Оставив дверь приоткрытой, она ушла. Я вошёл, поглядывая на стены, которые были выкрашены в цвет красного дерева, в гостиной стояли несколько кресел и очень старый диван.
– Идёмте за мной, – сказала старуха.
Мы прошли вглубь гостиной и хозяйка указала мне на кресло. Уставший от дороги, я погрузился в него. Она снова удалилась. На большом экране телевизора показывали пьяного президента, а потом как в Москве из танков расстреляли парламент. Какие-то политики призывали к дальнейшей деконструкции Родины, Грозный сровняли с землёй, это ввело народ в нищету. Я обратил внимание на бесцельно бродящую толпу плохо одетых людей с пустыми глазами.
Вернувшись, женщина медленными шагами подошла и села напротив.
– Меня зовут Ирина Александровна. А тебя?
Я два раза повторил своё имя, чтобы она запомнила.
– Вот та крайняя комната твоя. Конечно, там сейчас пыльно, но для студента сойдёт. Перед тем как мыть пол, нужно хорошо подмести комнату. Я уже подготовила тряпку и ведро с водой. После я тебе дам чистую постель и полотенце. Ужин тоже готов, я сварила пельмени.
– Возможно, я перекушу позже, – ответил я.
Вот так началась моя московская жизнь. С Ириной Александровной мы подружились сразу.
Как-то она попросила меня, чтобы я измерил ей давление, пригласив меня к себе. Её комната имела необычную форму с изгибами. Узор на обоях состоял из роз, над дверью висело сердце, на комоде аккуратно разложена целая коллекция подарков, наверное, привезённых ей в разное время студентами: крашеное дерево из Африки, фарфор, кованое серебро, ракушки. Удивило меня, конечно же, убранство комнаты и большая кровать. Почувствовав это, хозяйка сказала:
– Кровать – это вся моя жизнь, да и наша жизнь. На ней рожают, абортируют, обожают, балуют, лечат больных и, в конце концов, на ней умирают. Мы просто недооцениваем значения кровати.
А я молча кивал головой в знак согласия. Как-то мне понадобилась булавка, и я спросил, не найдётся ли у неё лишней. Ирина Александровна начала долгий разговор о значении булавки в нашей жизни. Что каждый из нас должен носить булавку с собой, от сглаза. Что это мощный оберег, быть может, даже талисман для каждого. Что булавка отлично защищает от сглаза, от негатива. Важно, чтобы этот оберег купили в пятницу вечером вместе с белой свечой. И ещё более важно, чтобы проделать определённые действия, лучше всего во вторник в растущей фазе луны, чтобы оберег обрёл свойства защиты.
Моя новая хозяйка выходила из дома очень редко: только в ближайшую церковь и в магазин.
Она не только искренне верила в Бога, но и требовала от меня, чтобы я каждое воскресенье ходил в церковь. И на вопрос, зачем мусульманину ходить в церковь, она отвечала, что Бог един, а дома для молитвы разные.
– Я вам очень благодарен, – признался я.
– Речь идёт не о твоей благодарности мне. Есть высший судья, мы все обязаны ему. Тот, кто знает о нас больше, чем мы сами. Мы все грешны, нельзя упорствовать о своём грехе, – ответила она.
Я не мог выполнить то, что от меня требовала хозяйка, хотя бы потому, что для этого у меня не было времени.
– Напоминаю тебе, что завтра воскресенье, – говорила она каждую субботу. Со временем я привык к этой фразе, как рыбак к штормовому сигналу. Признаюсь, мне пришлось несколько раз её обманывать, за что мне сейчас стыдно.
Первое время я не мог привыкнуть к этому большому городу. Я убедился, что Москва это единственный город в мире – во всяком случае, так мне показалось, – который может каждого уничтожить или вознаградить так, что голова от успеха будет кружиться. И ещё, нельзя подстраивать этот город под себя, нужно самому лечь под него.
Я очень тосковал по своей малой родине, по отцу. Часто видел его во сне. Звонил ему через день, рассказывал о своих успехах, и он каждый раз хвалил меня, говорил, как ему скучно без меня, но, что бы ни случилось, я не должен бросать учёбу, всегда должен советоваться с ним. Его слова грели меня, после общения с ним я чувствовал прилив энергии, мне казалось, что он рядом и видит каждый мой успех.
После первого курса, сдав все экзамены, я полетел на родину к отцу на долгие каникулы, совершенно без денег. Я испытывал угрызения совести от своей расточительности: нужно было бы ехать на поезде, а я летел на самолёте.
Роман, мой однокурсник и единственный друг, часто смялся надо мной, говорил, что я швыряюсь деньгами и пока я не научусь зарабатывать сам, привычка останется. Конечно, я всегда рассчитывал на отца, отец даст мне денег, сколько бы я ни попросил. Он любит меня, и у него доброе сердце.
Я отчётливо помню первый день в отцовском доме. Бродя по комнатам, я часто выглядывал из окна то в парк, то в сад, пытаясь найти какие-то изменения.
Домработница тётя Фируза, как всегда, была очень разговорчива. Она любила говорить о еде, об одежде и о том, как нынче изменились люди. Разобрав мой чемодан, она разом постирала всю одежду, затем подошла ко мне:
– Ты заметно осунулся. Я думаю, это всё от их заграничной пищи. Тебе теперь нужно поправиться, – сказала она.
Да я и правда изменился. За первый год в Москве я стал бледнее, исхудал, под глазами появились мешки, углы рта опустились. Заметил, что во взгляде моём появилась настороженность. Наверное, по этой причине тётя Фируза ни о чём не стала расспрашивать меня. Приготовив ужин, она ушла. Вечером отец вернулся с работы и мы обнялись.
– Эмиль, как я рад, что ты вернулся. Почему не сообщил, когда приедешь? Устал с дороги? Ты поел? Ты до сентября?
– Каникулы длинные, думаю, до начала учебного года, – ответил я.
– Это отлично.
Я не помнил отца таким довольным и счастливым.
После ужина мы расположились в саду, я рассказывал ему, как прошёл первый учебный год. Отец тоже был выпускником Сеченовской академии, ему было интересно, как с тех пор изменилась Москва, помогли ли мне его друзья. Он сидел в неудобной позе, но внимательно слушал меня, иногда останавливал, просил, чтобы я начал говорить заново и медленно. Вечер прошёл. Из всех углов часы разнообразных систем мелодично пробили двенадцать. Отец потянулся и встал.
– Пора спать, завтра на работу, – похлопал отец меня по плечу, – а ты с дороги отдохни. Завтра продолжим.
Все последующие недели каждый вечер отец просил меня рассказать о чём-то новом, о чём я ещё не успел рассказать.
С друзьями я не встречался, целыми днями читал книги, ел, пил чай и отдыхал. Немного поправился. Каникулы быстро закончились.
Провожая меня с терпеливым сожалением на лице, отец сказал:
– Вчера здравствуй, сегодня прощай. Надеюсь, ты очень хорошо отдохнул и теперь полон сил. Учись.
Он обнял меня, прижал к себе, потом, отпустив, произнёс:
– Ну что, пусть Бог ведёт тебя, доедешь, позвони. Буду волноваться…
Бакинский вокзал в этот августовский вечер, залитый косыми лучами солнца, пробивающимися сквозь окна, успокоил мою душу. Внутри снова бродил страх перед Москвой. Поставив чемодан в купе, я отправился в вагон-ресторан. Заказал чаю, и в это время поезд тронулся.
В Москве я созвонился с Романом. Он мне сообщил, что сломал косточку в лодыжке, такую малюсенькую, что у неё даже нет названия. Ему сделали просвечивание и велели целый месяц держать ногу кверху. И полетели все его летние планы, и он просто вне себя от огорчения. Но есть хорошая новость: через три дня ему уже можно будет ходить.
Мы встретились с Романом через неделю, он подъехал ко мне на своей машине и мы решили покататься по ночной Москве и поужинать в ресторане его близкого родственника. Он потянулся к ящику на переднем щитке за пачкой сигарет и достал его:
– Прикури для меня.
Ко мне впервые в жизни обратились с такой просьбой, я прикурил и мне понравилось.
– Спасибо, ты настоящий друг.
Вот так я начал курить.
За столом собралась небольшая компания представителей их семьи. Разговор шёл о религии. Спорили, обсуждали, но старались не ссориться. А я молча радовался вкусной еде, смакуя и запивая белым вином.
– Сожалею, что не могу уделить вам должного внимания, – сказал Геннадий Эрнестович, дядя Романа, и ушёл.
В его наружности были все те же черты, что и у Романа, голос был схожим с голосом моего друга, но речь отличалась серьёзностью. Когда мы остались одни, я спросил:
– У тебя в семье всегда говорят о религии?
– Не всегда, но говорят об этом так естественно, как о погоде. Разве нет?