Воспоминания. Детство. Юность. Записки об отце

Там мы ездили на ночную рыбную ловлю с помощью остроги. Делалось это так: к носу лодки прикрепили совок из железных прутьев, в совок положили сухие тонкие сосновые поленья длиной 15—20 см и когда они разгорелись, через нос совка яркий свет осветил воду, и видно было все дно, в частности, видна была и спящая рыба. Она лежит как полено к одному концу более тонкое. Рыба на свет реагирует слабо, но звук ее может спугнуть, поэтому грести надо одним веслом и возможно тише. Один из рыбаков вооружился острогой – это жердь длиной в пять-шесть метров, на конце которой прикреплены железные зубья: что-то вроде трезубца Нептуна. Этот рыболов, сидя на носу лодки, поддерживал огонь в совке и высматривал рыбу. Увидев силуэт рыбы, он старался ударить ее острогой, и при удачном ударе рыба должна была оказаться на зубьях.

Этот способ охоты очень интересный и неутомительный, но удача бывает нечасто. Рыбу надо бить с выбором, только крупную – мелкая с зубьев соскочит. Кроме того, удар надо рассчитать с учетом некоторого перемещение видимого предмета под водой.

Мы видели спящих рыб, были попытки ударить острогой, но все кончалось плеском воды, и рыба уходила. Уже возвращаясь с охоты на рассвете, мы спугнули дикую утку с утятами еще маленькими, не умевшими летать. Утка старалась от нас уплыть, но мы прижимали ее к берегу. Сама она могла легко от нас улететь, но не хотела оставить утят. При приближении к берегу ее положение резко ухудшилось. Когда мы были от нее уже в пятидесяти шагах, она решила прорваться и с утятами поплыла сначала прямо на нас, а затем быстро повернула под прямым углом и между нами и берегом ушла в озеро. Мы с братом пробовали стрелять в нее из наших франкоток[3 - Охотничье оружие Auguste Francotte или «франкотка».], но бить пулями по движущейся цели мы не умели, и пули только прыгали рикошетом по воде.

В эту экскурсию мы побывали в местах, где велись разработки мрамора самых разнообразных пород. Местные мастера делали из него разные поделки: чернильницы, пресс-папье, коробки. Все это было гладко полировано, но вещи довольно грубые, тяжелые. В одном месте в горах мы видели залежи слюды и асбеста. З.Г. подробно объяснил нам, какая связь между этими минералами, и это было для нас хорошим наглядным уроком по естественной истории.

Частично наш маршрут пролегал по лесу. Мы шли довольно долго по лесной тропинке и по дороге зашли к леснику, жившему в глуши. Он нам с увлечением и очень подробно рассказывал про охоту на рябчиков с помощью дудочек, издающих особый мелодичный свист, подражающий перекличке самца с самкой. Он говорил, что такие дудочки продаются в Петербурге в охотничьих магазинах, но те никуда не годятся, так как их звук на свист рябчиков не похож, «а это птица осторожная и малейшая фальшь в свисте ее отпугивает», поэтому он делал дудочки сам и с их помощью охотился успешно. Потом он перешел к делу и угостил нас свежими рябчиками, тушеными в сметане с жареной картошкой – это превзошло наши самые смелые ожидания, настолько было вкусно. Впоследствии я много раз ел рябчиков в сметане в лучших ресторанах Москвы и Питера. Иногда они только как бы издали напоминали тех, которыми нас угощал лесник в глуши лесной. Это объяснялось, конечно, не искусством его приготовления, так как повара в столицах были отличные, просто в лесу рябчики были свежие, а сюда их привозили замороженными и когда они попадали к повару, были уже с душком, а иногда и просто тухлые.

Пройдя лес, мы вышли к селению на берегу озера и на лодке поехали куда-то далеко в большое село, куда должны были приехать в день храмового праздника и где ожидалось много народу и говорили, что в казенную лавку этого села должны были привезти много водки.

В лодке, в которой мы ехали, было с нами восемь человек. Ехали под парусами, иногда гребли, а когда стемнело, пристали к острову, где должны были ночевать. Утром мы проснулись и еще до восхода солнца двинулись на лодке дальше. С этой ночевкой на острове кончаются мои воспоминания об экспедиции с З.Г.

Запомнился какой-то один из отъездов зимой из Петрозаводска. На это Рождество к отцу съехалось много народа: мачеха с двумя нашими сестрами и их нянькой Машей, нашей гувернанткой Антониной Николаевной Карташовой. Был и наш дед Василий Федорович.

Не помню, почему так вышло, что назад в Москву я с дедом и Ефимом выехали раньше. Помню, что во двор въехали тройка, было несколько человек провожающих. Дед сел слева в сани, я в середине и справа Ефим. Мы с Ефимом были в наших мехах, а дед в осеннем пальто без воротника и в суконные шапке. Мачеха что-то говорила деду по-немецки, вероятно, что так ехать нельзя – замерзнешь, отец тут же суетился в шубе внакидку. Он бросился к деду, хотел надеть на него свою шубу, но тот был упрям, лишнего говорить не любил, да у него по-русски это плохо получалось, только замахал руками, заворчал и мы уехали. Отец подсел на облучок и проводил на пару кварталов.

Ехать в Москву ужасно не хотелось, поэтому я настоял, чтобы мы на ночь останавливались на ночлег и ехали только днем, против чего мои спутники не возражали. В эту нашу поездку стоял исключительный мороз до 30° градусов по Реомюру, и мы сильно мерзли в кибитке, так как перегоны делали большие, до шестидесяти верст, что занимало не менее шести часов. Мы садились на сено, покрытое ковром, нас всех троих покрывали одеялом и подушками, и все же через два-три часа мороз пробирался – сначала едва заметно, потом все сильней и сильней, и часа через четыре начиналась настоящая мука: ноги стыли до боли, и дороге, казалось, не будет конца.

Как-то раз приехав на станцию, я попробовал плюнуть на крыльцо и убедился, что слюна тут же замерзла. Красное вино, которое мы везли в бутылке, замерзало хлопьями, и его приходилось разогревать возле огня. Я удивлялся на деда: мне казалось, что в осеннем пальто я бы непременно замерз совсем, но дед только поеживался, грел уши и ругался, когда кибитка спускалась к озеру на зимнюю дорогу. Озёра там часты, дороги по ним ровны и сокращает путь, пользоваться ими к неудовольствию деда приходилось часто, и он ругался обычной русской бранью, но с сильным немецким акцентом.

Последнее воспоминание мое об этой дороге: вечер, уже темно, мы спим, ямщик тоже задремал, лошади чего-то испугались, рванули в сторону и сани опрокинулись на правый бок. Мы с дедом оказались на Ефиме, дед испугался, думая, что мы провалились под лед, но потом все обошлось. Мы кое-как вылезли, уселись и поехали дальше.

Наше учение за границей

Неожиданное путешествие

Осенью 1899 года мы вернулись из Пятовска опять в прежнюю никчемную школу, где я должен был опять ничего не делать всю зиму, оставшись повторно в первом классе.

Учеба шла из рук вон плохо, отец стал думать, что бы такое сделать и, как ему показалось, нашел выход. Он взял нас из школы, мы пропустили полтора года и осенью 1901 года поступили в Реальное училище Фидлера: я во второй класс, Николай в третий. Благодаря же фантазии отца этот перерыв в полтора года был заполнен сначала путешествием, затем учением в Германии, потом в Англии. В смысле учёбы, если это понятие свести к прохождению курса нашего отечественного среднего учебного заведения, это было явное и бесполезное отклонение в сторону. Но на деле это оказалось настолько интересным, дало нам столько впечатлений, позволило выучить язык, что я от всего сердца благословляю фантазию отца и еще раз убеждаюсь, что всё, что он для нас делал и нам советовал, было необыкновенно умно.

Около того времени отцу попалась на глаза брошюра К. П. Победоносцева «Новая школа».

Впоследствии, проходя курс гражданского права по пособию Победоносцева, я убедился, что этот «мракобес» и «злой гений России», как его называли либеральной газеты, был человеком умнейшим, интересовался широким кругом вопросов, в том числе, вопросами воспитания и обучения. Когда Победоносцев был в Англии, он усмотрел, что там есть кое-что новое в области образования, познакомился с людьми, которой работали в этой области, и свои впечатления и мысли по этому поводу изложил в названные выше брошюре. Победоносца писал, что кто-то ему рассказал об одном новаторе, некоем Сесиле Редди, открывшим свою школу, где ученики только живущие, и он их учит по какой-то своей особой программе и вносит что-то свое в их воспитание. Победоносцева познакомили с Редди, внешность которого, отличавшаяся от привычной для нас внешности педагога, произвела на него самое благоприятное впечатление. Именно это место в брошюре привлекло внимание отца. Он узнал адрес Редди и начал с ним переписку уже осенью 1899 года по вопросу о том, нельзя ли в его школу отдать двух мальчиков – Николая и меня. Как велась эта переписка, я не знаю. Вероятно, в Петрозаводске был кто-то знавший английский язык. Он писал от отца и переводил письма Редди, который русского не знал. Вероятно, Редди ответил согласием и даже на нашу беду согласился организовать для нас отдельный вегетарианский стол, поскольку отец, несомненно, не мог согласиться, чтобы его дети-вегетарианцы снова оказались мясожорами.

Когда мы приехали с Николаем на Рождество к отцу, вопрос стоял так, что прямо от него мы едем в Англию в школу Редди. Однако по какому-то поводу отец решение свое изменил. Мы вернулись в Москву, но меня из училища Святого Михаила взяли и отправили в школу некоего господина Краузе. Это школа помещалась в доме номер пять по Доброслободскому переулку. Я пробыл там недолго, вероятно месяц с небольшим. Помню, что уроков регулярных в классах не было, были ученики самые разнообразные, в основном мальчики от десяти до шестнадцати лет, но были и девочки. Ученики бегали по всему дому, курили, выпускали дым в печные вытяжки, дрались, особенно с девчонками и ругались матерно. Это была самая возмутительная беспризорщина, однако сам Краузе был человек почтенный и, вероятно, даже извлекал из своего заведения некоторый доход.

Проект отца послать нас в Англию тогда, как я сказал, не осуществился, но осталась мысль послать нас в школу за границу. Вероятно, когда мачеха говорила по этому поводу с кем-либо из наших знакомых, было выдвинуто предложение отправить нас в Германию. К этому делу оказалась привлеченной наша бывшая бонна Амалии Васильевна Биркенштедт, настоящая русская немка в пенсне, немного глуховатая, спокойная, потихоньку от отца кормившая нас недозволенной пищей, исключительная любительница путешествий. Она нашла школу – Реальное и торговое училище в Марктбрейхе на Майне, списалась с директором г-ном Даммом и тот прислал ей подробный проспект с программой, с видом школьного здания – и наша судьба была решена.

Начались сборы, которые проходили мимо нас и против чего мы не возражали. Наконец стало известно, что назначен день отъезда.

Мы с Николаем слонялись по дому, не делая уже решительно ничего и, вероятно, всем надоедали. С утра пришел священник с дьяконом и услужающими и отслужил молебен. Мачеха растрогалась, благословила нас образками, которые мы должны были носить на шее. Тогда кресты носили все и у нас тоже были кресты, но те, что дала мачеха, были особенные.

После молебна были проведены окончательные сборы, то есть снесены вещи в прихожую, взяты извозчике на Смоленский вокзал (так тогда назывался Белорусско-Балтийский вокзал), потом все пошли в зал, там сели на стулья и сидели в молчании около минуты. Потом кто-то, вероятно мачеха, решительно встал, и начали одеваться.

Как мы ехали в поезде до Варшавы, я не помню. Приехав в Варшаву, мы сели на извозчика и поехали на Венский вокзал, где-то около Аллеи Иерусалимской. Извозчик был на нашего вовсе не похож: отличная коляска со скамейкой впереди, пара лошадей и кучер не в армяке и суконной шапке, а в пальто вроде сюртука, в цилиндре и с цирковым хлыстом вместо кнута.

Ехали мы на нем очень долго, мост через Вислу показался мне бесконечным, а когда мы выехали на центральные улицы города, то я был и вовсе поражен – так это было не похоже на наши улицы. На аллее Иерусалимской, по обеим ее сторонам, сплошная цепь магазинов, громадные окна, залитые светом, блестящие выставки товаров в витринах, масса гуляющих и поток экипажей, таких же нарядных как наш. Как мы приехали на Венский вокзал, доехали до Эйдкунена и там пересели в немецкий вагон, я не помню. Это было уже ночью, и спросонок я это не осознал. Но помню, что уже рано утром мы с Николаем ходили по немецкому вагону, совсем не похожему на наш. Купе было такого же размера как наше, но на каждой скамейке по четыре места для сидения, а спальных мест не было, можно было спать только сидя.

Шел поезд очень быстро, останавливаясь, резко замедлял ход, и трогал с места тоже как-то сразу, быстро набирал ход и снова мчался; остановке были редкие. Все это было необычно и интересно, но самым интересным был небольшой шкафчик на стене вагона. В отверстии этого шкафчика можно было опустить монету в двадцать пфеннигов, и тут же на подставку выскакивала коробочка, содержимое которой могло быть самым разнообразным: конфеты, папиросы, одеколон, шитьевой набор для небольшой починки белья, санитарной набор с пластырем и не помню уж что еще. Это было неожиданно, увлекательно и очень удобно. Мы перепробовали все сюрпризы, которые содержались в шкафчике, благо Амалия Васильевна в монетах нам не отказывала. Папиросы нам тогда еще не были нужны, и она, вероятно, отдала их кондуктору. Кондуктор тоже был не такой, как у нас. Выглядел он очень занятым, в обращении был вежлив и приветлив – вроде как хороший хозяин с гостями.

Помню, как мы вышли в Берлине с вокзала, и полицейский, стоящий тут же у выхода, дал Амалии Васильевне металлическую бляху с номером извозчика. Полицейский что-то выкрикнул, и к нам подъехал извозчик, внешне такой же великолепный как его собрат в Варшаве. Амалия Васильевна дала ему адрес гостиницы, и он тут же тронулся; при этом выяснилось, что гостиница была рядом с вокзалом за углом.

Гостиница, которую выбрала Амалия Васильевна, была солидная, старомодная, вся в коврах и тяжелых занавесках. Нам дали два номера: один поменьше для Амалии Васильевны и другой с двумя кроватями для нас Николаем. На кроватях лежали громадные перины и подушки, взбитые до отказа. Мы кое-как привели себя в порядок. Амалия Васильевна звонком вызвало кельнера, что-то ему заказала и вскоре он принес наш первый берлинский завтрак: кофе, яйца, масло, ветчину, сыр и хлеб. Это все казалось нам тогда особенным, не похожим на наше и лучше нашего. Дома все это было, но было будничное, поддавалось на стол изо дня в день. Здесь же это было подано на стол со всякими выкрутасами: масло лежал в виде кружков на маленьких блюдечках, ветчина на овальном блюде, сыр на небольшой доске. Еще подавали мед, но я был избалован чудесным медом дядя Володя и этот мед показался как какой-то клейкой патокой, я его не ел.

После завтрака мы, как и полагается туристам, отправились осматривать город. Был взят извозчик, который возил нас по улицам часа два. Амалия Васильевна с ним разговаривала, и он давал нам объяснения. Показал Бранденбургские ворота, улицу Унтер ден Линден и так далее. Около двенадцати часов он привез нас к тому месту, где находится Гауптвахта и где в этот час происходит смена караула у королевского дворца. Происходило это так: сперва послышалась музыка и от дворца показался отряд солдат с ружьями на плечо, офицер впереди. Музыка – барабан и флейта – производят необыкновенно воинственное впечатление. Старый караул выстраивается перед гауптвахтой, а новый останавливается по команде перед гауптвахтой, ружья к ноге. Офицер поднимает шашку и идет к гауптвахте. Ему навстречу идет начальник старого караула, они обмениваются рапортами, старый караул берет ружья на плечо и уходят под такую же музыку, а новый занимает гауптвахту. Словом, все делается как при смене караула в первом действии оперы «Кармен». Солдаты знают, что это «интермедия» является одной из достопримечательностей Берлина, и стараются показать ее как можно лучше.

В тот же день проезжая по Унтер дер Линден, мы увидели открытую коляску, запряженную парой лошадей. Лошади, кучер и коляска были какие-то необычные, особенно богатые: в коляске сидели двое молодых людей в военной форме с касками на голове, руки в перчатках с большими крагами. Они не просто сидели, а как-то совершенно прямо, чуть подавшись вперед, голова высоко поднята, руками уперлись в колени и локти расставили.

За ними в некотором расстоянии ехала вторая коляска, такая же богатая, и в ней с левой стороны в военной шинели с каской на голове сидел Вильгельм II. Он смотрел по сторонам и отдавал честь прохожим, снимавшим переднем перед ним цилиндры и шляпы. Его нельзя было не узнать по рыжим усам, тщательно расчесанным и заложенным так, что они под прямым углом шли вверх к глазам. Это называлось «усы а ля Вильгельм II», так что мы видели самого законодателя моды и самое моду в оригинале. Рядом с ним сидела императрица в пальто и строгой простой шляпке. Она тоже приветливо смотрела по сторонам и наклоняла голову. Прохожие держали себя совершенно спокойно, не останавливались и только снимали шляпы.

Еще осталось у меня в памяти посещение цирка Буша. В тот же первый день мы проезжали мимо цирка и видели, как возле него чистили громадный круглый кокосовой ковер. Вечером на представлении мы увидали, что этот ковер лежит на манеже вместо земли и опилок, как у нас было принято. Под ковром был дощатый пол, который раскрылся, через щели проступила вода, манеж превратился в круглой бассейн и начались прыжки в воду людей, лошадей, потом началась битва белых с индейцами и погоня. Помню, что мы все трое смеялись до упаду над клоуном, выдававшим себя за Бетховена.

Осталось впечатление от уличного транспорта. Конный транспорт был на железном ходу, но мостовые были гладкие, и шума от транспорта особого не было. На улицах было много небольших тележек, в которые были впряжены собаки – сенбернары или ньюфаундленды. Таким способом развозили хлеб, молоко, всякую небольшую кладь. Когда хозяину надо было отлучиться, собака ложилась около тележки и превращалась в сторожа.

После Берлина, где мы пробыли дня три, мы отправились в Мюнхен – столицу Баварии. Помню, что дорога была длинная, приехали мы туда поздно вечером, остановились в гостинице, названия которой не помню. На другое утро мы спустились в зал, и этот зал я помню до сих пор. В зале все было приготовлено для приема гостей, но народу совсем мало – рано. Столы накрыты, стоят вазы с цветами, тарелки, чашки, салфетки чисто накрахмаленные, вдали буфет с какими-то сооружениями и над всем этим – великолепный чудесный аромат только что заваренного кофе. Мы сели за стол, и я увидел в окно, как в Мюнхене убирают улицы: на тротуаре и мостовой здоровые деревенские бабы в национальных баварских нарядах усердно мыли камни и асфальт водой и терли их щетками – мыли ничуть не хуже, чем хозяйки моют полы в своих квартирах.

В Мюнхене мы пробыли, вероятно, дней пять. В самом городе есть какая-то церковь с очень высокой колокольней, мы туда забрались и где-то далеко на юге увидели протянутую над горизонтом розовую цепь как будто облаков – это были швейцарские Альпы.

Были мы и за городом, где стояла громадная чугунная статуя «Бавария», в которую мы залезли и даже поднялись в голову; во лбу статуи сделано отверстие, в которое можно было видеть людей внизу, казавшихся совсем маленькими, и помахать им ручкой.

Были в оперном театре, слушали «Фиделио» Бетховена. В театре меня удивило, что цена всего партера одинакова, прохода по середине не было, а от оркестра по спинкам кресел шла толстая веревка, которая отделяла правую сторону от левой. Оперу и музыку я не помню, осталась в памяти фигуры мужа Фиделио, его поза в последнем акте.

Ходили по музеям, но в голове у меня ничего не осталось.

В Мюнхене запомнилась поездка на озеро, где выстроены дворцы баварского короля Людвига, подражавшего Людовику XIV. До озера поезд шел из Мюнхена около часа, подошел к пароходной пристани, и там туристов ждал пароход с большой палубой, частью под тентом, и с буфетом. Пароход шел по берегу озера, заходил во всех достопримечательные места и наконец подошел к тому месту, где Людвиг утонул. Дворцы и парки содержались в отличном состоянии, видно было, что над устройством этого уголка много и со вкусом потрудились.

В Мюнхене мы посетили также специальный ресторан, где были сводчатые потолки, стены расписаны охотничьими эпизодами, столы и скамейки простые дубовые. Пиво подавали в глиняных кружка с оловянными крышками и прислуживали здоровенные бабы, одетые в баварские национальные наряды и с толстыми ручищами, в каждый из которых они несут по четыре-пять кружек сразу. В этом ресторане пили главным образом темные баварское пиво и ели сосиски – горячие, сочные и не переваренные. Пиво вкусное, но там есть алкоголь и у меня от одного стакана кружилась голова, поэтому я его не любил, но все же в малом количестве пил, поощряемый тем, что пьют все.

Школа в Марктбрейхе

Из Мюнхена поехали в Марктбрейх, где находилась наша школа. В то время там было две гостиницы: «Золотого льва» и «Золотого орла». Амалия Васильевна почему-то выбрала «Льва», мы там остановились, наскоро напились кофе и отправились заводить знакомство с новой школой. Выйдя из гостиницы, мы увидели Майн. Там это порядочная река, берега ровные, в ниточку. В разных местах у берега выкопаны большие бассейны, выложенной камнем и соединенный с рекой протоками длиной в четыре – пять метров и шириной в два – три метра. В таком бассейне можно купаться безопасно.

Наша гостиница выходила на улицу параллельную Майну, и примерно в пяти минутах ходьбы на другой стороне этой улицы оказалась наша школа, распространявшая светоч знания.

На улицу выходил каменный забор, над ним возвышались два здания в три или четыре этажа, одно из них с окнами на улицу. За зданиями небольшой сад, двор для рекреации и гимнастики. Все это с виду было довольно неуютно. Зелени мало – несколько деревьев, травы не было вовсе, а грунт засыпан мелким камнем с острыми краями, ходить по которым неудобно, а упасть и вовсе неприятно.

В первом корпусе были подсобные помещения, в подвале кухня, на первом этаже столовая и большой зал для приготовления уроков, на втором и третьем этажах спальни для живущих учеников. Во втором корпусе были классные комнаты средней величины, светлые, оборудованные картами.

Учеников было порядочно: человек двести живущих и около ста приходящих, возраст учеников от двенадцати до девятнадцати лет. Организована эта масса была умно: каждый живущий при поступлении получал номер, под которым в дальнейшем значился сам и все то, что к нему относилось: кровать, парта, шкаф для вещей, одежда, белье и так далее. Мой номер был 49 Николая – 74.

Первые дни мы жили в «Золотом льве», приводя свой внешний вид в соответствие с новым окружением. Местный деревенский портной сшил нам по штатскому костюму «как большим»: длинные брюки, жилетки и пиджаки, чем мы несказанно гордились. Были куплены рубашки с крахмальными воротничками и галстуками, чем мы гордились еще больше. Потом нас постригли, и меня удивило, что у местного «Фигаро» не было машинки для стрижки волос и он довольно неискусно управлялся ножницами. С этими приготовлениями окончились нашей счастливые дни у «Золотого льва», и мы были отведены в школу под мудрое руководство господина директора доктора Дамма.

О нас герр ректор знал, что мы слушать уроки на немецком языке не можем, так как для этого знаем его недостаточно, и проэкзаменовать нас по-русски не мог, так как не знал русского. Поэтому решено было нас оставить живущими, чтобы мы в немецком окружении быстрее освоили немецкий язык. Также решено было, что мы будем слушать кое-какие уроки в разных классах, но уроков нам задавать не будут: пускай ребята пока осмотрятся, а там будет видно. Конечно, это было неправильно, надо было нас включить в общее обучение сразу, а так мы оказались в глупейшем положении, то есть ничего не делали, как и в училище Святого Михаила. Однако мы жили в школе, где был установлен режим, рассчитанный на учеников, несущих полную нагрузку. Режим был следующий: ложились рано, и ровно в 9 часов вечера во всех комнатах гасили свет и зажигалась небольшая синяя лампочка над дверью комнаты. Спали на перине и под периной хорошо, но в пять часов утра начиналось мучение, звонил звонок, надо было вставать.

Полчаса было отведено на умывание, одевание, приведение в порядок постели, после чего в 5. 30 каждый должен был быть за своей партой в зале на первом этаже для приготовления уроков. За этим наблюдал господин Томпсон – бородатый немец, довольно бодрый старик, имевший у учеников репутацию почтенного и справедливого человека. Здесь его обязанности были несложны: он должен был сидеть за столом на небольшом возвышении и следить, чтобы все двести человек сидели смирно, по возможности уткнув носы в книгу, и главное не спали. В принципе за те два часа, что отводились на приготовление уроков, можно было сделать много, но тут оказывалась вот что: засыпали мы не раньше 10 часов, а будили нас в 5, времени для сна оставалось не более семи часов, а это было явно мало. Решительно все недосыпали, и в этом проклятом зале клевали носами и ничего не делали. Сидеть эти два часа было подлинным проклятием: спать хотелось до того, что кажется уснул бы в любой позе. Но если кто-либо из учеников забывался и начинал храпеть или свистеть носом, благочестивой господин Томпсон сейчас же его будил.

Так мы и сидели: некоторые пытались читать, некоторые занимались уборкой своей парты. Каждая парта запиралась, и получалось что-то вроде сундучка с личным имуществом. Немцы на уборку таких сундучков были великие мастера: они оклеивали стенки картинками, приделывали к стенкам и крышке коробочки разного размера для хранения ручек, карандашей, перьев, резинки и даже монет различного достоинства. Над этим занятием немец мог сидеть очень долго, но, когда уже все было сделано и переделано, он опускал крышку и начиналось томленье.