постройками для разной живности, огораживали участки заборами высотой в половину человеческого роста, сплетёнными из толстых веток, а женщины создавали определённый декор, высаживая у ограды цветы, подсолнухи или сорго, из которого потом делали веники.

Многие дворы кишели самой разной живностью, дающей молоко, пух и перья, яйца и мясо. У каждой семьи имелся свой кусок плодородного чернозёма, на котором люди трудились и кормились, богатство определялось количеством земли, скота и птицы, а отсутствие сорняков на грядках говорило о чистых помыслах и широте души.

Тогда существовало много традиций, одна из которых была следующей: когда в селе резали свинью, то ближайшие соседи приходили на подмогу. Историю убийства свиньи описать нельзя, чтобы не ранить сердца чувствительных особ, а вот процесс дальнейшего приготовления – можно.

Сначала её смолили (обжигали до черноты) специальным прибором, а затем скатывали огромным кинжалом верхний слой шкуры и смывали остатки горячей водой. После этого дымящуюся свинку полностью закрывали зимними тулупами, а сверху сажали детвору, которой давали погрызть хвостик, ухо или любые другие съедобные хрящи, которые пропекались до приятного хруста во время обжига и сразу были готовы к употреблению. Они скакали на мертвой тушке, ударяя её по бокам воображаемыми шпорами, словно коня. Это проделывали для того, чтобы шкура свиньи стала мягкой и пропеклась до верхних слоев сала, которое тут же срезали и солили.

Далее из свинки сливали кровь для жарки или свежего горячего питья; из кишок делали оболочку для колбасок; доставали все съедобные органы для дальнейшей обработки и в конце варили жирный суп из оставшихся костей под названием шулюм, которым лакомились все пришедшие на помощь.

У взрослых было много забот, а вот дети забавлялись от души: играли в разные игры, мастерили игрушки, много мечтали и верили в чудеса. В перерывах между плаванием или обязательной дневной дрёмой они играли в лапту: делились на две команды, и одна из них выбивала мячом другую. Невозможно описать все па, которые выделывали ребята, извиваясь и подпрыгивая, когда мяч соперника метко и больно попадал в цель. После такой игры у многих на теле оставались огромные чёрные синяки, а каждый попавший мячом в игрока чужой команды потом ходил и дразнился, мол, вот какой я меткий, попал прямо в зад.

Взрослые с улыбкой наблюдали за ребятишками и завидовали их молодости.

Ещё детвора играла в казаки-разбойники. Одна команда убегала и пряталась от второй, которая должна была найти игроков первой команды и выпытать местонахождение их соратников. Каких только способов для этого не придумывали! Например, ловили кого-то и привязывали веревками к забору, задирали майку и пускали на голое пузо огромного чёрного рогатого жука, цепкие шершавые лапы которого впивались в тело, отчего пленник орал, как на концерте, и чуть ли не падал в обморок от ужаса; могли защекотать до слёз или пустить за пазуху противную мокрую лягушку и пугать появлением огромных бородавок на теле. Теперь понимаете, почему мужчины того времени росли сильными и бесстрашными?

Что касается девичьих забав, то это были, например, игры в классики. Мелом рисовали квадраты размером чуть больше стопы и подыскивался плоский камень, которым нужно было попасть в один из нарисованных квадратов. Затем девочка должна была доскакать до камешка, забрать его и проскакать обратно по нарисованным клеткам, не заступая за их внешний край. Всё это время нельзя было останавливаться и наступать в один квадрат двумя ногами, и развернуться обратно нужно было с одного прыжка.

Также девочки делали кукол из цветов, например, из одуванчиков. Они срывали длинный цветок и разделяли его ножку на несколько частей, проходя ногтем от основания стебля до начала цветка, получившиеся висящие «волосы» опускали в воду, там они закручивались и превращались в кудри; затем эту «голову» надевали на тонкую палочку – и получался маленький человечек.

Ещё наряжали кочан кукурузы, и тогда волосами служили свисающие с него естественные лохмы; играли в дочки-матери, выбирая себе детей среди сверстников и пародируя своих родителей; играли в салки, прятки, догонялки и многое другое.

Гуляли до позднего вечера, в перерывах между играми забегая домой перекусить. Хватали кусок свежеиспечённого хлеба, макали его верхнюю часть в ведро с водой и окунали мокрой стороной в сахар. Быстро выбегали из дому и на ходу запихивали в себя большую часть лакомства, съедая огромный кусок в пару укусов, а оставшийся в уголках губ сахар ещё долго слизывали языком.

Зимой дети катались на самодельных коньках, полозья для которых родители вытачивали из подручных материалов и прикрепляли к любой зимней обуви; на деревянных санях, также вырезанных отцами или дедушками; скользили на попах и ногах в обуви, специально натёртой парафином.