На языке эльфов

Задираю голову и смотрю: наверху точная копия автомагистралей снизу – шесть полос, по три в каждую сторону. И голубое свечение неоновых светофоров. Час поздний, небесных машин так же мало, как наземных, и светофор мигает желтым – условным зеленым.

А я – повсюду. Где проекция, где настоящий, никто не знает. Даже я сам.

Песня начинается заново.

Я ухожу неторопливо, шагаю уже по асфальту, выйдя за пределы общественного парка. Сегодня людей особенно мало. А может, дело в мелодии. Она уносит в другую реальность, и с этой труднее держаться внимательно.

Ты очень упрямый. И только самую малость послушный. Четыре дня после библиотеки не приходил ночами, не поехал в пятницу до дома. Я тебя отстегнул.

Я обрадовался. Чушь. Но зачем тебе об этом знать? О том, какие ростки у твоих семян. Не жидких, конечно, такие во мне не уживутся. Речь о других, воздушно-капельных, которыми я успел надышаться. Зачем тебе об этом знать? Часах, которые я трачу на выходных, чтобы уничтожить злость и ненависть. Все это только мой удел. Мой, Чоннэ. Ты слышишь?

Видимо, нет, раз с понедельника все начинаешь заново. Опять. Я же попросил. Я сказал оставить меня в покое. Мне пришлось приходить в себя все выходные, чтобы снова настроиться на обыденность, лишенную привязанностей. Я потратил в общей сложности сорок восемь часов.

А ты? Какие у тебя оправдания, какие жертвы? Я тебе не нужен, просто поверь. Твое упрямство доставит только неприятности. Нам обоим. Слышишь?

Видимо, нет, раз опять приходишь ночью, стоишь в тени, заселяешь футбольное поле, лишаешь одиночества. Едешь со мной домой во вторую пятницу. Я замечаю, встаю и ухожу дальше, из вагона в вагон, а ты все понимаешь, знаешь, что я заметил, а все равно упрямо за мной – по следам. Последний вагон, и ты в одном конце, я – в другом. И так – в сцепке взглядом – до моей остановки. Дальше ты не пошел. А я не обернулся.

А сегодня не обернуться уже не могу. Ты моя погибель, и власти надо мной в тебе теперь целые цветочные поля. Срывай и собирай букеты. Хочу, чтобы они быстрее завяли.

Я останавливаюсь недалеко от автостоянки. Просто торможу – и все. Впереди тротуар с закрытыми магазинами и желтые пятна четкого ряда фонарей. Я знаю, что позади – метрах в пятнадцати – ты тормозишь тоже. Покрываешь татуировками спину, как и два часа бездумных полетов по парку, пока ты держался неподалеку. Наверное, будь твой взгляд кистью, на синем пальто сейчас уже было бы много рисунков. Какую краску ты бы выбрал?

Песня начинается заново.

А я чувствую щекотку в животе. Очередное смешанное чувство предвкушения и не подчиняющегося мне желания быстрее обернуться. Словно я могу не успеть. Словно ты проекция и растворишься, пока я медлю. Устанешь ждать.

Ужасное чувство, которого я должен был избежать. Ощущение привязанности, диктующее поспешность и стремление угодить, осчастливить, не заставлять ждать. В космосе – корабли, в небе – машины, а я – здесь. Оборачиваюсь и смотрю.

Могу представить, что между нами шоссе и желтый сигнал неонового светофора. Идти или стоять? Двигаться или тормозить. Звуки в наушниках все еще держат меня на стыке вселенных, но в каждой – в пятнадцати шагах ты. Чуть дальше фонарного столба, в легком отсвете блеклого желтка.

Ты весь в черном сегодня. Джинсы с молниями над коленями, потертые и подвернутые. Свитер с высоким воротом и блестящая кожанка сливаются с чернотой спортивной шапки и высоких кед. Со стороны и в сложившихся обстоятельствах – потенциально возможный преступник. В худшем случае – маньяк. Упрямый, усидчивый и умеющий ждать.

Тройное «у». Как троекратное «ура».

Аллилуйя?

Ликуй, Чон Чоннэ, ликуй, пожалуйста. Пусть будет хорошо кому-то из нас.

Я знаю, мы можем так очень долго. Играть в эти гляделки. И, если я не подойду, ты не подойдешь тоже. Послушный ответственный сталкер.

Убираю наушники в карман к картам и делаю свои шаги. Век технического прогресса спускается до этого года, и пропадают машины над головой.

Мой саундтрек – моя же подошва и звуки ночи, всегда стабильно таинственные в своей простоте.

Торможу в метре и прячу руки в карманы.

Вблизи у тебя удивительно сияют глаза. Кудри лианами по вискам из-под шапки. И немного осоловелый вид. Утомился? Не выспался? Конечно, не выспался. У тебя же каждый день – понедельник. Голова тяжелая, словно налитая свинцом, примагничивается к парте с самонаведением по центру сложенных рук – замена подушке.

У тебя нет системы. И уважительной причины не спать с часу до трех, в отличие от меня, тоже нет. Но ты изобрел эту привычку – приходить и быть рядом. А организм не приучил. Вот и спишь постоянно на парах и посреди бурных бесед друзей. Организм научился сам. Спит где угодно, урывает свое, с тобой не советуясь. Ты с ним тоже.

Иначе бы не стоял сейчас передо мной.

– Расскажешь про свою первую человеческую жизнь?

Ну вот зачем тебе все это. Остановись. Пожалуйста. Я же совсем разучусь говорить тебе «нет». Уже. Сейчас все, что я могу, это отрицательно мотать головой.

– Ты должен следовать договору, Итан.

– Не должен.

– Как только ты ко мне подошел, ты его возобновил. – Руки находят карманы джинсов и прячут пальцы в их узком пространстве. – Так что должен. Мой вопрос на сегодня: кем ты был в своей первой человеческой жизни?

– Психом.

Радуйся моей наколдованной сговорчивости.

– Это уже ответ?

– Определенно, – решительно киваю.

– А подробнее?

– Отец был морским торговцем и переправлял продукты из Испании в Англию. Как-то переправил и меня, сдал в дурдом. Я там заболел и умер. Конец.

Ты морщишься или щуришься. Все вместе.

– Собственный отец? Сдал в психушку?

– Сумасшествие, конечно, важная деталь любой культуры, но его не очень жалуют. – Мне остается только пожать плечами. – А тогда не жаловали втройне.

– Что именно с тобой было?

– Бред, в основном.

Поначалу все всегда начинается просто. Рождаюсь и расту как обычный человек. Потом развитие ускоряется, и к семи начинаю все вспоминать.

– Когда ребенок говорит, что он принц эльфов из королевства вечных дождей, это вызывает улыбку. – По твоему упрямому выражению лица понятно, что нужны объяснения более детальные. – Но, когда в двадцать лет человек продолжает твердить про крестовые походы, чуму и смерть родителей, билет у него, как правило, один. Психиатр. А в те времена – прямиком в исправительные дома или лечебницы. – Ничего не могу поделать с желанием пожимать плечами. – Я попал в Бедлам.

У тебя брови под шапку и странный вид. Это скептицизм? Нет? А когда он будет?

– Я читал про него.

– Видишь? Мне и рассказывать нечего.

– Нечего? – Шмыгаешь носом и поправляешь шапку, чтобы не слишком нависала над глазами, пряча брови. – Или не хочешь говорить об этом?

– Это просто факты. Мне несложно о них говорить.

– Тогда я хочу послушать.