Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы

Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы
Салли Ландау

Это книга воспоминаний о личных отношениях великого шахматиста-романтика, чемпиона мира Михаила Таля, и его первой жены – человека, близкого ему в течение всей жизни, Салли Ландау; отношениях, как ею сказано, «нежных и противоречивых, светлых и грустных…»Актриса и певица Салли Ландау дебютировала на сцене в 17 лет. Выступала в Вильнюсском русском драматическом театре, Рижском театре юного зрителя, в Литовском эстрадном оркестре, в оркестре Эдди Рознера и эстрадном оркестре под руководством Раймонда Паулса.

Салли Ландау

Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы

ПРЕДИСЛОВИЕ

В задачу моих воспоминаний не входит воссоздание образа МИХАИЛА ТАЛЯ в полном объеме, равно как и в ореоле святости и непогрешимости. Это невозможно хотя бы потому, что он был необъятен и необычайно оригинален.

Я уверена, что для каждого человека, который с ним общался более или менее продолжительное время, существует “свой” Миша, и каждый оберегает его от посягательств других, считая собственную точку зрения правдой в последней инстанции. Для Гели, которая была его верной женой и преданнейшим другом в течение последних двадцати лет, есть только один ЕЕ Миша. Для их дочери Жанночки остается ЕЕ Миша, ЕЕ отец. Для Мишиных друзей – Алика Баха, Жени Бебчука, Ратко Кнежевича и многих других Миша – тоже “свой” и никакой другой: неповторимый и лично ему принадлежащий.

Для меня Миша всегда остается только моим – моим первым мужем, моим фантастическим другом, отцом нашего сына Геры, который носит его магическую фамилию ТАЛЬ… Это воспоминания о моих отношениях с Мишей, охвативших наши жизни вместе с их разноцветным и непростым бытом и продолжающихся каким-то необъяснимым образом и по сей день, об отношениях сначала интимных, потом близкородственных, отношениях нежных и противоречивых, светлых и грустных… И всегда окрашенных радугой влияния богатой, очень разной, открытой и таинственной, личности Михаила Таля.

Это – МОИ воспоминания и это – ГЕРИНЫ воспоминания. Я очень хотела материализовать свои калейдоскопические воспоминания, пронизанные моими женскими эмоциями, и Герины, сыновние, в книгу, чтобы ее мог прочитать любой человек, даже не умеющий играть в шахматы…

Салли Ландау

Теплое лето на Рижском взморье

Когда-то знаменитый Виктор Борисович Шкловский на Семинаре драматургов в Ялте, согласившись после долгих уговоров выступить перед нами, молодыми семинаристами, Начал, как обычно он начинал, словно лекция уже длится несколько часов… Как бы продолжая: "… и вот что самое интересное – вы здесь сидите, слушаете меня, рядом с вами сидит ваш друг Вася или Петя… Он балагурит, курит, выпивает, что-то там пишет, бегает за девочками, и вам в голову не приходит, что этот Вася или Петя – натуральный гений, что вы сидите рядом с гением, обращаетесь к нему на “ты” и даже считаете себя существенно талантливее… И только спустя годы вдруг выясняется, что сидели вы рядом с гением, а вы, как выяснилось спустя те же годы, – совсем не гений и, вполне возможно, даже не очень талантливый… И если вы находите в себе силы признать это, хотя бы под одеялом, то вы, по крайней мере, – честный человек… ”

Не исключено, что Виктор Борисович сказал не совсем теми словами, что я привел, но смысл был именно такой.

По-разному люди трактуют слово “гений”. Есть даже мнение, что гений – это разновидность шизофрении с типичной, ярко выраженной “идеей фикс", но только эта “идея фикс” у гения прорывает пространство и время, предопределяет будущее, уподобляясь внезапной ослепительной вспышке во мраке нашей жизни, позволяя всем остальным увидеть что-то непонятное сначала, таинственное и, возможно, страшное… И тогда мы либо задумываемся над этим, либо отрицаем и с удовольствием, с чувством собственной правоты подкладываем хворост в костер, на котором будет сожжен гений.

Я исповедую несколько иное толкование гениальности. Мне кажется, что все в мире, в том числе и гениальное, уже кем-то создано, но тщательно спрятано, закодировано, замаскировано, “заминировано”… и гению дано право свыше расшифровать эту тайнопись, что он и делает в течение всей отпущенной ему жизни, порой даже неосознанно… А когда сокрытое рано или поздно становится очевидным и понятным всем остальным, то возникает ощущение, что все это давным-давно известно и странно, что столь простое открытие не было сделано раньше.

Иными словами, гений – Богом избранный человек, может быть, даже случайно. Но в одном случае человек осознает свою гениальность, а в другом – даже не подозревает об этом, живет таковым, как дышит… Но в итоге оба – гении…

Гению не надо завидовать. Его надо воспринимать как ге- ния, и если природа подарила вам возможность восхищать- ся, то и восхищайтесь им как гением.

Талантливый гроссмейстер Зураб Азмайпарашвили, выиграв вторую из двух основных партий у безусловно гениального Василия Иванчука (дело было в сентябре 1994 года в голландском городе Тилбурге), сказал мне: “Да! Конечно, Иванчук – гений! Но мы для того и живем, чтобы иногда побеждать гения… "

Я еще не могу сказать, сколько гениев сидело рядом со мной за мою жизнь – выпивали, шутили, заводили легкомысленные романы… Но одного гения могу назвать абсолютно точно.

Это – Михаил Таль.

… Стояло теплое лето на Рижском взморье. То было первое лето Таля в ранге чемпиона мира. На дачу, где он жил с женой и совсем маленьким сыном, меня привел мой друг, ныне известный артист эстрады Гарри Гриневич. Он представил нас друг другу. Я назвался, а Миша протянул мне руку и сказал: “Е2-Е4”.

И в дальнейшем, сколько бы мы с ним ни встречались в самых разных обстоятельствах, он неизменно здоровался со мной первым ходом белой королевской пешки…

Это было удивительно красивое, безоблачное лето с ленивым, как в фильмах Висконти, течением жизни, с ошарашивающе красивой женой, перед которой чемпион выглядел молоденьким, романтически влюбленным в свою госпожу пажем, норовящим перехватить и прочитать каждый ее взгляд, предугадать каждое ее желание… Жизнь виделась роскошной дорогой с ликующими на обочинах поклонницами и поклонниками, готовыми нести своего кумира на руках. Но кумиру всего этого вроде бы и не было нужно. Он ехал на белом коне за изящной лошадкой в яблоках, в грушах, в персиках…, на которой грациозно покачивалась самая красивая женщина в мире, держа на руках самого красивого в мире ребенка… И это казалось вечным мгновением, которое должно было вот-вот остановиться… Еще Фишеру только восемнадцать лет, еще Анатолий Евгеньевич Карпов был лишь талантливым десятилетним мальчиком, еще нет и “в проекте” Гарри Каспарова…

Я не хочу, да и не имею права квалифицировать Мишу Таля как шахматиста. Об этом написаны тома. Написаны первостатейными, высококлассными профессионалами, как не добравшимися до чемпионского трона, так и посидевшими на нем… Но даже для них, немало преуспевших в деле, именуемом “Шахматы”, разговаривающими друг с другом на языке шахматной нотации так, как разговаривают между собой поэты, рассыпая цитаты из мировой поэзии, словно бриллианты из волшебного мешка сокровищ, – даже для них Таль представлял непостижимую загадку… Что уж говорить о “шахматных обывателях”, если гроссмейстер Пал Бенко мог заявить, будто Таль во время партии гипнотизирует его, вынуждая проигрывать выигранные позиции! Он даже решил, что нашел противоядие от парализующего взгляда Таля: пришел на очередную партию в темных отражающих очках и играл в них до того момента, пока в очередной раз не попал – как бы вдруг – в безнадежное положение… И тогда Бенко снял очки… В тот же момент темные очки надел Таль… Абсолютная шутка гения, которому и в голову не могло прийти, будто он обладает какими-то неземными декоординирующими флюидами… Хотя, кто знает, может быть, Таль на самом деле что-то “излучал”, сам того не ведая… Ведь поговаривали же, и всерьез, что он вообще не из нашей Галактики (! ).

И весь шахматный мир словно ополчился против гения. Каждый подсознательно хотел доказать, что Таль – не избранник Божий, что он из того же теста, что и остальные смертные, пусть и великие; правда, он играет в ненормальные, в неправильные, в “кривые” шахматы да и живет ненормальной, неправильной, “кривой” жизнью…

К встрече с ним готовились, против него вооружались, анализируя свои проигранные ему партии и партии поверженных им коллег… И клялись перед очередным поединком повергнуть наконец молодого “монстра”. Но начиналась партия, возникала в какой-то момент завораживающая талевская свирель – и упоенные ее мелодией противники добровольно лезли в пучину нелогичных, необъяснимых позиций с каскадом вроде бы самоубийственных жертв… И уже вот он, вот он – желанный миг победы, но, словно в кошмарном сне, парализована воля, высосана последняя энергия, и ватная рука делает суицидный жест, и обрывается звук свирели, и перед глазами бланк, на котором остается написать лишь одно слово – “сдался" и удостоверить его собственной подписью. Все это было похоже на современные триллеры с оборотнями или посланцами сатаны, против которых выступают самые опытные охотники, полицейские, самые совершенные технические средства. И все, казалось бы, предусмотрено, но в самый последний момент из какого-нибудь люка высовывается жуткая рука или щупальце и очередная жертва проваливается в преисподнюю…

Но Талю все это было невдомек. Он играл в свою игру, он видел больше, чем остальные, он источал энергию, он “оживлял” фигуры, он делал то, что обязан был делать, что не мог не делать по данному ему Природой праву. Он жил в своем, талевском, измерении, где он был Моцартом, где он должен был создавать свои великие шахматные мелодии. И подобно Моцарту, убедившему мир в том, что существует не семь канонических нот, а неисчислимое их количество, Таль убеждал мир, что на шахматной доске не тридцать две фигуры, а столько, сколько дано увидеть именно ему, что пожертвованные и погибшие фигуры оставляют на доске свой след, их души продолжают витать над партией, а оставленные ими поля заколдованы и несут вам поражение, разочарование, непонимание, что же в конце концов произошло, и возможную зависть по отношению к победителю…

Таль не был снобом. В своем стиле он одинаково относился к победе как над чемпионом, так и над любителем в сеансе одновременной игры.

Часто, если я оказывался в том же городе, где проходил турнир с участием Таля и в свободное время он давал сеанс, мне непременно следовало от него приглашение "сесть двадцать шестым”. И я с радостью это приглашение принимал. Ну что Арканов за партнер для Таля? Жалкий, неподтвержденный перворазрядник… Но если партия складывалась так, что дальнейшее течение не представляло для Миши интереса, он с серьезным видом предлагал мне ничью, которую я, естественно, принимал, становясь предметом восхищения со стороны участников сеанса и болельщиков. Если же партия втекала в талевское русло, он садился напротив меня на стул, нависал над доской, лицо его приобретало странное выражение, от которого становилось не по себе, он пожирал меня своими проникающими глазами, тяжело дышал, шевелил губами и делал наповал разящие ходы. “За что? – думал я. – За что, Миша? Мы же друзья… ” И сразу же после окончания экзекуции он превращался в нежного, застенчивого Мишу и произносил: “Не убегай после сеанса. Мы с тобой выпьем, если не возражаешь… ”

И я не возражал.

Но что-то после того лета, в моем представлении, пошло не так. Монументальный Михаил Моисеевич “ссадил" Мишу с трона, а потом раскололся, казалось бы, прочный семейный плот. И по одну сторону остался Таль, а по другую – самая красивая женщина в мире и самый красивый в мире ребенок… И болезни, и операции, и привыкание к морфию в послеоперационный период (это часто бывает), и мучительное отвыкание от него, и "Кент" в нечеловеческих количествах… Вторая семья, еще одна… И ничего материального для себя.

Все для тех, кто в данный момент рядом с ним и добр к нему… И практически полная нищета, хотя выигрывал он “неслабые” турниры и по составу, и по призовому фонду… А для себя – только шахматы да любовь к сыну, к дочери… И огромное количество кривотолков, потому что не укладывается гений в прокрустово ложе “нормального” человека… И как остается он загадкой в шахматах, так еще большей загадкой остается он как личность… Ну, не пришелец же он на самом деле… И вся его нарастающая с годами отрешенность какая-то… Как будто все равно, как продолжается жизнь и чем и когда она окончится…

… А поехал я в голландский город Тилбург, где проходил ежегодный престижнейший турнир, по главному обстоятельству… Сказали мне, что живущая в Антверпене мадам Салли Ландау хочет “иметь встречу” со мной на предмет написания книги по ее воспоминаниям о Тале, с точки зрения женщины, не просто близкой ему, – с точки зрения матери (скажем так) самого красивого для Миши ребенка… Потому что и для нее Таль до сих пор остается загадкой… Что ж поделаешь, если каждая женщина (это мое убеждение) живет с незарастающей раной, оставленной ей одним-единственным мужчиной… Что ж поделаешь, если каждый мужчина бывает ранен одной-единственной в мире женщиной. И это известно только ему…

… Я встречался с мадам Ландау сначала в Тилбурге, по- том в Антверпене, где она сейчас живет. Я смотрел на нее и вспоминал то далекое, прекрасно-ленивое, как в фильмах Висконти, лето на Рижском взморье. И я решил окунуться в адский омут этой литературной работы и написать о Тале словами и чувствами женщины, которая была для него самой красивой женщиной в мире… Хотя думаю, что это загадку гения тоже не решит…

Арк. Арканов

САЛЛИ

(Саська, Рыжик, Салли Ландау, мать Геры Таля)

В последнее время я все чаще прихожу к выводу, что человеческая жизнь есть не что иное, как мимолетное мгновение, кем-то искусственно растянутое на долгие или не очень долгие годы – кому сколько отпущено – с наполнением каждого прожитого отрезка времени конкретными и разными эпизодами, которые остаются на “складе” нашей памяти. И мы сами являемся “заведующими” этих складов. Одни “кладовщики” содержат все в полном порядке: “каталоги” случайных и не случайных событий, образы пересекавших вашу жизнь людей, их портреты, характеры, привычки, мысли, выражения, поступки… Имена и фамилии – в строгом алфавитном порядке. Полная хронологическая точность… Одним словом, некий мощный компьютер, который по вашему приказу тут же выдает нужный текст.

У других “кладовщиков” – настоящий бедлам, “свалка”, груда беспорядочно собранного “мусора”, роясь в которой, можно случайно наткнуться на какую-то деталь, и она напомнит вам что-то, может быть, не очень приятное, и тогда вы швырнете ее снова на свалку, а может быть, совсем наоборот – эта деталь, лоскуток, обрывок, заденет какую-то душевную струну, и она зазвучит, возрождая прежнюю, давнюю, казалось бы забытую, мелодию, и эта мелодия потянет вас в сладкий омут пережитых когда-то неповторимых волнений. Как старые фотографии или любительские видеофильмы, на которых либо вы когда-то кого-то запечатлели, либо кто-то когда-то запечатлел вас… Как ласковый сон, когда не хочется, чтобы он окончился, когда хочется, чтобы он был вечным (я иногда наивно надеюсь на то, что смерть – томительный теплый вечный сон).

Я принадлежу к “кладовщикам” второго рода. Я – бессистемный импульсивный человек, который сначала что-то делает и лишь потом думает над тем, что он сделал. Я обыкновенная слабая женщина, в которой жила и живет, радовалась и радуется, страдала и страдает ее женская сущность в полном смысле этих слов. Во мне, как себе представляю, удивительным образом уживаются эгоистичность и стремление к самостоятельности с любовью к окружающим меня людям и подсознательным желанием быть женщиной, защищенной живущим с тобой мужчиной от всякого рода мелких и крупных житейских неприятностей…

Я буду откровенной в этой книге. Миша мне простит… Как и раньше прощал… Потому что любил – позволяю себе так думать.

Заранее прощу извинения у тех людей, которых не упомяну, когда буду говорить о Мишиных друзьях. Я ведь сказала, что являюсь “кладовщиком памяти” второго рода, тем более, что после Мишиной смерти у него объявилось огромное количество друзей. Но, поверьте мне, многие из них при Мишиной жизни не имели права называть себя даже просто хорошими знакомыми. Всегда бывает так – после смерти выдающаяся личность обрастает друзьями, одноклассниками, дальними родственниками… Вспомните Маяковского, Высоцкого… Но простим людям их слабость – это, видимо, подсознательное или, может быть, сознательное желание увеличить свою значимость на всю оставшуюся жизнь… Я прошу также прощения за то, что вполне осознанно не назову некоторые имена и фамилии, чтобы не ставить ни самих этих людей, ни их близких в неловкое, порой двусмысленное положение… Может быть, они и не сделали Мише ничего плохого, но, как говорится, на всякий случай. Кто их узнает, тот узнает, а кто не узнает, может быть, и не надо: не стоит возвращаться в давнее прошлое…

Но повторяю: скрывать я ничего не собираюсь, да и скрывать-то нечего… Даже возраст… Кстати говоря, меня всегда немного смешат женщины, скрывающие свой возраст. Еще можно манипулировать годами в юности, в молодости, скидывая или прибавляя некоторое количество лет в зависимости от конкретных обстоятельств – безобидные, чисто женские уловки. Но потом?!..

Я могу смело открыться вам: родилась в городе Витебске в 1938 году. Чтобы ни у кого не было поздних разочарований, сразу скажу, что родители мои были еврейскими актерами. Фамилия отца, которую я ношу по сей день, Ландау, и это единственное, что у меня есть общего со знаменитым физиком, хотя многие были убеждены, что я из семьи того самого великого “Дау”. В общем-то такое заблуждение можно понять: представителям неосновных национальностей всегда хочется верить в неординарность – уж если великий Михаил Таль женился на Салли Ландау, то эта Салли – наверняка дочка или, на худой конец, племянница “того самого”! Увы! Михаил Таль женился на дочери двух незнаменитых актеров.

Моя мама играла на сцене с тринадцати лет. Не хочу преувеличивать – то не было результатом ее какого-то небесного дарования, хотя, как сама могла потом убедиться, актриса она была хорошая. Мамина ранняя профессионализация объяснялась весьма земными причинами: в семье помимо нее было еще пятеро детей, и просто нечего было есть – надо было зарабатывать на жизнь. В Минске ее приняли в театральный институт, где она и познакомилась с папой.

Что касается отца, то он был совершенно незаурядной личностью. Я уж не говорю о его уме, актерском даровании, невероятном и особенном чувстве юмора. Миша, с удовлетворением замечу, его обожал… Папа обладал уникальными музыкальными способностями. Он играл на семи музыкальных инструментах. У него был прекрасный баритональный тенор. Он закончил дирижерские курсы. Однажды Соломон Михоэлс увидел отца на сцене. Он сказал ему немало лестных слов и даже, кажется, пригласил в свой театр… Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает…

Война внесла свои коррективы не только в жизнь моих родителей…

Мне тогда было два с половиной года, и, конечно, я почти ничего не помню. Но из рассказов родителей знаю, что, когда началась война, я была у бабушки в Витебске. Театр, в котором мама с папой работали, разъезжал с гастролями по всему Советскому Союзу, и меня отправили к бабушке. Фашистская армада приближалась столь быстро, что бабушке вместе со мной и двумя моими тетями пришлось, все бросив, в буквальном смысле слова удирать в Сибирь. Какими-то обрывками помню жаркий переполненный поезд, бомбежки, в которых я, будучи совсем маленькой, не видела никакой опасности и не понимала, почему бабушка, как только в небе появлялись самолеты, бросалась на меня и закрывала своим телом.

Вообще человеку свойственно помнить запахи детства – до сих пор слово “война” ассоциируется у меня с запахом крутых яиц и неповторимым запахом бабушки…

А с мамой и папой мы просто потерялись. Потом я узнала, что для того времени такое было не столь редким явлением. Война началась летом – кто где… Многие теряли своих детей, братьев, сестер. И далеко не всем удавалось в конце концов найти друг друга. Повторяю, я смутно помню события тех дней. И поскольку жила в основном у бабушки, то и думала, что она моя мама. А бабушка часто говорила, что вот, Саллинька, скоро найдутся мама с папой и… Для меня это было, можно сказать, пустым звуком, отвлеченным понятием. Раз я считала, что бабушка и есть моя мама, то (по ее словам) часто спрашивала: “Разве у меня есть еще и вторая мама?” Бабушка пыталась мне объяснить, но напрасно…