Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

После назначения Петра Петровича ротным командиром наше отделение принял капитан Н.П. Зиневич, который одновременно руководил корпусным духовым оркестром, вместо умершего капельмейстера Бондаренко. Судьба его очень печальна: попав в плен под Канделем, он был мобилизован в Красную армию, откуда был вскоре демобилизован, как бывший «белый», и работал в Одессе кассиром в каком-то предприятии. Во время боев с румынами за Одессу в 1941 году был арестован чрезвычайным трибуналом и расстрелян у стены Херсонского участка за хранение оружия. Наш бывший директор генерал-лейтенант Н.А. Родкевич[97 - Генерал-лейтенант Николай Александрович Родкевич был директором Киевского кадетского корпуса с 11 декабря 1919 г.], из-за якобы принадлежности к провокационно созданной ГПУ организации, был арестован органами ГПУ, долго сидел в тюрьме ГПУ, а потом в общей тюрьме, после чего был выслан в Алма-Ату, где и скончался из-за скверных условий содержания там. До своего ареста Н.А. Родкевич преподавал топографию в артиллерийской школе в здании бывшего Сергиевского училища. В то же время был арестован и последний директор корпуса полковник Бернацкий, о дальнейшей судьбе которого ничего не известно.

О судьбе воспитательско-преподавательского персонала и кадет нашего родного корпуса, окончивших свой земной путь без помощи ГПУ, знаю о нашем законоучителе – отце Сергии Петровском, по уходе из корпуса бывшем настоятелем кафедрального собора в Одессе, который окончательно потерял зрение и под впечатлением этого тяжело заболел и тихо скончался; о нашем кадете Сергее Сурменеве, который, будучи инженером, состоял в запасе Красной армии и во время осады Одессы в 1941 году был мобилизован и убит на фронте в районе села Татарки, где пуля прошла у него сердце навылет, после чего он был засыпан землею после взрыва авиабомбы. Весною 1942 года, при начале полевых работ, во время оккупации румынами Транснистрии его тело было обнаружено и погребено на втором христианском кладбище в Одессе. Кадет 5-го класса 1-го отделения Виталий Кирьяков в 1926-м или 1927 году, во время прохождения допризывной подготовки в казармах на Дальницкой улице, был убит случайно разорвавшимся снарядом, находившимся под землей двора казарм еще с 1918 года. И много, много, кроме них, воспитателей и кадет нашего корпуса были ликвидированы и сосланы во времена «ежовщины».

Особенно запечатлелся в памяти случай, происшедший 25 января 1920 года, когда, после долгих колебаний, во второй половине дня полковник Бернацкий распорядился о выходе оставшихся в корпусе рот на Большой плац для следования в походном порядке на Румынию. В городе в это время уже установилась советская власть, связи с городом уже не было, когда в ворота корпуса вбежала небольшого роста дама, лет 30–35, не помню, как она была одета, но в память врезалось, что она была в высоких дамских сапожках на шнурках и на высоких каблуках. Поравнявшись с 4-й ротой, она стала выкрикивать фамилию своего сына, кадета младших классов Б. Найдя сына, она пристроилась к 4-й роте и тронулась с нами в последний путь, без всякого багажа, налегке, как мы.

Но особенно запомнилось, что эта маленькая героическая женщина, прорвавшаяся через уже занятый большевиками город в корпус, осенила нас, выходящих из ворот кадет, широким крестным знамением, олицетворяя этим всех кадетских матерей, благословлявших своих сыновей на тяжелый путь, из которого многие не возвратились живыми.

Всем нам памятно, что в корпусе в начале и в конце учебного года служился молебен, второй из которых являлся и напутственным молебном для окончивших, перед их разъездом из корпуса; каждое утро и вечер были общие (поротно) молитвы; молитвами отмечались начало и конец учебного дня; молились до и после принятия пищи. А вот в начале опасного для жизни похода никто не благословил уходящих детей и отроков святым крестом… Почему? Только одна кадетская мать-героиня сделала это и пошла вместе с нами в наш тяжелый путь. Но, увы, через два дня ее сапожки на высоких каблуках не выдержали тяжелого пути, и я видел ее идущую по обмерзшей дороге с ногами, обмотанными тряпками.

Ежегодно, когда в Америке отмечают День матери, я вспоминаю свою мать и героиню-мать нашего кадета Б. Если она еще жива, да сохранит ее Бог, а если умерла, да примет ее Господь в Царствие Небесное!

В 1920 году кадеты узнали о гибели капитана Полоцкого кадетского корпуса Чикувера. Он был взят красными в плен и по мобилизации направлен командиром подразделения в Одесскую пехотную школу. Летом началось восстание против Советов в Малой и Большой Аккаржах. Капитан Чикувер был послан с курсантами на подавление восстания, но он со своим подразделением перешел на сторону восставших. После подавления восстания капитан Чикувер вторично попал в плен и был расстрелян, предварительно вырыв себе могилу.

Очень возможно, что если бы полутора 1-й роты, оставшаяся в корпусе, не поддавшись уговорам полковника Бернацкого, своевременно решила бы пробиваться в порт, то, безусловно, за ними пошли бы и все остальные или большинство 2-й и 3-й рот, и тогда наш корпус имел бы меньше потерь, чем те, которые были понесены за время нахождения наших кадет в «раю трудящихся».

Возвращение полуроты 2-й и полностью 3-й рот из Аккермана в Одессу[98 - Этот фрагмент написан бывшим кадетом Полоцкого кадетского корпуса М.А.]

30 января, пробыв в Аккермане, ставшем румынским, около суток, корпус вернулся в Овидиополь. Дети и отроки кадеты, изнуренные физически и потрясенные, сломленные нравственно бесчеловечным, зверски жестоким, грубым и совершенно непонятным злодеянием их вчерашних союзников-румын, предавших их на Голгофу страданий, как-то не отдавали себе отчета в происшедшем. Они разбрелись отдельными группами по Овидиополю. У всех было лишь одно желание – спать!

На рассвете 31 января полурота 1-й роты, со своими офицерами, под командой подполковника Рогойского, ушла на соединение с отрядом генерала Бредова. Мы, около 40 кадет 2-й роты, с полковником Овсянниковым, остались в Овидиополе. Как объяснил нам полковник Овсянников, нас не могли ночью найти и вовремя разбудить, поэтому мы и остались. Утром 1 февраля Овидиополь был тих и пуст. Из воинских частей и военных никого не было, а если кто и был, то так запрятался, что его и со свечой не найдешь. Местные жители позакрывались в домах, и только изредка кто-либо одинокий прошмыгнет, да бабы у колодцев, осторожно озираясь по сторонам, что-то шепотом одна другой говорили.

После шума и гама предыдущих дней тишина создавала атмосферу чего-то страшного и рокового, будто что-то неизвестное висело в воздухе, какой-то катаклизм. Каждый из нас, оставленных на произвол судьбы, – так это нужно назвать, – чувствовал себя обреченным. Каждый думал: «Что будет, когда нас встретят большевики, что с нами сделают и почему нас здесь оставили голодных, холодных и никому не нужных?» Что наши детские души тогда чувствовали и как переживали?! Да! Это было не по-человечески. Разве 2–3, пусть даже 5 десятков кадет возрастом от 14 до 16 лет могли помешать движению отряда? Наши однокашники, как Авраменко[99 - Авраменко Андрей (2-й). Кадет Воронежского кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России; кадет Одесского кадетского корпуса. Участник похода из Одессы и боя под Канделем. Награжден Георгиевским крестом 4-й ст. В эмиграции в Югославии. Окончил Первый Русский кадетский корпус (1921).] и другие, доблестно сражались с конницей Котовского. Мы также сумели бы сражаться. Кто-то был в этом виноват и «Бог его судит» – это история.

И так мы, «обреченные», как «блудные овцы», под командой, а точнее, под надзором седого как лунь полковника Овсянникова, бывшего командира 2-й роты полочан, двинулись дорогой по направлению к Одессе. Мы шли одни своей небольшой группой. Малышей 3-й и 4-й рот мы не видели. Ушли ли они раньше нас, или же еще задержались в Овидиополе, мы не знали.

Пасмурное, относительно темное утро. Вдали, где-то около города Маяки, артиллерийская стрельба. Вероятно, наши встретились с большевиками. Каждый из нас оглядывался, чтобы бросить последний взгляд на место нашей трагедии – Овидиополь, широкий Днестровский лиман, с замерзшим «гостинцем» – румынским снарядом, пробившим лед, и далекий на горизонте Аккерман. Вспомнилась чистая теплая школа в Аккермане, лица дам, кормивших нас там, и кошмар ночного подъема румынскими солдатами, с криками, пинками и ударами прикладами, и пулеметы во дворе… Это была последняя надежда, и никогда уже она не повторится. С этими мыслями мы двигались молча беспорядочной толпой, с поникшими головами. Все нас оставили, но старичок, полковник Овсянников, был с нами. Он не оставил своих детей. Недалеко от Овидиополя, возле дороги, попалась какая-то небольшая роща – немного деревьев и кустов. Свернули в рощу и остановились: все почувствовали, что наступил самый больной, самый трагический этап нашего пути – снятие погон.

Каждый понимал, что это необходимо, но никто не мог решиться сделать это первым. Ждали и смотрели на полковника. Он молча снял шинель, достал из кармана перочинный ножик и стал срезать пуговицы и снимать погоны. Побледнел, руки дрожали. Мы молча, со слезами на глазах, делали то же. Каждый хотел пару погон спрятать на память. Кто в ботинки или за голенища сапог, кто в брюки, но большинство отпарывали подкладку в рукавах шинели и туда прятали. У всех осталось по паре погон. Что делать, куда их спрятать? Нашлись спички, и на маленьком костре мы их сожгли, дабы никто не смог их профанировать. Вместе с погонами мы распрощались навсегда с нашей кадетской жизнью, нашими верованиями, надеждами и мечтаниями. Остались лишь страдания и боль. Посидели, покурили, надо идти, но никто не хочет отойти от костра, где сгорало наше дорогое, лучшее.

Наконец полковник Овсянников встал и твердым голосом сказал: «Пойдем, ребята, не унывайте! Вы погоны носили несколько лет, а я несколько десятков лет. Тяжело это, но нужно пережить. Помните! Я всегда останусь полковником, а вы кадетами. Носите всегда в душе ваши Заветы!»

Краткая речь, но глубокая! Все молча встали и толпой пошли. К вечеру пришли в немецкую колонию Большая Аккаржа. Неделю тому назад здесь мы ночевали, идя с надеждой в Румынию. Разбрелись по домам. Немцы нас накормили, и мы спокойно переночевали. Утром опять собрались и побрели. Первое напряжение нервов миновало, и каждый будто смирился с участью, кой-кто повеселел, начались шутки. Хондажевский достал из футляра балалайку и заиграл. Он был балалаечником-артистом и никогда с ней не расставался. Засветились глаза, заиграла улыбка, всем стало веселее. Идя, посматриваем вперед, ожидая встречи с красными.

Пришли в Люстдорф. Красных здесь еще не было. Немцы нас встретили с удивлением, но приняли гостеприимно: накормили, и мы переночевали. Утром опять собрались, но уже без веселья и шуток, а с опасением в сердцах, двинулись навстречу неизвестному будущему, какой-то новой жизни, за пределами корпусной семьи. Между Люстдорфом и Большим Фонтаном увидели мы в чистом поле советскую заставу: большой красный флаг, пулеметная тачанка и несколько конных и пеших красноармейцев. Остановили нас, стали опрашивать: «Кто? Куда? Откуда?»

Полковник Овсянников вышел вперед и стал объяснять командиру заставы. Красноармейцы нас окружили, стали с нами разговаривать и смеяться. Враждебно сначала к нам не относились, но, узнав, что мы кадеты, стали ругаться и угрожать, что нас, «белогвардейскую шпану», надо всех расстрелять. Стали нас осматривать – можно ли что-либо взять. Один из конных заинтересовался футляром Хондажевского. Балалайку взял себе, футляр вернул. Бедняга даже заплакал. С нею он никогда не расставался, имея ее с первого класса. Прекрасный инструмент – разыгран. Был мастером игры и часто нас веселил. В это время разговоры полковника Овсянникова с командиром заставы кончились, и мы, в сопровождении одного конного, направились в Одессу в здание нашего корпуса.

По дороге мы, интересуясь своей судьбой, спрашивали красноармейца, что будет с нами. Он был парень неплохой. Чувствовал себя господином положения. Шутил и пугал нас, говоря, что доведет до корпуса, а что будет дальше, не знает. Но нас, «белогвардейскую шпану», надо расстрелять. Мы, собственно, ничего не чувствовали. Мы были измученны, а нервы расстроенны. Шли, опустив головы, ничего не думая. А что мог думать 16-летний мальчик в таком положении? Идем знакомыми местами: восьмая станция, седьмая, пятая, и вот начались лагеря и большое поле, а за ними корпусный лагерь и наше здание. Прохожие с удивлением останавливались и в недоумении смотрели на нас, крестясь, и крестили нас совершенно так, как нас провожали 25 января. Вот мы уже в ограде корпуса. Кто-то нас ведет вдоль здания и приводит через черную лестницу в помещение 2-й роты. В спальне мы размещаемся. Есть кровати с матрацами. Принесли одеяла. Опять началась новая жизнь в холодном, неотапливаемом помещении. Три раза в день мы ходили в столовую питаться. Утром – кусок черной замазки и жестяная кружка чая; обед – тарелка мутного, без определенного состава супа и немного ячневой каши; ужин – кусок хлеба и чай. Жили, ожидая решения нашей участи. Никуда не ходили, и, казалось, никто нами не интересовался. Когда вернулись в корпyc 3-я и 4-я роты, не помню. Постепенно кадет становилось все меньше и меньше. Живущие в Одессе возвращались в свои семьи или к хорошим знакомым.

Под конец в здании корпуса остались иногородние и сироты, которым некуда было деваться. В офицерских флигелях жили семьи наших офицеров и много посторонних офицеров. Не помню всех, но помню полковника Овсянникова, Кобылина[100 - Кобылин Василий Сергеевич. Подполковник, воспитатель Полоцкого кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России; до начала 1920 г. воспитатель Одесского кадетского корпуса. Полковник. Остался в Одессе.], Снитко[101 - Снитко Александр Николаевич, р. 19 октября 1867 г. Симбирский кадетский корпус, Павловское военное училище (1887). Подполковник, воспитатель Полоцкого кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России; воспитатель Одесского кадетского корпуса. Полковник. Расстрелян большевиками около 20 июня 1920 г. в Одессе.] и Бышевского[102 - Бышевский Николай Иосифович, р. в 1869 г. В службе с 1887 г., офицером с 1889 г. Подполковник, воспитатель Полоцкого кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России; до начала 1920 г. воспитатель Одесского кадетского корпуса. Полковник. Остался в Одессе. Расстрелян летом 1920 г. в Одессе.] – все полочане, семью полковника Орлицкого. Вскоре я заболел возвратным тифом. Начались приступы с потерей сознания. Кроме товарищей, а особенно Миши Терехова, всегда бывшего возле меня, большую заботу и помощь оказал Василий Сергеевич – полковник Кобылин. Золотая душа. Как родной отец, приносил пищу, все время заботясь обо мне. Всегда у него было доброе слово. Как-то раз пришел доктор, осмотрел, послушал, дал каких-то порошков – и все. На первом этаже нашего здания и в помещении 1-й роты находился советский госпиталь. Я очень боялся туда попасть. Все говорили, кто туда попадал – выходил мертвым. Я просил доктора, чтобы меня не переводили в госпиталь. Он обещал и просил, чтобы никто из товарищей не говорил, что среди них есть тифозный. Так я и остался среди своих друзей. Ночью хотелось пить, но в кружке вместо воды был лед. В один из таких дней чувствую, что кто-то надо мной склонился. Открываю глаза и не верю: вижу лучшего своего друга Васю Фролова. Первые мои слова: «Вася, я тифозный». Он прижался ко мне со слезами на глазах. Зная, что он ушел из Овидиополя с подполковником Рогойским, я стал его расспрашивать, как там было и как он к нам сюда попал. Вася все рассказал: о бое под Канделем, как некоторые ушли в Румынию и как он попал в плен. Как покончил жизнь подполковник Рогойский, Стессель с женой и другие. Его, вместе с другими пленными, везли в поезде; в Раздельной ему удалось отделиться, и он, приехав в Одессу, сразу пришел к нам. Постепенно нас становилось все меньше и меньше. Разъехались и иногородние. Нас, чьи родители жили далеко, и круглых сирот, осталось мало, и в марте нас перевели из здания корпуса в одну из свободных квартир в офицерском флигеле. Спали мы один возле другого на полу. Теснота страшная. Меня, как тифозного, положили отдельно возле дверей. Полковник Кобылин ежедневно навещал меня, принося еду, и говорил: «Не унывай, А-ч, мы тебя не оставим». Так мы прожили недолго, не помню точно, возможно, до второй половины марта. В один прекрасный день нам объявили, что кормить нас больше не будут и мы можем убираться куда хотим. Это распоряжение моментально проникло в город. В городе тайно организовался родительский комитет, и нас, никого не имевших из родных и знакомых в Одессе, стали распределять по семьям, желающим нас принять. В течение 2–3 дней всех разобрали. Остался я один – тифозный. Так как есть мне больше не давали, то полковник Кобылин регулярно приходил ко мне, принося еду, и уверял, что меня не оставит, говоря: «Не бойся, я тебя возьму к себе».

Так прошло несколько дней. У меня начинался третий приступ тифа с болью в левом боку. Впоследствии у меня оказался плеврит. Я считал, что приходит мой конец, но случилось чудо. Поздно вечером слышу разговор. Ко мне подходит неизвестная мне дама в сопровождении кадета. Наклоняется ко мне, спрашивает, как я себя чувствую, и сообщает, что хочет взять меня к себе. Одели меня, вывели, посадили на извозчика и долго везли. Под руки ввели меня на второй этаж. Раздели меня, вымыли в теплой ванне, дали чистое белье и уложили в чистую кровать. Невероятное совершилось. Я очутился среди сочувствующих людей. Уход, питание – и я стал поправляться. Моей доброй феей оказалась Мария Афанасьевна Бельтаки. В ее квартире жил с семьей генерал Владимир Иванович Черкас[103 - Черкас Владимир Иванович, р. в 1868 г. В службе с 1886 г., офицером с 1888 г. Генерал-майор. В Вооруженных силах Юга России; с 9 сентября 1919 г. в резерве чинов войск Киевской области, на 25 марта 1920 г. – войск Новороссийской области (не прибыл), в 1920–1922 гг. остался в Одессе с семьей, затем производитель работ СТУ ЛСПО в Ленинграде. Репрессирован в 1931 г. по делу «Весна» («сапер»).].

Так как Мария Афанасьевна от всего переживаемого психически заболела и не могла впоследствии много заботиться обо мне, то семья генерала Черкаса меня взяла к себе и опекала до 17 марта 1922 года, дня, когда я покинул Одессу и уехал в Польшу к родным.

Следующие эпизоды и события удержались в моей памяти за мое двухлетнее пребывание в Одессе: Миша Терехов жил со мною на одном этаже, в соседней квартире. Васю Федорова осенью 1921 года по призыву взяли в Красную армию. Стась Ярмолинский работал в парикмахерской «М-сье Серж» на Преображенской улице. Как-то летом 1920 года, на углу Отрадной и Белинского улиц, я прочел на столбе объявление ОГЧК (Одесской чрезвычайной комиссии), что за активное участие в подпольной контрреволюционной организации расстреляны офицеры и кадеты Одесского кадетского корпуса. Запомнил лишь фамилии полочан: полковники Овсянников, Бышевский, Снитко и кадет Кочмаржевский. Среди других, кажется, была упомянута и фамилия офицера Одесского кадетского корпуса штабс-капитана Миляева[104 - Штабс-капитан П. Миляев окончил Одесский кадетский корпус в 1907 г. и Александровское военное училище.] и нескольких одесских кадет. Вечная память дорогим воспитателям и товарищам.

P.S. В 1926 году в Польше, в городе Граево, встретил воспитателя нашего корпуса полковника К.И. Буздижана[105 - Буздижан Константин Иванович, р. в 1880 г. В службе с 1898 г., офицером с 1900 г. Подполковник Полоцкого кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России в 1917–1920 гг., воспитатель Одесского кадетского корпуса. В эмиграции в Польше, с 1926 г. капельмейстер в польской армии.]. Он был капельмейстером взвода трубачей в 9-м полку конных стрелков. Стефан Почебут-Одлажицкий скончался в Париже, где учился в университете.

Г. Есаулов[106 - Есаулов Георгий Николаевич, р. в 1905 г. в м. Кричевице Новгородской губ. Кадет Одесского кадетского корпуса. Во ВСЮР и Русской Армии; с мая 1919 г. доброволец в эскадроне л. – гв. Конного полка, затем в команде связи Сводно-кирасирского полка и в эскадроне л. – гв. Кирасирского Ее Величества полка, с сентября 1919 г. снова в корпусе. В январе 1920 г. участвовал с корпусом в походе из Одессы, затем в 8-м гусарском полку. Ранен. В эмиграции в Югославии. Окончил Первый Русский кадетский корпус (1922), Николаевское кавалерийское училище, Белградский университет. Инженер путей сообщения. С 1948 г. в Канаде. Умер 5 июля 1996 г. в Торонто (Канада).]

История конца Одесского кадетского корпуса[107 - Впервые опубликовано: Военно-исторический вестник. 1977–1978. № 49–50.]

28 февраля 1917 года жизнь в заразном отделении лазарета корпуса шла обыденно. Отрезанный от всего мира маленький мирок и не подозревал о событиях, волновавших уже тогда всю Россию…

Однажды, находясь уже в отделении выдерживающих карантин, к нам пришла вся в слезах г-жа Гире и рассказала о беспорядках в Петербурге и об отречении Государя от Престола за себя и Наследника. Через окна мы заметили, что в ротах занятия не проходили, а 1-я рота строилась с берданками. Сразу пропало веселое настроение, и на лицах у всех появилась грусть и озабоченность. Г-жа Гире рассказывала нам, что в Петербурге происходили уличные бои, революционеры убивали городовых, офицеров и что часть войск Петроградского гарнизона перешла на сторону Государственной думы и Россия уже не Империя…

Из рот стали доноситься слухи, что на параде какой-то офицер нацепил нашему левофланговому кадету на штык красную тряпку, а тот моментально сорвал ее, чем вызвал недовольство публики. Хотя в городе боев не было, но были убитые, и в корпус приезжали студенты произносить речи, но наша 2-я рота спустила их с лестницы. Заразный лазарет стал теперь для нас тюрьмой, все стремились скорее вернуться в роты и старались тщательно исполнять все лечебные правила, на которые никто раньше не обращал даже внимания…

В середине марта я выписался из лазарета. Настроение в ротах было воинственное, и воспитателям с трудом удавалось охлаждать наш пыл. Почти каждую неделю к нам приезжали депутаты и посланники. Встречали мы их настороженно, но проводы всегда сопровождались страшным шумом… Вскоре произошел интересный случай: у нас в роте была собачонка, которую мы прозвали – Керенский. Услышав эту кличку, солдат из комитета доложил председателю комитета, что корпус – это контрреволюционное гнездо, и если бы не красноречие нашего директора, то нам пришлось бы поплатиться за оскорбление красного вождя. Едва успели уладить этот случай, как во время парада, который принимал военный министр Гучков, два кадета 2-й роты сожгли красные флаги, которыми был украшен корпус по случаю приезда министра…

Тихо и мирно у нас протекало лето 1917 года, в то время когда в России кипела революция, менялись министры, правительства, разлагалась армия; на фронт отправлялись полки агитаторов, воинские части отказывались исполнять приказания начальства, и Россия делилась на партии…

Совершенно неожиданно в середине лета я получил известие, что корпус эвакуируется из Одессы и что мне предлагается явиться в корпус не позже 27 июня для отправки в Ростов, так как наше здание корпуса должно быть отдано в распоряжение штаба Румынского фронта…

В лагере, где стоял корпус, было шумно и весело, съезжалась масса кадет, спали мы прямо на дворе…

28 июня горнист сыграл сбор, звуки которого разнеслись по всему лагерю, перенеслись на плац и глухо отозвались, в последний раз, в уже пустом огромном здании корпуса. Перед бараками, где на лето были расположены кадеты, мы быстро построились в походной форме – шинели в скатку и с ранцами за плечами. Кадеты всех рот были теперь сведены в одну роту под командованием нашего кумира, командира 1-й роты Самоцвета. У всех на лицах выражалась озабоченность. Мне лично в этот момент было очень грустно и тоскливо, казалось, что расстаемся навеки со всем тем, к чему мы так привыкли и любили. Как оказалось впоследствии, мое чувство меня не обмануло. Одесский корпус уже больше не собирался таким, каким он был до этой эвакуации… Строй молча вышел из корпуса, промелькнула 4-я станция трамвая, где всегда, торопясь в отпуск, приходилось ожидать очередного трамвая, лавочка с халвой и конфетами, огромное здание Сергиевского артиллерийского училища, с грозно стоящими учебными пушками на полигоне. Прошли кадетское кладбище, многие стали креститься, позади оставалось все родное и знакомое, а впереди нас ожидала неизвестность.

Но вот правый фланг уже вышел на платформу, где мы грузились. Нас провожала масса народу, и по строю раздался шепот: «Господа, подтянитесь, веселей!» Раздалась команда: «Рота-а» – строй звонко отбивает ногу, – «Стой» – и все замерли как один… Опять раздалась команда, все затихло, и нас разместили по вагонам. За 10 минут до отхода поезда было разрешено выйти попрощаться, ровно в 3 часа горнист сыграл сбор по вагонам; все разбежались по местам, и маленький паровоз, пыхтя, свистя и шипя, медленно потянул первый эшелон Одесского кадетского корпуса на восток!..

В этот день мы все, собравшись в одном вагоне, до самой поздней ночи пели песни и веселились. Но отъехали мы недалеко. В 22 верстах от Одессы нас поставили на запасный путь, где мы простояли целый день. Мы все время любовались Одессой, которая была великолепно видна с прилегающим к ней голубым морем. Красивый город! Путешествие наше продолжалось неделю – начальство не торопилось, и эшелон двигался медленно.

Расставаясь с Одессой, мы сперва все кричали: «Прощай, Одесса мама!» – но потом заменили слово «прощай» на «до свидания», так как были уверены, что скоро вернемся обратно, но, увы, не всем удалось опять увидеть Одессу и родной корпус…

26 ноября 1917 года на Дону вспыхнула Гражданская война, и кадеты приняли в ней ревностное участие. В конце ноября среди наших друзей и товарищей уже были первые убитые. Поднятые красными на штыки, приняли геройскую смерть Усачов и Недольский… Никогда не забуду нашего малыша, который, ведя после боя пленного красногвардейца, попал ногой в стрелку линии трамвая и вывихнул ногу, но с колоссальным мужеством переносил боль, пока не справился с красным, а потом, сев на рельсы, горько заплакал.

Когда в Ростове стало неспокойно, нас перевезли в Новочеркасск, там тогда еще было мирно. Приехав поездом в Новочеркасск, мы встретили там много молодежи – офицеров, юнкеров, кадет, гимназистов и студентов, бежавших из северной части России. Помню, что мы прошли мимо группы женщин в военной форме, которые в октябре в Петербурге защищали Зимний дворец. Их командиром была Бочкарева[108 - Бочкарева Мария Леонтьевна. Из крестьян. Прапорщик. Организатор и командир Женского ударного батальона. Защищала Зимний дворец. В Добровольческой армии в ноябре – декабре 1917 г. В белых войсках Северного фронта; с сентября 1918 г. занималась организацией женского батальона, весной 1919 г. участвовала в боях под Шенкурском. Расстреляна в 1921 г. в Томске, по другим данным – 18 сентября 1918 г. в Витебске, по другим данным – в эмиграции.] и находилась вместе с ними. Тут многие ожидали приезда генерала Корнилова. Мы быстрым шагом прошли через город к зданию Донского кадетского корпуса Императора Александра III, где нас разместили по сотням, – я попал во вторую сотню… Наше начальство не хотело брать на себя ответственности за нашу судьбу и решило распустить корпус, а самим вернуться в Одессу.

На Дону шла уже Гражданская война. Нас переодели, выдали солдатское обмундирование, и мы в одиночном порядке стали уезжать в Одессу. В Ростове я еле влез в поезд, он был переполнен солдатами, бежавшими с Кавказского фронта. Ехать мне пришлось на площадке между вагонами…

В Одессе «родительский комитет» собрал группу кадет и организовал занятия в приходской духовной школе… Но из 120 человек, перешедших весной в 4-й класс, было не больше 15. Форму уже никто не носил, я же ходил в солдатском обмундировании, выданном мне еще в Новочеркасске… Занятия шли очень неаккуратно, не все преподаватели приходили на уроки…

20 января 1918 года в Киеве был расстрелян мой отец[109 - Есаулов Николай Михайлович, р. в 1872 г. Киевский кадетский корпус (1888), Николаевское кавалерийское училище (1890). Полковник л. – гв. Кирасирского Ее Величества полка, заведующий ремонтом конского состава при Киевском военном округе. Расстрелян большевиками 20 января 1918 г. в Киеве.]. В последнее время он заведовал ремонтированием конского состава армии при Киевском военном округе. Когда большевики в январе заняли Киев, то в первую же ночь расстреляли около двух тысяч офицеров. В том числе было расстреляно и несколько офицеров – кирасир Ее Величества…

Дождавшись окончания учебного года, я уехал в Каменец-Подольск, где жила моя бабушка. В это время образовалась Украинская республика, которую оккупировала германская армия. От бабушки я узнал, что отец жил в Киеве в гостинице «Константинополь». Утром того рокового дня отец собирался идти на службу. Швейцар его предупредил, что в городе неспокойно и лучше оставаться дома. В этот момент в гостиницу вошли два солдата со знаками Красной армии и ружьями. Вмешавшись в разговор, они спросили отца, кто он такой, и, узнав, что он полковник, сказали: «Вот тебя-то нам и надо», – и тут же перед гостиницей он был застрелен в спину… Вечером того же дня наши родственники Бутовичи нашли его труп на мостовой и похоронили на кладбище недалеко от Аскольдовой Могилы.

Младший брат моего отца, дядя Витя[110 - Есаулов Виктор Михайлович. Киевский кадетский корпус, Елисавет-градское кавалерийское училище. Офицер 3-го уланского полка. Штабс-ротмистр 12-го гусарского полка. Георгиевский кавалер. В Вооруженных силах Юга России; в январе 1920 г. участник похода из Одессы с эскадроном 8-го гусарского полка. В эмиграции в Румынии.], – мой крестный, – и мои братья Кока и Миша были вызваны бабушкой в Каменец-Подольск, чтобы всем вместе поехать в ее имение в Рублевцы, где надо было спасти хоть часть вещей из усадьбы. Но все хозяйство было уже разграблено, дом разрушен – стояли только одни стены. Нас встретили крестьяне и обещали возместить убытки, но мы особенно и не настаивали, так как увидели, что это все непоправимо…

Бабушка была очень рада, что мы все собрались вместе и встретились почти уже в зрелых годах… Все мы чувствовали и понимали, что ожидать чего-нибудь хорошего в будущем очень трудно… У нас у всех тогда было предчувствие, что мы все видимся в последний раз. Бабушка осталась в России… Верная спутница моего деда, она говорила: «Здесь я родилась, здесь я умру»…

Наступила осень 1918 года, и я получил от Москалевых известие из Одессы о том, что корпус в Одессе открывается снова. Распрощавшись со всеми своими близкими и со всем тем, что мне было дорого, я уехал из Каменец-Подольска в Одессу и явился в корпус. Я остался в 4-м классе, так как занятия в духовной школе мне не засчитали и пришлось еще сдавать экзамены для перехода в 4-й класс.

Нас одели в кадетскую форму, начальство привезло наше корпусное имущество из Ростова и собрало обмундирование, хранившееся по разным складам. У меня воспитателем стал капитан Мачулин, а ротным командиром – полковник Навроцкий[111 - Навроцкий Николай Яковлевич, р. в 1869 г. В службе с 1887 г., офицером с 1889 г. Полковник, воспитатель Суворовского кадетского корпуса. С 1918 г. в гетманской армии; 17 ноября 1918 г. назначен командиром роты Одесского кадетского корпуса. В Добровольческой армии и ВСЮР до начала 1920 г. на той же должности. Эвакуирован в Югославию; в эмиграции там же, с марта 1920-го по 1 августа 1932 г. библиотекарь Первого Русского кадетского корпуса.]. Директором корпуса был в то время полковник Бернацкий. Из старого моего класса кадет осталось очень мало, большинство уже было из других корпусов со всей Российской империи. Из наших коренных кадет немногие вернулись из Белой армии, многих из них уже не было в живых.

После революции в Германии немцы начали оставлять Украину, и Юг России заняла Белая армия и союзные войска. В Одессе было много французов, греков, англичан и итальянцев. В порту стоял союзный флот. Русское командование было возглавлено генералом Деникиным. Войска Белой армии занимали позиции вокруг Одессы. Красные временами переходили в наступление. В корпусе занятия шли, можно сказать, полным ходом, как и в прежнее время. Как-то смотр корпусу делал генерал Гришин-Алмазов[112 - Гришин (Гришин-Алмазов) Алексей Николаевич, р. в Кирсановском уезде. Полковник. Георгиевский кавалер. По заданию генерала М.В. Алексеева организовывал офицерское подполье в Сибири. Организатор свержения большевиков в Новониколаевске 27 мая 1918 г. С 28 мая по 12 июня командующий войсками Омского военного округа, с 13 июня по 5 сентября 1918 г. командующий Сибирской армией, с 1 июля одновременно управляющий Военным министерством. В сентябре 1918 г. отбыл в Екатеринодар, с 29 ноября 1918 г. в Одессе, с 4 декабря 1918 г. военный губернатор Одессы и (до 15 января 1919 г.) командующий войсками Добровольческой армии Одесского района, с 24 февраля по 23 апреля 1919 г. врид командующего Войсками Юго-Западного края. В апреле 1919 г. послан в Омск во главе делегации к адмиралу Колчаку. Генерал-майор. Застрелился под угрозой плена 22 апреля (5 мая) 1919 г. в Каспийском море.], с которым приехал и французский генерал. Нас выстроили в Портретном зале, французский генерал обошел строй кадет и очень остался доволен нашим видом и выправкой. Кадеты старательно учились, но уже чувствовалось, что начальство занимается с нами меньше. Мы тоже больше думали о событиях, происходящих вокруг нас. Прошли рождественские каникулы. В корпусе многого не хватало: в ротах было холодно, обмундирование обтрепалось, а нового уже не было. Наступила весна, и мы все как-то ожили, можно было играть на плацу. Весна в Одессе ранняя и красивая, когда все начинает расцветать.

В начале мая красные подошли уже близко к Одессе. Еще в конце марта 1919 года учебный год быстро закончили и кадеты были переведены по баллам в следующие классы. Седьмой выпускной класс поехал в военные училища. Наш же командование приказало эвакуировать из Одессы. Мы погрузились в порту на пароход «Кронштадт», который должен был повезти нас на Кавказ. Пароход вышел в море, но оказалось, что команда была настроена пробольшевистски и хотела потопить пароход. Это было нами вовремя замечено. Кадеты и бывшие на пароходе офицеры составили свою команду и готовы были уже отправиться в дальнейший путь, как на пароходе была замечена пробоина, и он чуть не затонул. Подошли другие суда, и нас пересадили с «Кронштадта» на них. Наша вторая рота попала на пароход «Шилка», который недавно пришел с Дальнего Востока. Это был грузовой пароход; команду составили из кадет и после погрузки угля вышли в море. Пароход по пути зашел в Севастополь, потом в Новороссийск, а оттуда в Туапсе. Кадеты разместились в здании местной гимназии. Вещей с нами почти не было, и спали мы просто на полу, укрываясь шинелями. Директор корпуса полковник Бернацкий уехал в Новороссийск, и с кадетами осталось всего несколько воспитателей. Я с несколькими кадетами решил записаться в Белую армию и явился вместе с товарищами к офицеру, набиравшему добровольцев. Через несколько дней после этого, уйдя рано утром из корпуса, мы уехали из Туапсе на итальянском крейсере «Рама» в Новороссийск. Там мы получили оружие и кое-что из обмундирования. Из Новороссийска мы на маленьком пароходике поплыли в Тамань на Кубани, где стояли запасные эскадроны кавалерийских полков. Эскадрон лейб-гвардии Конного полка стоял в станице Старо-Титаровской, командиром эскадрона был ротмистр Жемчужников[113 - Буда-Жемчужников Георгий Михайлович. Штабс-ротмистр л. – гв. Конного полка. В Добровольческой армии и ВСЮР; с 24 марта и 12 мая 1919 г. в эскадроне своего полка в Сводном полку гвардейской кирасирской дивизии, c августа 1919 г. командир эскадрона.]. Старый вахмистр Конной гвардии принялся нас обучать верховой езде, рубке и стрельбе.