Воспоминания. Детство. Юность. Записки об отце

Как-то осенью 1885 года мы с отцом были в гостях у К. Ф. Гартмана в его флигеле, во дворе Лютеранской церкви Святого Михаила в Гороховом переулке, где он занимал должность органиста. Отец уважал Гартмана: тот был старик веселый, решительный и отлично играл на органе.

В тот раз мы сидели у К.Ф. на крылечке и смотрели на ребят, проходивших в бывшее тут же реальное училище, известное под названием училища Св. Михаила. Мы с Николаем были тогда еще совсем цыплята, в коротких штанишках и в курточках с белыми воротничками, а у меня еще были длинные белокурые волосы в кудрях.

Вот мы смотрели на ребят в форме реалистов в картузах с кокардами и с ранцами за спиной, и таким это казалось далеким. Вдруг отец, по-видимому, принявшей какое-то решение, неожиданно спросил нас: «Хотите поступить в реалисты?» Карл Федорович эту мысль поддержал и обещал оказать содействие, которое, как я понимаю, было вовсе ненужным, так как не принять нас в первый приготовительный класс не было никаких оснований. Опять, как и в вопросе о вегетарианстве, что мы могли ответить отцу? Но перспектива надеть форму привлекала.

Через пару дней мы с Николаем уже сидели за партами в первом приготовительном классе, оба в формах, я, как был, с длинными волосами, за что меня тут же прозвали «Лизкой».

Когда я поступал в школу, мне было семь лет и восемь месяцев, я говорил по-немецки, по-русски мог читать и, вероятно, немного писать. В первом приготовительном классе преподавали русский устный и письменный, немного арифметики и Закон Божий – все это на русском зыке. Только географии в первом классе преподавалось на немецком языке.

Русский язык преподавал некто Вертоградский – мужчина лет сорока пяти, с бородой. Он учил по своему учебнику и начинал с долбежки правил грамматики.

Впоследствии мне привелось прочитать этот учебник Вертоградского, и в предисловии я прочел его умное высказывание: «Чтобы выучить правила грамматики, надо потребовать от ученика умение обобщать известные явления языка».

От маленьких учеников этого требовать было нельзя, и поэтому Вертоградский в противоречие со своей установкой сводил все к зубрежке правил, которых я не понимал и запоминал плохо. Способ оценки работ учеников был простой: диктант без ошибок – 5 диктант с одной ошибкой – 4, с двумя – 3, с тремя – 2 с четырьмя – кол. Дальше идти уже было некуда, и у меня не было надежды выйти куда-нибудь выше единицы.

Как шли арифметика и Закон Божий я не помню, но никаких шансов перейти во второй приготовительный класс у меня не оказалось, и я остался бы на второй год, если бы не пришла на помощь судьба.

В 1895 году умер царь Александр III. Москва погрузилась в траур. Около Красных Ворот стояли большие усеченные пирамиды, затянутые черной материей с серебряным глазетом и царскими вензелями. На престол взошел Николай Второй и весной 1896 года должен был короноваться в Москве. Вот в связи с этим национальным торжеством мы были освобождены от переводных экзаменов и я оказался во втором приготовительном классе, хотя заслуги моей в этом не было никакой.

Лето 1896 года мы жили на даче в Измайлове – тогда говорили «в зверинце». Дачу помню смутно. Осталось в памяти, что мы с тетками Хильмой и Наташей ели картошку, печеную в кожуре – это называлось «в мундире» и тетки учили нас экономить сливочное масло, что, наверно, исходило из добрых традиций немецких семей. Я тогда же проникся уважением к сливочному маслу и клал на картофелины совсем маленькие кусочки.

Купаться ходили на пруд в купальню. Там раз я видел, как двое мальчиков лет по восьми в форме какого-то училища упали в воду и были уже под водой, но их тут же вытащили из воды «молодец», очевидно, отпущенный с ними. Рожа у него была растерянная. Он чувствовал себя героем и в то же время соображал, что от хозяев ему будет головомойка за то, что не доглядел.

На даче мы жили, вероятно, до половины сентября, и добираться оттуда до школы было чистое мучение. Мы вставали в шесть часов, ехали до Семеновской заставы на извозчике за двадцать копеек, там садились на конку или на линейку, ехали до Немецкой улице, заходили домой, на кухне потихоньку от отца пили чай с маслом и колбасой и шли в школу.

В школу на большую перемену приходил булочник с большой корзиной, где были слойки, пряники и главное, жареные пирожки по 5 копеек штука. Я их обожал, но денег никогда у нас не было и о пирожках можно было только мечтать. В этом тоже была особенность нашего дома: несмотря на царившее в нем обилие, наличные деньги ценилась как-то преувеличенно и истратить десять – двадцать копеек помимо денег, ассигнованных на хозяйство, почиталась недопустимым.

С хождением в школу была связана еще одна неприятность. Недалеко от училища Святого Михаила находилась одна из городских начальных школ, в которой учились ребята до пятнадцати лет. Между нашим училищем и этой школы существовала давняя вражда «реалистов» и «городских».

Наши шестиклассники могли «всыпать» любому городскому, так как были старше их, но те, как меня взыскательные, были воинственнее наших. Кроме того, их подталкивала классовая ненависть, поэтому они били наших «в шею» и «по морде», что было неприятно и даже страшно, особенно последнее.

Когда ко мне вплотную подходили «городские» и недвусмысленно угрожали, душа уходила в пятки; а когда мне раз дали «по морде» так, что я даже не успел опомниться, было совсем плохо.

Дома у нас это положение недооценивали. Я иногда заходил в магазин и мне давали «молодца» в провожатые, но это только туда. Назад же надо было идти одному. Иногда мы шли из школы группой, но это не спасало и, если навстречу попадалась группа городских, мне опять было не по себе.

В школе было плохо. Теперь я понимаю, что четыре с половиной года, проведенные в этой школе, были зря потраченным временем. Я ничего не делал, а если немного зубрил, то совершенно не понимал того, что запоминал механически. Во втором классе началась немецкая грамматика и это было еще хуже русской. Немец – плотный старик с большой седой бородой и оловянными глазами, входил в класс, садился за стол, протирал очки, раскрывал журнал и, обведя глазами класс, говорил: «Сюда прийти» и называл фамилию тех, кого вызывал. Вызванные человека три – четыре шли к нему, становились в ряд и начиналось: презенс, перфект, плюсквамперфект, футурум 1 и так далее. Я мог запомнить, как изменяется глагол при спряжении, но было совершенно непонятно, когда и какое время употреблять.

Потом пошла география, что было совсем плохо. Преподавал географию высокий, худой, с козлиной бородой инспектор по прозвищу «селедка». Занятия он свел к зубрежке тоненького учебника, в котором были перечислены названия всех немецких государств, княжеств больших и малых с названием их городов, указанием числа жителей, что они производят, на какую сумму и так далее.

Все эти сведения почему-то считались для нас необходимыми. Мы их зубрили, и я лично зубрил цифры без малейшего представления о том, что эти цифры действительно выражают что-то существующее, а не просто так написаны в книжке. Толку от зубрежки никакого для меня не было, и я в этой науке не преуспевал. В таком же положении были многие, но некоторым удавалось как-то держаться на поверхности, то есть идти на «тройках», а мне это не удавалось, и я тонул безнадежно.

Будучи на уроках в большинстве праздными, мы развлекались как могли: главным образом перестреливались бумажками из маленьких рогаток или перебрасывались разными предметами, что под руку попадется. Наша сторона всегда оказывалась в невыгодном положении: Мы сидели у стены, и в нас можно было бросать чем угодно, так что иногда мы были вынуждены лезть под парту. Другая же сторона сидела вдоль окон, так что бросать в них нужно было с выбором, иначе можно было разбить стекло, что грозило большими неприятностями. Поэтому приходилось бросать в них мягкими предметами, например, жеваной бумагой, что снижало темпы.

Вот в таких условиях я во втором приготовительном классе остался на второй год, затем был переведен в первый класс и там тоже остался на второй год. Это был уже 1899 год, мне исполнилось двенадцать лет, и я явно отставал. Николай во втором приготовительном сидел один год, но в первом классе остался на второй год, так что по учебе он был старше меня на один год. Оценивая сейчас мое положение в то время, я полагаю, что в неуспеваемости были виноваты не мы с Николаем. Дело было в том, что за нашим учением никто в доме не следил, никто не интересовался нашими успехами, домашними заданиями. Отцу было некогда, у него были свои заботы, неприятности и масса дел. Бонны тоже ничего не делали в этом направлении, да по уровню своих знаний и не могли ничего делать. Мачеха вообще в счет не шла по молодости лет, да и образования у нее никакого не было.

Если бы нам в то время взяли опытного репетитора, и он провел бы с нами работу, которую не делали педагоги в школе, мы наверно учились бы не хуже других.

В Пятовске

В один из этих годов учения, точно не помню, когда именно, мы в первый раз поехали на лето в Пятовск, наше родовое гнездо. Тогда Киевская дорога еще не была построена, и мы ехали с Курского вокзала на Орел, там останавливались на пару дней у тетки Марьи – сестры матери, оттуда ехали до Брянска, пересаживались на Полесскую железную дорогу и ехали до станции Унеча, оттуда уже на лошадях до Пятовска двадцать пять верст.

Как мы ехали эти двадцать пять верст не помню. Помню меня удивило, что как свои, пятовские, так и чужие мужики при встрече с нами снимали шапки, говорили на непонятном русском языке и когда я обращался к ним, они не понимали. В этот первый приезд запомнил я только, что был дождь и оказалось, что большой дом протекает. На потолке в столовой было большое пятно в виде просвирки. Все суетились, подвозили возы с соломой и один из пятовцев, служивший у отца в Москве, в исступлении кидал охапки соломы на чердак, чтобы остановить воду.

В эти же годы второй раз я приехал в Пятовск при обстоятельствах для меня совершенно необыкновенных. Я учился во втором приготовительном классе и должен был быть по всем признакам оставлен на второй год. Было грустно, неловко и противно. И вдруг как-то утром меня зовут к отцу в кабинет, там мачеха и наш мельник из Пятовска. Не помню, что именно было сказано, но смысл был тот, что мальчику надо дать отдохнуть, учиться осталось недолго, поэтому, дескать, ты поедешь с мельником в Пятовск. Это было неожиданно и чудесно. Первое – что тут же, как по волшебству, я отделывался от школы, от Вертоградского, от «немца», «селедки» и всего нелюбимого окружения. Второе – то, что я поеду не с отцом или с мачехой, и даже не с кем-нибудь из домашних, а с мельником, которому я не подчинен. И, наконец, дорога, вагон, пересадки, а в Орле тетка Марья, муж тетки Марьи и дедушка Николай Максимович – все это было очень заманчиво, а на деле оказалось еще лучше.

На дорогу отец и мачеха дали мне по рублю – это было два рубля, то есть такая сумма, что мне до того даже не снилось. Когда мы сели в вагон на Курском вокзале, по вагону проходил нищий под видом пассажира, у которого только что вытащили деньги, и он просил пассажиров помочь ему и его семье купить билеты. Мне показалось, что в моей власти осчастливить этого человека, но я воздержался и два рубля остались у меня.

В Орле мы, как всегда, прожили несколько дней у тетки. И тетка, и дядя за нами ухаживали и побывать у них было громадным удовольствием. Дядя повел меня в табачный магазин, где торговали кое-какой галантереей и там купил мне за два рубля сорок копеек кожаное портмоне со многими отделениями.

Всем хозяйством в Пятовске в то время и позднее до 1904 года ведала наша экономка Дарья Николаевна, жившая в доме еще девочкой, воспитанницей тетушек Софьи Николаевны и Елизаветы Николаевны. Они звали ее Дашенькой.

Мы приехали перед Пасхой. В усадьбе из нашей семьи, то есть из семьи отца никого не было, и официально усадьба была пуста. Но так как приехал я, несомненный представитель этой семьи, то Дашенька протопила большой дом, меня поселила в одной из спален и повела дело так, как будто хозяева живут в усадьбе. Я был в тот приезд единственным представителем нашей династии, все почести сыпались на мою голову, что было очень почетно, но иногда стеснительно. В церкви я стоял на первом месте слева у алтаря, и не я сам становился туда, а меня выдвигали. К причастию меня пускали первым, после обедни выносили просфору и подавали ее мне, как, вероятно, было заведено моим дедом и прадедом. На пасху в дом пришел батюшка с причтом, служили молебен и разговлялись у пасхального стола. Всей церемонии командовала Дашенька, но на первом месте стоял я.

Помню, что к пасхальной заутрене я не пошел: вероятно, Дашенька меня пожалела и уложила спать. Я проснулся около двенадцати часов ночи, была полная тишина. Я вышел в столовую, освещенную одной лампой: там был накрыт большой пасхальный стол, заставленный основными блюдами: окорок, телятина, птица и жареный поросенок, стоявшей на своих ногах с лимоном во рту. Была тишина, народу никого. Я пробежал столовую, дверь на двор была открыта. Темнота, тишина и опять никого. Я испугался и боялся вернуться в дом, боялся остаться во дворе. Как все это кончилось, не помню. Вероятно, молящиеся вернулись из церкви, сели разговляться и я тоже с ними.

Вспоминается отец Федор, который священствовал тогда в Пятовске и умер там в 1906 году девяноста лет отроду. Он принял приход от своего отца, тоже священника, даже умершего в алтаре. Наш отец Федор был подлинным деревенским пастырем. На селе его уважали, работал он по крестьянству наравне со всеми, и когда кто-либо из прихожан работал на него, он сам ему отрабатывал.

Вспоминаются старшие сестры отца Елизавета Николаевна и Софья Николаевна. После того, как мой отец стал единоличным владельцем Пятовска, выкупив доли братьев и сестер, тетя Лиза уехала в Стародуб, где купила небольшой дом, а тетя Соня осталась в Пятовске, в небольшой усадьбе, выстроенной для нее отцом, на краю деревни рядом с церковью.

Этих моих тетушек я помню хорошо, но поразмыслить об их судьбе, представить себе их жизнь в усадьбе довелось только теперь: раньше по молодости лет и свойственной этому возрасту глупости и жестокости мне это и в голову не приходило.

Тетя Соня была старшая. Умерла она в возрасте девяноста лет с небольшим в 1904 году, следовательно родилась, как говорится, на заре девятнадцатого века. Всю жизнь прожила в деревне, замужем не была и так и называлась барышней. Я ее помню худенькой старушкой с остатками зубов, со сморщенным лицом, но легкой в движениях, энергичной, одетой в простое платье, с платком на голове и мужицких высоких сапогах. Когда ей было лет шестьдесят – семьдесят она взяла на воспитание ребенка, Радько Емельяна Ивановича. Он жил у нее, сначала в большом доме усадьбы, а затем с ней в ее маленьком домике. Она заботилась об его образовании: он окончил учительский институт и потом был преподавателем в городских училищах.

Тетя Лиза была младшая, умерла в 1909 году. Роста она была невысокого, полная, по характеру властная. Она на месте сидеть не любила, была легка на подъем и много разъезжала, даже будучи уже в годах. Ездила в Тифлис к брату Илье[1 - Илья Николаевич Занковский, (1832 1919) – российский художник, живописец и график. Более подробная информация в примечаниях составителя в конце книги.], хорошо знала маршрут по военно-грузинской дороге. Ездила по монастырям, в том числе была в Соловецком монастыре, и мне рассказывала, что в самый монастырь монахи женщин не пускают, но ее пустили, так как она, по ее словам, никого соблазнять не собиралась. Уже когда была старше семидесяти лет, ездила в Иерусалим на поклонение гробу Господню, причем ехала не как турист с какими-нибудь особыми удобствами, а как обыкновенный богомолец в толпе других верующих. В эту поездку мы ее провожали до Осколкова, и я помню, что она была в восторге от предстоящего путешествия. Когда бывала у нас в Москве или потом в Петрозаводске, она не могла примириться с тем, что ее Сашенька —мой отец, который был младше ее почти на тридцать лет, не ест соли, которую она считала необходимой и полезной. Отец в смысле изгнания соли из своего меню, конечно, не уступал, но из уважения к старшей сестре истории не устраивал. Когда мы при ней пили кофе со сливками, а на столе была халва, которую мы очень любили, она приказывала: «Пей кофе со сливками или с халвой»; я ей доказывал, что одно не заменяет другого, но она была неумолима и роскошествовать не позволяла.

Тетя Соня, прожив в Пятовске всю жизнь, умерла там же и похоронена в церковной ограде нашей церкви.

Тетя Лиза умерла в Стародубе, и так как была очень религиозна, то духовные пастыри собирались похоронить ее в церковной ограде ее прихода в Стародубе, возможно, имея в виду некоторую выгоду от этого. Отец, узнав о ее смерти, приехал в Стародуб, когда траурный кортеж уже направлялся к кладбищу. Он остановил кортеж и велел везти гроб в Пятовск. Духовные особы пробовали возражать, указывая, что такова была воля покойной. На это отец сказал, что, возможно, она так и говорила, но ее постоянное желание было после смерти лежать со своим отцом и матерью у себя в деревне. Так и сделали: отвезли ее в Пятовск, и там она лежит со всеми теми Занковскими, которых события не развеяли по ветру.

Проучившись остаток зимы 1897—1898 годов, я был оставлен на второй год, что вовсе не было неожиданностью ни для меня, ни для моих домашних руководителей. Как-то весной, придя из школы, я вошел в кабинет отца, где за его столом сидела мачеха и, притворившись удрученным этой якобы по отношению ко мне учиненной несправедливостью, сообщил ей эту новость. Она сделала вид, что удивлена и разочарована, чего на самом деле не было, но делать было нечего.

Не помню, почему мачеха в то лето задержала свой отъезд в Пятовск и отправила туда только меня со своими девочками Шурой и Соней. Они были еще маленькие, лет по пяти – шести, у них были няньки, а я был кем-то вроде старшего. Мы ехали опять через Орел, останавливались у тетки Марьи, где были встречены, обласканы, накормлены. От станции Унеча к тому времени уже была проложена узкоколейная железная дорога до Стародуба, всего тридцать три версты. Дорога проходила село Осколково, откуда с правой стороны в трех верстах была видна наша усадьба… Сколько раз я подъезжал к Осколкову и всегда заранее смотрел в ту сторону, чтобы поскорее увидеть усадьбу!

Эту железную дорогу строили при мне. Строил ее один из наших местных жителей, кажется помещик, Александр Андреевич Водинский – беспокойная натура, неутомимый предприниматель. Достаточных средств он не имел, работу вел через подрядчиков в кредит, оборудование тоже получал в кредит. Как бы то ни было, дорогу он построил, и она работала исправно, без катастроф. Каждый день из Стародуба на Унечу и обратно шли два поезда с одним пассажирским вагоном и двумя товарными, вроде тех, что в 30-ых годах бежали в Англии между Ливерпулем и Манчестером. Машинистом был долговязый парень, раньше работавший у отца на паровой мельнице. Мы иногда просили его замедлить ход паровоза и дать нам возможность на дороге из Осколкова в Стародуб соскочить на ходу, что сокращало дорогу до нашей усадьбы.

Помню, что в тот наш приезд в Пятовск моей главной задачей было организовать в Осколкове встречу мачехи, которая должна была вскоре приехать со всей своей свитой.

Дарья Николаевна приготовила большой дом, были наняты повар и кучер, лошади и экипажи приведены в порядок в состояние полной готовности. На моей обязанности лежало выехать за мачехой на станцию, но я не знал точного дня приезда, и это меня беспокоило. Не помню уже каким образом, но я получил сведения, что она приедет в такой-то день. План встречи у меня был готов: две парные коляски, бричка и телега для вещей. Я должен был дать сигнал, по которому вывозились экипажи, смазывались оси, выводили лошадей, и они стучали по бревенчатому полу, надевали на лошадей сбрую, кучера одевались в яркие цветные рубашки, бархатные безрукавки и круглые шапки с павлиньими перьями, надевали белые перчатки и весь кортеж подавали к подъезду.

И вот в один прекрасный день мы так-то выехали в Осколково, и мачеха не приехала! Было общее разочарование, и виноват в этом был я, но раз уж я вступил на этот путь, ничего другого не оставалось. На другой день я опять дал сигнал, и она опять не приехала, то же и на третий день: не едет и все тут. И на станции чувствуем себя неловко: какие-то дурачки, едем целым кортежем и никого не встречаем. На четвертый день я поехал с девочками на паре в город посоветоваться с тетей Лизой, но на всякий случай по дороге завернул в Осколково взглянуть на поезд. Поезд подошел и, к моему ужасу, я увидел мачеху со всей ее свитой. Мачеха сделала разочарованное лицо и сказала: «Не сумели встретить». Я пытался оправдываться, но не было мне оправдания. Адвоката у меня в то время не было, и я так и остался виноват.

Насколько мы еще в то время были детьми, видно из наших игр. Мы пристрастились ездить верхом на палочках и гоняли наперегонки, причем в нашем представлении были палочки, которые бегали медленно и были быстрые палочки; эти мы ценили особенно, на них победа будто бы была обеспечена. С нами в то лето жил воспитанник тети Сони, Емеля Радько. По-видимому, у тети Сони его не очень баловали изысканными блюдами, мы же обычно не съедали всего, что нам клали на тарелки. Недоедать же было воспрещено, поэтому мы клали часть своих блюд ему на тарелку, чем он был очень доволен. Помимо этого, он всегда старался съесть что-нибудь, по его мнению, особо питательное, и мы по его наущению варили какао на сливках и вбивали туда еще желток яйца. Получалось приторное густое месиво, которое мы с Емелей пили, убежденные в его целебных свойствах. Иногда, когда у нас не оказывалось какао, мы снаряжали какого-нибудь малого верхом к тете Соне, он привозил оттуда какао и вместе с нами пил эту гущу.

Среди наших деревенских друзей был один – Васька по прозвищу «Шокол»; он как-то приучил себя есть сырьем живую рыбу и охотно эту свою способность демонстрировал. В то лето этот Васька изобрел способ колоть толстые суковатые поленья. Он буравил в полене дыру глубиной 15—20 см, насыпал туда порох из Николаевой лаборатории, затем забивал дыру деревянной пробкой, в пробке сверлил буравчиком тонкое отверстие и вставлял в него фитиль из пакли, смоченной в масле. Потом он зажигал фитиль, после чего мы все убегали и прятались за какое-нибудь укрытие. Через пару секунд раздавался сильный взрыв, пробка вылетала и полено оказывалось расколотым на части.

Этот же Васька охотно пил спирт – тоже из Николаевой лаборатории – и не только неразбавленный, но даже настоянный на красном кайенском перце. Выпьет мензурку в сто грамм и, к нашему удивлению и восхищению, даже никак не реагирует.

Живя в Пятовске, мы часто ходили к дяде Володе в его усадьбу: это было совсем недалеко. Дядя любил пчеловодство, был в этом деле большой искусник, говорил, что пчела его любит. У него в усадьбе росло порядочное число лип, поэтому в некоторых ульях он собирал липовый мед, в отличие от остального – преимущественно гречишного. Мне больше нравился гречишный, удивительно душистый. Когда летом едешь полем цветущей гречихи, ветер доносит чудесный запах цветов, запах сладкого меда. Как-то мы с Николаем, бродя возле дядиных лип, открыли, что листья липы имеют некоторый своеобразный вкус и их даже можно есть. Мы тут же их наелись, и результат оказался плачевным: болела голова, тошнило, и нас отпаивали молоком.