Отцовский крест. В городе. 1926–1931

Гораздо раньше мужа Женя заметила, как тяготили самого о. Сергия их размолвки, как он старался сгладить неприятное впечатление, особенно если почувствует, что чересчур вспылил и сказал лишнего.

– Что-то у них случилось, – вспоминала однажды Женя. – Митя пришел, возмущался, я старалась его успокоить. Вдруг слышим в окно стук: отец Сергий. Пришел будто бы напомнить, что сегодня им предстоит всенощную на дому служить. Я, конечно, обрадовалась, пригласила его позавтракать – это еще тогда было, когда он один жил, а я как раз блины пекла, он их любил. За завтраком о. Сергий рассказал несколько случаев из своей жизни. Он интересно умел рассказывать. Смотрю – и Митя успокоился. Вот как он действовал! Почувствовал, что Митя очень обиделся, и сам прибежал мириться.

Последним и очень серьезным поводом для взаимных неудовольствий был вопрос о благословении. Простой и скромный в частной жизни, о. Сергий всегда требовал уважения к своему сану. Немного оглядевшись на новом месте, он настоятельно предложил псаломщикам перед началом богослужения подходить под благословение к служащему священнику, как это строго соблюдалось в Острой Луке. Конечно, за о. Александра он требовать не мог, а в свою неделю настаивал. Это особенно обостряло отношения. Опять послышался аргумент: «Отец Александр не требует, а вы требуете», – с прозрачным намеком на то, что деревенский батюшка слишком уж зазнается. И опять, конечно, Михаил Васильевич молча подчинился, а Димитрий Васильевич бушевал и ломал копья. Самолюбивому юноше тем труднее было исполнить подобное требование, что он и за всенощной, прикладываясь к иконе или Евангелию, ухитрялся убежать, не поцеловав руки священника. Отец Сергий не допускал и этого.

Конфликт разросся до того, что Димитрий Васильевич несколько дней вообще не здоровался с о. Сергием. Отец Сергий вздыхал, вслух разговаривал с непокорным во сне, что у него являлось признаком предельной взволнованности, а днем в алтаре, убедившись, что сказанные ранее добрые слова не действуют, по-прежнему довольно резко обрывал псаломщика. Для разговоров более подробных он предпочитал находить другое время и место, не в алтаре и не во время богослужения. Много раз он напоминал о том, с каким благоговением следует входить в алтарь, и о том, что старозаветные христиане до сих пор каждое житейское дело начинают благословясь, и тем более нельзя без благословения принимать участие в церковной службе; что целуют руку не у каких-то о. Сергия, о. Александра или о. Василия, а руку священнослужителя, который этой рукой совершает Бескровную Жертву; что благословение, с его освящающей, благодатной силой, нужно не столько подающему, сколько принимающему его. Словом, говорил то, что должно бы быть ясно каждому верующему, но что до некоторых не доходит за всю жизнь.

Влияние жены в какой-то мере смягчало Димитрия Васильевича, он и сам был неглупый человек и, несмотря на вспыльчивость и юношеское самомнение, был не чужд способности понять искренность своего беспокойного начальника и оценить горение его духа. Когда исчезал неприятный осадок в душе, Димитрий мысленно признавался, что большинство предъявленных ему требований не только справедливы, но и очень важны, и что резкость замечаний вызывается необходимостью и, главное, ревностью о Дусе Святе, стремлением, чтобы все совершалось «благоговейно и по чину».

Эти выводы давались не сразу. Раздражение, переходящее во внутреннее сопротивление, держалось долго, а для того, чтобы изменить свои взгляды и привычки, требовалась большая внутренняя ломка. В душе юноши происходил сложный процесс, разрушающий много старого и созидающий новое. Этот процесс совершался крайне медленно, незаметно. Однако пришло время, когда о. Сергий, говоря о псаломщиках, употребил новую формулировку: «Их можно сравнить с евангельскими братьями, из которых один сказал „пойду“ и не пошел, а другой отказался, а потом пошел, – определил он как-то. – Михаил Васильевич на замечания отмалчивается, выполняет, но, пожалуй, без внутреннего согласия, только потому, что требуют, а когда есть возможность, постарается и не выполнить. Димитрий Васильевич – тот вспыхнет, нагрубит, а через некоторое время не только сам начинает делать, как я говорил, а и другим указывает».

Глава 9

Как обтираются углы

Многим работавшим в каких-либо учреждениях приходилось наблюдать, как их начальники, с трудовой книжкой и характеристикой в руках, обсуждают кандидатуры на вакантную должность.

– Сильный работник! Такому и то, и то можно доверить, с чем прежние не справлялись, и по объему работы больше сделает, и по качеству. По всему видно – человек энергичный, знающий и с размахом. Но… на самостоятельной работе долго был, такие подчиняться не любят, по-своему норовят повернуть…

Непосредственный начальник кандидата может еще добавить про себя: «И опасный соперник». И документы сильного работника возвращаются с извинениями, а на свободное место берется другой, которого нельзя заподозрить в излишней самостоятельности.

Отец Александр Моченев не побоялся назначения на второй штат человека, имевшего двадцатитрехлетний стаж самостоятельной работы и репутацию непримиримого, а о. Сергий был готов к тому, что на новом месте придется подчиняться. Неизбежные на первых порах разногласия и недоразумения не заставляли ни одного из них забыть о больших достоинствах другого. Никогда не было и соперничества, боязни, что другой затмит его, заслужит большую любовь прихожан. Наоборот, оба они, как своему, радовались каждому успеху другого, каждому проявлению его высоких качеств. Конечно, это в первую очередь относилось к Моченеву который имел уже в городе определенный, установившийся авторитет и с интересом и сочувствием наблюдал за первыми шагами нового сослуживца.

Несмотря на это, их отношения оставались сложными, и нужно было много такта и терпения с обеих сторон, чтобы мелкие неудовольствия не испортили добрых отношений между ними, перешедших впоследствии в большую дружбу.

Нельзя сказать, что у о. Александра был слишком мягкий характер. Он, когда считал нужным, умел поставить на своем, но предпочитал жить со всеми в мире. Этим в значительной степени объяснялось и то, что он обходил молчанием, «не замечал» тех непорядков, которых о. Сергий не мог оставить без внимания. Но если о. Сергий часто был недоволен таким благодушным молчанием, если его задевало, когда о. Александр позволял себе во время службы посторонние разговоры или слишком быстро заканчивал будничную службу, то у о. Александра тоже были поводы к неудовольствию. Это, прежде всего, уже упомянутый отказ о. Сергия крестить во время всенощной.

В Пугачеве, кроме деления всего города на приходы, относящиеся к той или другой церкви, существовало еще деление внутри прихода. Если нужно было идти на дом к прихожанам, причащать больного, выносить покойника, служить молебен или панихиду или совершать другие требы, то одни улицы обслуживал настоятель, а другие – второй священник. В церкви служили понедельно, но случалось, что кто-нибудь просил заменить его и потом отслуживал на другой неделе. Так получалось, что о. Александр иногда с Жаровым, а о. Сергий с Емельяновым. В церкви требы совершал очередной. Впрочем, оба священника часто бывали в церкви и в свою свободную неделю, помогали в алтаре или на клиросе, исповедовали. Исполнение этой обязанности во время службы особенно тяготило о. Сергия.

Всегда мы приходим в церковь заранее, говорил он. Кажется, те, кто готовится к причащению, тоже могли бы прийти пораньше, исповедаться до службы, а потом стоять и молиться, не отвлекаясь. Так нет, только приближается самая важная часть богослужения, хочется сосредоточиться, углубиться – обязательно подходит сторож: пришли опоздавшие или намеренно задержавшиеся, «чтобы после исповеди не согрешить». И опять нужно идти погружаться в грязь…

При крестинах тем более люди не связаны определенным временем, неужели нельзя придти на полчасика пораньше?!

С крестинами вошло в обычай приходить во время всенощной, какой бы праздник ни был. Нередко случалось, что едва кончали крестить одного ребенка, как приносили другого. Если была неделя о. Сергия и он служил, о. Александр покорно шел крестить, если же служил Моченев (а так всегда бывало по большим праздникам), то о. Сергий предлагал дожидаться конца всенощной. Кумовья обижались и ворчали, а главное, обижался Моченев. Отец Александр вообще-то не часто делал замечания, тем более он не использовал своих прав настоятеля по отношению к своему ближайшему сотруднику, но заметно бывал очень недоволен. Обычно при встрече с людьми его большие глаза ласково смеялись, а благодушная улыбка и все его существо как бы излучали свет доброжелательства, и о. Сергий очень переживал, когда этот свет потухал. Хуже всего было, что внешне дело выглядело так, будто он не хочет помочь старшему товарищу. В конце концов пришлось идти на компромисс крестить во время первого часа. Прихожане постепенно привыкли к этому порядку и стали приходить с крестинами к концу службы, так что выиграл и о. Александр.

Зимой крестили в сторожке, а весной, когда здание прогревалось, – в самом соборе. Это вносило дополнительные неудобства – две службы мешали одна другой.

Василий Ефремыч, – говорил о. Сергий казначею Козлову, тому самому, который приезжал для переговоров в Острую Луку, – как бывший подрядчик, не сумеете ли вы придумать какую-нибудь перегородку в правом углу, где крестят. Можно бы сделать между колоннами легкие раздвижные стенки, вроде ширмы или ворот; на передней можно бы даже нарисовать что-то вроде иконостаса и повесить несколько настоящих икон. Тогда сзади отделится большая комнатка, чтобы детский плач не мешал молящимся, а хор не заглушал нашего пения. А по окончании крестин эти стенки можно бы сдвигать, чтобы не занимали места, особенно в большие праздники.

Василий Ефремович был достаточно изобретателен. Перед последним ремонтом храма он соорудил высокую, передвигающуюся на деревянных катках лестницу, с площадкой наверху, с которой легко было красить стены и обметать пыль. Если бы он заинтересовался мыслью о. Сергия, он, вероятно, сумел бы что-то придумать, но мысль показалась ему странной: он не замечал неудобств установившегося порядка. Поэтому он ответил не раздумывая, что ничего нельзя поделать, для этого нужно долбить стену и колонну, будет стоить очень дорого. План провалился. А могла бы пугачевская крестильня оказаться одной из первых!

Хотя о. Сергий и говорил, что псаломщики должны быть хозяевами на клиросе, но сам же признавал, как трудно стать там хозяином новичку Михаилу Васильевичу, а тем более Димитрию Васильевичу, которого певчие помнили еще мальчишкой, да и сейчас считали почти таким же. А на левом клиросе годами стояли солидные мужчины, по большей части члены церковного совета, привыкшие, чтобы с ними считались не только в церкви, но и в городе. Все они, правильно или неправильно, считали себя знатоками церковного пения и устава и незаменимым украшением хора…

Аборигенов левого клироса заинтересовал новый священник, избранный, несмотря на то, что отказался приехать на пробу. Интерес был чисто профессиональный. Тогда на собрании говорили о разных его качествах, заставивших предпочесть его другим кандидатам. Многим понравились слова, которыми он обосновал свой отказ и которые в точности передал Василий Ефремович: «Я не цыган, чтобы меняться приходами, и не цыганская лошадь, чтобы меня „пробовали“. Я считаю, что обручился с церковью, к которой назначен, и не нахожу возможным переходить в другой приход без приказания епископа».

Все это хорошо, а все-таки как он служит?

Первое впечатление оказалось не в его пользу. После громкого, хотя и пропитого баса его предшественника, рядом с мягким, сочным баритоном и внушительной фигурой Моченева его голос показался слабым, а манера служить – слишком простой, не эффектной.

Ничего особенного, – пожимали плечами представители общественного мнения.

Михаил Васильевич откровенно улыбнулся, когда о. Сергий, рассказывая, как его провожали в Острой Луке, упомянул о сожалениях некоторых прихожан: «Такого соловья больше не услышим!»

Подумаешь, соловей! Михаил Васильевич охотно признавал, что в молодости, когда о. Сергий только приехал на приход, голос его был значительно сильнее и лучше, но это было когда-то. Теперь человеку шел сорок пятый год, и по его рассказам видно, что ему пришлось много испытать, а тенор – такой нежный, капризный голос! Хорошо, что хоть частичка осталась!

Трудно показать свой голос и уменье, когда приходится только давать возгласы. Но вот однажды, в пятницу, когда у дьякона был выходной, о. Сергий служил один. Служил так, как когда-то в селе, не подчиняясь хору, а ведя его за собой, даже сделал свой обычный переход с одного тона на другой, когда начинал ектенью об оглашенных. Этот переход так любили в Острой Луке; кроме своей музыкальной красоты, он пробуждал внимание молящихся, ослабленное однообразным ритмом предыдущих прошений, заострял его на новом и важном моменте. Но главное, что произвело впечатление на слушателей, было чтение Евангелия. Отец Сергий не одобрял излюбленную многими дьяконами и чтецами Апостола манеру начинать на самых низких, едва доступных голосу нотах, причем в начале чтения слова сливались в сплошной, невнятный гул, а под конец из горла вылетали резкие, дребезжащие высокие звуки. Он начинал своим обычным голосом и читал отчетливо, просто, без декламации, но как бы вкладывая каждое слово в уши и сердца слушателей. Постепенно и вполне естественно, без напряжения, голос его начинал повышаться и легко и свободно поднимался вверх почти до самого своего предела. Но так как о. Сергий хорошо знал этот предел и не доходил до него, может быть, на каких-то полтона, то казалось, что этого предела и нет и что, продолжай он читать еще полчаса, его голос так и будет лететь ввысь, придавая особую лирическую прелесть произносимым им словам.

Любители церковных служб были покорены. «Вот это да!» – восхищенно произнес один из певчих, выражая этой короткой фразой чувство слушателей. Это было признание.

Когда о. Сергий еще только начал вставать на клирос, там к нему отнеслись со сдержанным недоверием: деревенский, что он понимает! Да он и не старался лезть вперед; он стоял, пел и прислушивался. И скоро убедился, что на клиросе достаточно неплохих голосов, есть и хорошие, но нет руководителя, и потому нет хора. Начинать пение не умеют. Еще Михаил Васильевич в свою неделю может, как регент, задать правильный тон, и, оказывается, он неплохо знает гласовые напевы, а без него – некому. Каждый запевает самостоятельно, и если выйдет дружно, так выйдет, а не выйдет – победит тот, у кого сильнее легкие.

Руководитель должен учитывать возможности каждого певца, – говорил о. Сергий дома семейным или новым знакомым, чаще всего тому же Михаилу Васильевичу – Сам он должен вести мелодию, т. е. теноровую или дискантовую партию. Если запевает бас или альт, другим очень трудно попасть в тон, да иногда, как запевают здесь, и не по силам: слишком высоко или слишком низко. Вот у Димитрия Васильевича вырабатывается прекрасный голос, но петь он не умеет, он не поет, а подпевает (об этом, конечно, при посторонних не говорилось). А ведь у него альтище… запоет, унесется под небеса, а остальные справляйся, кто как может.

Выждав момент, о. Сергий запевал сам. Сначала никто, кроме разве Михаила Васильевича, не заметил его вмешательства. Чувствовалось только, что на этот раз всем легко петь и хорошо получилось. Потом обратили внимание: деревенский-то, оказывается, кое-что понимает! Наконец, однажды Михаил Васильевич тихонько назвал «Херувимскую», которую собирался запеть, а о. Сергий так же тихо предложил: «А что, если спеть простую?»

Михаил Васильевич смущенно кашлянул, видно не был уверен в себе, и ответил: «Может быть, вы запоете?»

«Простая» Херувимская понравилась и вошла в употребление.

Позже, когда в город уже вернулся епископ Павел, он однажды должен был служить в какой-то небольшой праздник среди недели. Многие певчие работали и не могли прийти. Тогда представители церковного совета явились к епископу и к о. Сергию с просьбой: пусть о. Сергий не служит, а поет на правом клиросе басовую партию. При небольшом хоре он и это мог. «Я ведь партитурой пою», – шутил он по этому поводу.

Признание признанием, а борьба по разным поводам продолжалась: не такие люди стояли на левом клиросе, чтобы беспрекословно подчиняться кому бы то ни было. Правда, борьба эта, что ни дальше, становилась менее напряженной.

Великий пост. По городу разносится медленный, печальный звон. В церкви – такие же печальные и торжественные, пробуждающие душу покаянные напевы. Еще не забытая прекрасная старинная манера делает то, что все голоса, не только певчих, но и священника, и дьякона, звучат как-то своеобразно, необычно музыкально, мягко, задушевно. Кажется, если бы человек много лет провел в темнице, так много, что потерял счет не только дням, но и временам года; если бы такой человек неожиданно, всего на несколько секунд попал в церковь, он и тогда, услышав переливы одного слова «а-аминь» или первые нотки «Херувимской», понял бы: сейчас Великий пост.

Продолжительные чтения тоже как-то по-особенному трогают сердце. Даже знакомые слова звучат совсем no-иному а незнакомые иногда являются целым откровением. Конечно, если их хорошо можно разобрать. А если не разбираешь, сразу становится заметно, что читают очень долго, что в соборе страшный холод и мучительно мерзнут ноги. Хорошо еще, если немного людей и ноги можно укутать несколькими стегаными половичками, которые приносят и оставляют по углам заботливые старушки. А если этого нельзя, люди нетерпеливо топчутся и… уходят в Старый собор. Значит, вдвойне нужно отчетливое чтение, оно согревает не только душу, но и тело. А как его добиться?

На масленицу служил Моченев, первая неделя должна быть о. Сергия, но о. Александр объяснил ему, что принято первую и Страстную неделю служить настоятелю. Значит, о. Сергию придется отслужить подряд две недели – вторую и третью. Опять, как на Рождество и другие большие праздники, о. Сергий столкнулся еще с одним неудобством положения второго священника: он лишен возможности сам совершать службу в наиболее дорогие ему торжественные дни. Положим, Великий канон они читают по очереди, но это еще не все. Считается, что настоящая, полная служба должна быть только на первой неделе, а дальше можно дать себе поблажку. Особенно чтецы, которым тяжело достается Великим постом, норовят, где только удастся, сократить. Нельзя совсем выбросить кафизму, так прочитать вместо нее один псалом покороче, а то и всего несколько стихов. Да и петь, если возможно, поменьше.

Сначала о. Сергию неудобно было настаивать, но скоро он возмутился и заявил, что если они – второй штат, это не значит, что служение их должно быть второго сорта. Да и люди, которые не смогли поговеть на первой неделе, имеют такое же право и так же хотят помолиться на любой другой. Постепенно, конечно не в первый год, он добился, что на клиросе привыкли: нет второстепенных недель, служба всегда должна идти одинаково. Впрочем, уступки пришлось делать с обеих сторон. Скрепя сердце согласились, что на второй неделе, как и на первой, кафизмы будут вычитываться полностью, а на остальных – по псалму на «Славу». «Все равно ведь никто ничего не разбирает», – защищались чтецы.

Что «никто» и «ничего» – это неправда. А что мало, к сожалению, правда. Так нужно добиться, чтобы разбирали. И о. Сергий сам брался читать, брал то один, то другой темп, выходил то на середину, то поближе к клиросу, то дальше. Своих близких он просил тоже вставать то на одно, то на другое место, спрашивал, как слышно. Выяснилось, что нужно читать не на распев, а старательно отделяя каждое слово – так слышимость лучше. Но этого мало. Требовалось что-то еще.

Глава 10

Еще углы

Исповедь нравственно самая тяжелая из обязанностей священника, и в то же время дает самое глубокое внутреннее удовлетворение. Так не раз говорил о. Сергий, так переживал он дни Великого поста. Опять и здесь разница с прежним была громадна. В Острой Луке он изучил души своих прихожан, знал каждое изменение этих душ в течение двадцати лет, все колебания и падения, трепетную надежду возрождения и тяжелые срывы. Знал и тихий мир тех, кто не устает следить за своей внутренней жизнью и приходит на исповедь, внимательно рассмотрев каждый уголок души. К этому о. Сергий особенно заботливо приучал своих духовных детей, приучал с их первого появления у аналоя, когда внимание малыша разделяется между страшными грехами ребяческих ссор и непослушания и зажатой в кулаке копейкой, которую нужно не забыть положить на столик. Зато и сам батюшка подмечал даже те перемены, которые были еще не ясны самому исповедующемуся; не забывал спросить и о том, о чем начинали говорить по селу и в чем самим кающимся так трудно признаться. И лекарство он предлагал каждому свое, считаясь со скрытыми опасностями и дремлющими духовными силами, присущими именно этому человеку. Такое знакомство с прошлым каждого он считал необходимым и даже порекомендовал тем, кто кается у нового духовника, рассказывать все грехи, начиная с первой исповеди. Не потому, что они требовали вторичного прощения, а чтобы этот духовник знал, с кем имеет дело, как врач, расспрашивающий обо всех болезнях, которыми когда-то страдал его пациент.

В Пугачеве все исповедники были незнакомы о. Сергию, со всеми приходилось разговаривать дольше обычного. Таким образом, стоящая около левого клироса, где он исповедовал, группа людей убывала очень медленно. Отец Александр исповедовал на правом клиросе, там подвигались гораздо быстрее.

Никто не мог бы обвинить о. Александра в том, что он небрежничал или торопился. Нет, он напоминал обо всех часто встречающихся грехах, спрашивал, не знает ли человек за собой еще чего-то, в нужных случаях давал советы. Но он говорил сам, быстро, привычно перечисляя грехи, а о. Сергий стоял и ждал, пока подошедшая к нему медленно и с сокрушением повторяет: «Сердилась… завидовала… на базаре, когда молока мало было, лишнюю цену брала…»

Наскучив долгим ожиданием, исповедники переходили от левого клироса к правому, и о. Александру приходилось исповедовать больше людей, чем в прежние годы. Это был новый повод к неудовольствию, но тут о. Сергий не считал себя вправе уступать ни на йоту; он готов был оставаться дольше, чем настоятель, исповедуя «своих» прихожан, но не мог позволить себе сокращать исповедь.

Понятие о том, как важно каждому иметь постоянного духовника, не было чуждо ни о. Александру, ни другим городским священникам. Они не раз пытались добиться того, чтобы люди ходили на исповедь к священнику «своего прихода», в смысле того частного разделения, о котором говорилось раньше; однако это не удалось по многим причинам. В приходе о. Сергия имелось несколько семей горячих приверженцев прежнего священника. Они были возмущены его увольнением, и, хотя о. Сергий был назначен через несколько месяцев после этого события, они довольно долго бойкотировали его, обращаясь со всякими требами к о. Александру. На дом к таким о. Александр отказывался ходить, но не мог не принять их на исповедь. Точно так же нельзя было отослать людей «чужого прихода», когда исповедь проводил только один священник. Впрочем, постепенно все более или менее установилось. К о. Сергию стали ходить те, кто хотел поговорить подробнее, хотел, чтобы священник отнесся к ним построже, а о. Александра любили за то, что он «не задерживает, исповедует и быстро, и хорошо».

Потом о. Сергий нет-нет да и возвращался к ставшей для него больной теме о распределении служения по неделям. «Хорошо, настоятелю положено служить первую и Страстную неделю, это его привилегия. Так ведь именно привилегия, я бы тоже с радостью послужил в эти дни, а у меня и право это отнято, да еще приходится „отслуживать“. Что же получается? На первой неделе я все равно присутствую в церкви каждый день и помогаю, иначе нельзя, да и самого тянет. На второй и третьей я служу, а о. Александр имеет возможность в любой день отдохнуть, не прийти или прийти только в пятницу и субботу, чтобы помочь при исповеди. Крестопоклонную неделю служит опять он, а я неизменно присутствую. Пятая неделя – моя; шестая – его, вот тут только, разве, я могу день-другой отдохнуть. Страстная – по очереди моя, а считается, что служит он, хотя я тоже хожу каждый день и нагрузку несу не меньше его. Зато в Пасху он только на первый день придет к вечерне, а все остальные дни до позднего вечера ходит по своему приходу с праздничными молебнами. А мы с Димитрием Васильевичем после литургии должны исправить все требы и вечером служить вечерню. Поэтому и устанем мы гораздо сильнее, и прихожане вправе обижаться, что к ним пришли в конце недели, когда, по их словам, они „уж и забыли, что праздник“. Да еще и Фомину неделю нам не служить. Не справедливее ли было бы с первой недели назначать новую очередь, не считаясь с тем, кто служил на масленицу?»