Стыд

– Нет уж, дослушай! Ты здесь без году неделя, а я всю жизнь прожила, и, клянусь волосами Бариаммы, хоть по виду здесь все прилично, на деле – это ширма, за которой страх какой разврат творится!

Билькис по скромности не возразила подруге, дескать, крошечная старушонка Бариамма не только слепа и беззуба – на ее старой головенке не осталось ни волоска. Родоначальница носит парик!

Так куда ж мы попали? И в какой век?

В большое родовое гнездо в старом квартале города, который, как ни крути, а придется назвать – Карачи. Реза Хайдар, как и его суженая, рано осиротел. Бариамма – мать его матери, то есть его бабушка, приняла под свой радетельный кров супругу капитана, едва “дакота” приземлилась на западном краю страны.

– Пока все не утрясется, побудешь здесь, – наказал Хайдар жене. – А там посмотрим, что да как.

Сам капитан временно разместился на военной базе, оставив Билькис среди притворно храпящих родственниц в уверенности, что ни один мужчина не посягнет на нее ночью.

Как видите, рассказ мой привел в дебри другого особняка (вы, небось, уже сравниваете его с далеким Нишапуром в приграничном городке К.). Однако до чего ж эти особняки не схожи! Дом в Карачи открыт всем ветрам, его стены едва-едва вмещают бесчисленную родню, близкую и дальнюю.

Прежде чем оставить Билькис в бабушкином доме, Реза предупредил:

– Там у них живут по-старинному, по-деревенски.

Что, очевидно, предполагало: даже законное супружество не освобождает женщину от стыда и позора за то, что она спит с мужчиной. Потому-то, недолго думая, Бариамма и решила воскресить сказку о сорока разбойниках. И все старухины подопечные в один голос утверждали, что “ничего такого” в спальне не происходит, а если случится кому забеременеть, так это чудо. Из чего следовало, что все зачатия в доме – непорочные, и рождение младенцев никак не нарушало девства матери. Дух чистоты и непорочности в этих стенах напрочь забил смрадную мерзкую похоть.

Билькис, все еще мнившая себя принцессой, думала (к счастью, не вслух): “Господи! Куда я попала! В край дремучих, невежественных деревенских олухов”.

Вслух же сказала мужу:

– Старые традиции надо чтить.

На что супруг согласно кивнул, а Билькис вконец загрустила. Ибо в империи Бариаммы “новенькая” Билькис (самая молодая в когорте жен), разумеется, не получала никаких королевских почестей.

– У нас непременно должны родиться сыновья, – заявил Реза жене. – В маминой семье мальчишек – что яблок на дереве.

А Билькис меж тем и впрямь блуждала по лесу бесчисленных родственников во владениях бабушки Бариаммы, терялась в чащобе генеалогических зарослей, схематично начертанных, как и подобает, на задней странице семейного Корана. Выяснилось, что у Бариаммы было две сестры (обе вдовые) и три брата: один умный да богатый, другой – мот и шалопут, а третий и вовсе дурачок. И все отпрыски столь здорового и сексуально полноценного семейства были мальчики. Исключение – лишь мать Резы да Рани Хумаюн, которая дождаться не могла, когда же наконец покинет она дом, собравший под своим кровом всех мужчин – представителей и продолжателей рода. Они приводили жен, и те оставались, жили все скопом, рожали – ни дать ни взять человеческий инкубатор. По материнской линии у Резы было одиннадцать дядьев законнорожденных и почти столько же незаконнорожденных (в основном отпрыски бабушкиного брата-шалопута). Что касается двоюродных братьев – сестра Рани не в счет, – то их набралось тридцать два, и это только рожденных во браке! Даже примерное количество внебрачных отпрысков его дядьев в Коране не указывалось. Немалая часть этого огромного семейства обосновалась под крылом слабой телом, но сильной духом Бариаммы. Двое ее братьев – убогий да беспутный – жили холостяками, а когда третий (умный да богатый) привел в дом жену, она утвердилась на одной из постелей в женской половине дома, подле Бариаммы. Супруги здравствуют и поныне, но к ним добавилось то ли восемь, то ли одиннадцать вполне законнорожденных племянников (то бишь дядьев Резы) и чуть ли не тридцать их сыновей – Билькис прямо со счета сбилась. Да еще Рани Хумаюн в придачу.

А в спальню – это гнездилище порока – набилось еще двадцать шесть жен. Итого, вместе с Билькис и тремя старухами их набралось ровно сорок.

Голова у Билькис шла кругом. Разве упомнишь, как называть жену дяди или супругу внучатого племянника. Общими и привычными “дядюшка” да “тетушка” не отделаешься. Всякий родственник назывался по-своему, и непривычная к родовому укладу жизни, к ее иерархии, Билькис то и дело выказывала оскорбительное для окружающих неведение. Потому и приходилось перед лицом законных отпрысков рода чаще помалкивать. Разговаривала она либо сама с собой, либо с Рани, либо с Резой. И у окружающих сложилось о ней троякое мнение: одним она казалась милой, наивной девочкой, другим – безвольной “тряпкой”, третьим – и вовсе дурой. В отличие от остальных мужей, часто отлучавшийся Реза не баловал ее ежедневно покровительством и лаской, оттого она снискала еще репутацию горемыки. Да вдобавок и бровей нет – как не пожалеть?! Как искусно их ни нарисуй – гуще не станут. Работы по дому ей доставалось чуть больше, чем другим, и острый язычок Бариаммы жалил ее чаще. Перепадало ей и зависти, и восхищенного удивления – от товарок. Резу в семье высоко чтили и считали добрым мужем – ведь он не бил жену. Столь странное представление о доброте коробило Билькис – раньше ей бы и в голову не пришло, что кто-то ее хоть пальцем тронет. Рани просветила подругу:

– Бьют, да еще как! Аж искры из глаз сыплются! Хотя со стороны посмотреть, так даже сердце радуется. Но надо, чтоб меру знали, а то хороший мужик может на нет сойти – покипел-покипел, да и выкипел весь.

Будучи на положении Золушки, Билькис должна была каждый вечер проводить у ног слепой, дряхлой Бариаммы и выслушивать нескончаемые семейные были и небылицы. То были душераздирающие рассказы о распавшихся семьях, о разорении, о суховеях, о неверных друзьях, о смерти младенцев, о болезнях груди, о мужчинах, погибших во цвете лет, о рухнувших надеждах, ушедшей красоте, о слоноподобных толстухах, о контрабанде, о поэтах-наркоманах, о девах, умерщвляющих свою плоть, о проклятьях, о тифе, о разбойниках, о гомосексуалистах, о бесплодии, о холодности в ласках, о насилии, о подскочивших ценах на еду, об азартных игроках, пьяницах, самоубийцах и о Боге.

О семейных страстях Бариамма рассказывала столь бесстрастно, что все они казались далекими и не пугали – их пропитал бальзам старухиного неизбывного благоприличия. Жуткие рассказы лишь подтверждали жизнеспособность семьи; ее честь несомненна, ее моральные устои неколебимы.

– Тебя приняли в семью, – наставляла старуха, – значит, ты должна знать все о нас, а мы – все о тебе. Рассказывай без утайки.

И однажды вечером в присутствии безмолвного мужа Билькис рассказала, как окончил жизнь Махмуд, как сама она оказалась на улицах Дели в чем мать родила.

– Не беда, – утешила ее Бариамма, когда Билькис, корчась от стыда, вела рассказ. – Ты сохранила дупату, значит, сохранила честь.

Потом Билькис не раз слышала, как пересказывали ее злоключения домочадцы: то в закоулках пышущего зноем двора, то в звездную ночь на крыше дома, то в детской – попугать малышей. И даже в будуаре Рани, в самый день ее свадьбы, когда невеста была уже богато убрана, причесана и по обычаю намазана хной.

Такие рассказы лучше всякого клея скрепляют родственные узы, крепкими сетями держат и старых и малых в плену нашептываемых тайн. Поначалу жизнь Билькис менялась в пересказах, но наконец пересуды кончились, и утвердился вариант, более не подлежащий никаким “доработкам”. Впредь и рассказчик, и слушатель сочли бы любое отступление от канона едва ли не святотатством.

Тогда-то и поняла Билькис, что посвящение в члены семьи состоялось.

Раз ее жизнеописание принято, значит, она приобщена к клану, к родству духовному и кровному.

– Такие рассказы для нас – что клятва на крови, – подтвердил Реза.

Знали б молодожены, что их рассказ, по сути, еще и не написан, что потом он станет лакомым кусочком для гурманов – любителей наипикантнейших историй. И вступление к этому рассказу тоже станет едва ли не ритуальным (как полагали в семье, оно задавало нужную ноту).

Рассказчик обращался к слушателям:

– Помните тот день, когда единственный сын нашего президента явился на свет во втором воплощении?

– Вроде что-то припоминаем, – радостно подхватывали те. – Но расскажите-ка все по порядку, с самого начала. Это так занятно!

В ту знойную пору два только что народившихся и прихотливо разделенных государства затеяли войну на границе Кашмира. Что может быть лучше войны в прохладном краю, когда вокруг пышет жаром! Направляясь к манящим прохладой горам, офицеры, пехота, походные повара не могли нарадоваться.

– Вот уж повезло так повезло!

– Если и сдохнешь, как сукин сын, так хоть не от жары! – добродушно перекликались солдаты.

Вот что значат благоприятные метеорологические условия – они сближают людей! Бравое воинство отправлялось в поход с беспечностью, точно впереди ждал распрекрасный отдых. Конечно, войны без жертв не бывает. Но ее мудрые устроители позаботились и о павших – первым классом отправили прямехонько в благоуханные райские кущи. Там к ним навечно прикомандированы четыре красавицы гурии, недоступные ни человеку, ни духу. “Станешь ли ты противиться воле Создателя?” – вопрошается в Коране.

Дух армии был чрезвычайно высок, зато Рани Хумаюн совсем пала духом. Не очень-то патриотично устраивать во время войны свадьбу. Ее пришлось отложить, и невесте оставалось лишь топнуть ножкой. А вот Реза Хайдар был в духе: пятнистый джип увозил его прочь от нестерпимой городской жары, да и жена порадовала, шепнув на ухо, что готовится к радостному событию. (По примеру старой Бариаммы, я покрепче зажмуривал глаза и погромче храпел, когда Реза Хайдар навещал свою половину в спальне сорока жен. И вот на подходе очередное чудо.)