Стыд

А вот каким предстал Реза в глазах облаченной в его шинель Билькис:

– Высоченный! Кожа – ровно мрамор белый! Осанка горделивая, ни дать ни взять – царь!

Правда, “царь” в ту пору носил лишь капитанский чин. Но согласитесь, даже по такому описанию Реза Хайдар внушает доверие.

С полной достоверностью о нем можно сказать еще следующее: он обладал невероятной энергией, подсоедини к нему динамо-машину – можно осветить целую улицу; его всегда отличали безукоризненные манеры; даже став президентом, он не утратил удивительной скромности в общении (что, впрочем, не указывает на отсутствие гордости); редко кто поминал его недобрым словом, а если и поминал, то прескверно себя чувствовал потом – будто предал друга; на лбу у Резы едва заметная шишка, такую мы уже видели на боголюбивом челе почтальона Ибадаллы, гатта свидетельствовала о том, что Реза – человек набожный.

И последняя подробность. О капитане Хайдаре говорили, что все время, пока мусульмане находились в пределах крепости – четыреста двадцать часов, – он не спал, оттого у него и черные круги под глазами. Но росла власть Хайдара, росли и черные круги. Дошло до того, что они стали походить на черные очки, что носили прочие высокие чины. С этими окружьями он не расставался, в отличие от очков, даже по ночам. Вот таков будущий генерал Реза Хайдар, он же Резак, он же Резвун, он же Резец-молодец – и все в одном лице. Могла ли Билькис устоять? Она и глазом моргнуть не успела, как ее сердцем завладел капитан.

Пока она находилась в крепости, воздыхатель с черными кругами навещал ее ежедневно и всякий раз приносил что-нибудь из одежды или украшений: блузки, сари, сандалии, сурьмяные карандаши (чтоб нарисовать брови взамен спаленных), бюстгальтеры, губную помаду. Он буквально осыпал ее подарками. Как известно, массированный обстрел ускоряет капитуляцию противника… Гардероб Билькис пополнился, и она уже встречала жениха не в офицерской шинели, а в новых нарядах.

– Представляешь, – делилась она с дочерью, – только тогда он позволил себе напомнить шутку насчет раздевания и одевания.

Но не его слова хотела повторить дочери Билькис, а похвастать своим удачным ответом: скромно потупясь, явив высоты лицедейства, за что некогда ее хвалил отец, она печально проговорила:

– Ах, о каком муже может помышлять бесприданница вроде меня? Уж, конечно, не о благородном капитане, который одевает незнакомых девушек, как принцесс.

Помолвлены Реза и Билькис были под неусыпным и ревнивым взором толпы. Подарки от жениха не прекращались: сладости и браслеты, напитки и хна, обильные яства и перстни. Реза поместил невесту за резную каменную перегородку, приставил юного пехотинца – охранять владения Билькис. Докучливый людской гомон теперь почти не досаждал, в мыслях уже рисовалась будущая свадьба, а постыдные обстоятельства знакомства с Резой она забыла. Над ней вновь довлело прежнее, сызмальства взлелеянное чувство собственного величия.

– Ах, как не стыдно! – укоряла она смотревших волком соседей-беженцев. – Зависть – это ужасный порок.

В каменную вязь перегородки летели в ответ недобрые слова.

– А откуда, по-твоему, он берет все эти роскошные платья? Думаешь, у рукоделов-умельцев покупает? Взгляни лучше на берег да посчитай, сколько разутых-раздетых утопленников каждую ночь река выносит!

Страшные, злобные слова стрелами пронзали узорчатую перегородку: “продажная шкура”, “подстилка”, “шлюха”.

Билькис держалась стойко, убеждая себя: “Неприлично спрашивать капитана, где он покупает все подарки. До такой мелочности я не опущусь ни за что!”

Вслух она, однако, не произнесла этих слов, равно оставила без ответа издевки товарищей по несчастью. Отповедь им так и не слетела с ее губ, она лишь презрительно фыркнула.

И я ей не судья. В те времена каждый старался выжить как мог.

Как и все прочее, разделили и армию. Капитан Хайдар отправился на запад, в древний, побитый молью веков край, отданный Аллаху. С ним на военном самолете летела и его молодая жена (капитан отдал дань и обряду, и закону). Расставшись с девичеством, новобрачная буквально на крыльях мчалась навстречу новой, ослепительно счастливой жизни.

– Ой, милый, что тебя ждет! – восторженно выкрикивала она. – Ты будешь самый главный, правда ведь? Непременно прославишься!

Уши у Резы покраснели под развеселыми взглядами спутников по трясучей и скрипучей “дакоте”, хотя вид капитана выражал довольство. Надо же, слова Билькис оказались пророческими! Разглядела-таки она в капитане ту могучую каменную твердь, на которой выстроит она новую жизнь, ибо прежнюю развеяло в прах. Кануло в небытие ее прошлое, остался лишь мрачный призрак былых царственных замашек, но призрак столь могущественный, что до сих пор вторгался в действительность. У Билькис не осталось ни кола ни двора. Хватит с нее взрывов и потрясений, хочется незыблемого и постоянного. Реза и казался ей незыблемым утесом: столь велика и неизменна была его вера в себя.

– Ты настоящий гигант! – льстиво шептала ему на ухо жена, дабы избежать ухмылок спутников-офицеров. – Ты неотразим, как кинозвезда!

А вот как лучше описать Билькис? Тут я, признаться, в затруднении. То ли сказать о ней так: случайность раздела ее донага, закономерность – одела с головы до ног; то ли представить ее Золушкой, нашедшей принца. Однако, обретя счастье в одном, она лишилась его в другом, что доступно любой нищенке, – она оказалась неспособной родить сына. А может, выделить в ее судьбе то, что отец ее прозывался Бабой, что долгожданный сын уродился девочкой, что наимужественнейшему Резаку, Резцу-молодцу в конце концов тоже придется скрываться под унизительной темной чадрой. А может, подчеркнуть, что Билькис преследовал злой рок: неспроста ее новорожденного сына удавила петлей собственная пуповина, и не менее ужасная петля еще грядет в ее жизни.

Все же, думается, лучше вернуться к ее первоначальному описанию. Ибо для меня Билькис была, есть и будет вовек Напуганная Ветром.

Справедливости ради скажу: никто не любит полуденного суховея – от него захватывает дух. На окна вешают мокрые тряпки, закрывают ставни, стараются на это время забыться сном. С годами ветер этот все больше будил в Билькис непонятные страхи. И муж, и дети отмечали, как пополудни она делалась раздражительной, брюзгливой, захлопывала одни двери, запирала другие. Наконец глава семьи не выдержал: мыслимо ли всякий раз, когда приспичит пойти в туалет, испрашивать у жены ключ. А ключей у нее на тонком запястье висело превеликое множество. Так и носила она повсюду эти бряцавшие вериги своей больной души. Она стала пугаться любой перестановки в доме, запретила менять местами даже самую безобидную домашнюю утварь. Так навеки утвердились на своих местах стулья, пепельницы, горшки с цветами – и все волею пугливой хозяйки.

– Мой Реза любит, чтоб во всем порядок был, – говаривала она, хотя “порядок” этот утвердила сама.

Бывало, ее приходилось держать в четырех стенах, как в узилище, и случись кому из чужих увидеть ее в эти минуты – стыда не оберешься. Когда налетал ветер, Билькис принималась завывать и пронзительно кричать – ни дать ни взять злой дух. Она орала слугам, чтоб те покрепче держали шкафы и столы, неровен час поднимет их в воздух и унесет, как некогда разметало по сторонам пропащую “Империю”. А дочерям (если те оказывались дома) кричала, чтоб держались за что-нибудь тяжелое, а то и их увлечет в поднебесье огненный вихрь.

Да, недобрым был тот полуденный суховей.

Надумай я писать реалистический роман о Пакистане, и словом бы не обмолвился ни о Билькис, ни о ветре – я бы рассказал о своей младшей сестре. Ей двадцать два года, учится она в Карачи на инженера, непоседа и – в отличие от меня – гражданка Пакистана. Когда я в духе, сестренка и впрямь видится мне пакистанкой, и сама страна мне мила, и я готов простить ее (как сестры, так и страны) пристрастие к кока-коле и заграничным машинам.

Не первый год знаком я с Пакистаном, но никогда не жил там долее полугода, а случалось, что и на две недели только приезжал. Меж долгими и краткими поездками интервалы самые разные. И изучал я страну, так сказать, слой за слоем (по временным срезам), так же как и сестренку. Впервые я увидел ее новорожденной (я – в ту пору четырнадцатилетний подросток – наклонился над колыбелью, и малышка отчаянно запищала), потом трех, четырех, шести, семи, десяти лет. Позднее я видел ее уже девушкой: в четырнадцать, восемнадцать и двадцать один год. Таким образом, мне пришлось знакомиться и познавать девятерых сестер. И каждая последующая была мне все ближе, все дороже. Равно это относится и к стране.

Все мои самокопания ведут вот к чему: хоть и пишу я эту книгу бог знает о каких краях, все равно мне никуда не деться – как в осколках зеркала, мне видится иная страна (так же, наверное, виделась себе и Фарах в блестящих осколках, натыканных в приграничную тумбу). А то, что осколки разрозненны, – с этим уж ничего не поделать.

И все же, если бы я задумал реалистический роман, вы и не представляете, о чем бы я написал! О том, как состоятельные обитатели “Заставы” совершенно незаконно, подпольно, а точнее – подземно, установили насосы, проложили трубы и поворовывают воду из соседских каналов. И теперь совсем нетрудно на глаз определить, кто богаче и влиятельнее: у кого сочнее и зеленее лужайки (думается, выводы мои справедливы и за пределами провинциального городка К.). Рассказал бы я и о мусульманском клубе в Карачи, там и по сей день красуется табличка “Женщинам и собакам вход воспрещен”. Или взялся бы раскрыть хитроумную логику промышленного развития: страна создает собственные атомные реакторы, а выпускать собственные холодильники ей не под силу. Помянул бы я и школьные учебники. “Англия не относится к числу развитых аграрных стран”, – утверждается в одном. И стоило моей сестренке на контрольной работе поменять два слова в этом каноне, как учитель на два балла снизил ей оценку.

Не покажется ли тебе, дорогой читатель, такой “реалистический” роман химерой? Однако действительность настойчиво просится на страницы романа. И красноречивых примеров хоть отбавляй.

Недавно в Национальном собрании депутаты забросали стульями председателя, и тот скончался. Или: просматривая фильм “Ночь генералов”, цензор придрался к картинам в галерее, которую посещает один из героев – Питер О'Тул, – и безжалостно вымарал красным все картины с обнаженными женщинами. И недоуменные зрители смотрели, как Питер О'Тул расхаживает по галерее, а по стенам прыгают красные кляксы. Еще: один высокий чин с телевидения совершенно серьезно убеждал меня, что произносить и писать слово “свинья” нельзя как непристойное. Далее: то ли в “Тайме”, то ли в “Ньюсуике” опубликовали статью о том, что у президента Айюб Хана в швейцарском банке якобы открыт счет. Этот номер журнала в стране так и не увидели. Много пишут о бандитах с большой дороги, осуждая каждый частный случай, но почему бы тогда не осудить самого главного бандита – государство, ведь у него грабеж возведен в ранг политики. Да, примеров хоть отбавляй. Зверски истребляют людей в Белуджистане; целевые стипендии для учебы за рубежом достаются экстремистам из партии “Джамаат”; сари чуть не всенародно объявляется неприличной одеждой. Нескольких человек впервые за последние двадцать лет приговорили к повешению, и все для того, чтобы оправдать казнь Зульфикара Али Бхутто. А его палач исчез, сквозь землю провалился, как мальчишка-беспризорник, – этих похищают средь бела дня. Еще одно любопытное явление – антисемитизм. Люди, в глаза не видевшие евреев, поносят их из солидарности с арабским миром. А арабы в ответ радушно принимают пакистанскую рабочую силу, подкармливают страну столь необходимой валютой. Примеры нескончаемы: это и контрабанда наркотиков, и рвущиеся к диктату вояки, и продажные гражданские власти. Это и лихоимцы-чиновники, и пристрастные судьи, и газеты, о которых одно можно сказать наверное: все на их страницах ложь! Это и национальный бюджет, из которого щедро оделяется оборона и заметно скромнее – образование. Вот и представьте, каково мне!

Напиши я что-либо подобное и – конец! Объясняй я, не объясняй, что книга вовсе не о Пакистане, а “вообще”, ее бы запретили, выбросили бы на свалку, сожгли бы! И все мои труды пошли бы прахом. Нет, не выдержит писательское сердце такого “реализма”. Но, к счастью, я пишу что-то вроде сказки на современный лад, поэтому и беспокоиться не о чем. Никого-то она не обидит, никого-то не подвигнет на раздумья. Поэтому и изничтожать ее нет надобности. Прямо гора с плеч!

Впрочем, хватит распространяться о том, о чем я писать не намерен. Всяк волен выбирать сюжет, всяк сам себе цензор. Ведь, выбрав одно, невольно отказываешься от другого…

Однако пора вернуться в нашу сказку. Пока я разглагольствовал, события в ней развивались. На обратном пути я непременно натолкнусь на моего придорожно-обочинного героя, на Омар-Хайама Шакиля. Он терпеливо ждет на обочине рассказа, когда же появится его будущая невеста, разнесчастная Суфия Зинобия, вылезет головкой вперед из материнского чрева. Что ж, осталось недолго ждать. Суфия Зинобия, как говорится, уже на подходе.

Последнее (но уместное) отступление: в супружестве Омар-Хайаму пришлось смиренно сносить почти детскую прихоть жены – то и дело переставлять мебель. Запретный плод сладок. Натерпевшись в детстве от Напуганной Ветром матери, она теперь дала себе волю и, оставаясь одна, беспрестанно переставляла столы, стулья, торшеры, словно предавалась какой-то тайной игре, но относилась к ней с пугающе непреклонной серьезностью. Порой Омар-Хайам едва сдерживался, чтоб не взроптать, но толку от его слов было бы мало. “Не чуди, женушка! – хотелось воскликнуть ему. – Одному Богу известно, что переменится от всех твоих перестановок”.

5

Фальшивое чудо

Точно в пещере, лежит Билькис в темной спальне с низкими потолками. Руки у нее по привычке прикрывают грудь. Сна ни в одном глазу. Она словно боится что-то потерять, потому и прижимает руки к телу. И делает это непроизвольно. Мужниной родне такая привычка не по душе.

Во тьме смутно различимы и другие постели – старые топчаны под жидкими матрацами. Прикрывшись лишь простынями, на них лежат женщины. В комнате их почти сорок, в середине смачно похрапывает щупленькая, но всемогущая глава женской половины дома – Бариамма. Билькис в этой спальне не первый день и знает наверное, что многие из тех, кто ворочается сейчас под белеющими во тьме простынями, бодрствуют, как и она. Даже Бариамма, возможно, похрапывает лишь из притворства. Женщины ждут мужчин!

Но вот гулко стукает дверное кольцо, и вмиг ночь преображается. Ветерком впархивает греховная истома, словно вошедший крутанул большие опахала под потолком и разметал приторно-слащавые ароматы летней ночи. И еще сильнее заворочались сорок женщин под влажными от пота простынями. Следом входит еще один мужчина, потом еще и еще. Они на цыпочках крадутся по проходам – магистралям спальни. Женщины замирают, лишь Бариамма храпит пуще прежнего, точно подает сигнал: “Отбой! Я крепко сплю! Вперед!” – дабы воодушевить мужчин.

Соседка Билькис – Рани Хумаюн – незамужняя, и ждать ей сегодня некого. В темноте она шепчет:

– Вот и заявились сорок разбойников!

Ночь теперь наполнена шорохами и шепотками. Скрипят топчаны под дополнительным грузом, шуршат сбрасываемые одежды, стонут и всхрапывают от страсти мужья, овладевая женами. И вот уже ночь обретает единый ритм, он нарастает, ослабевает, замирает. Все. И вот уже множество ног топочет к выходу. Раз-другой гулко ударит дверное кольцо, и все стихает. И ко времени: тактичная Бариамма уже перестала храпеть.

Рани, двоюродная сестра Резы Хайдара, коротко сошлась с его молодой женой. Ей, как и Билькис, восемнадцать лет. Недолго Рани осталось жить на женской половине дома, вскорости судьба подарит ей завидного жениха – белолицего, за границей образованного юного миллионера Искандера Хараппу. Билькис притворно ужасается словам подружки о ночной жизни спальни, сама же рада-радешенька послушать.

– Разве в такой темнотище разберешь, чей муж к тебе лезет? – вопрошала как-то, перетирая пряности, Рани и прыскала со смеху. – Да если и чужой, разве кто откажется? Я тебе, Биллу, так скажу: в этом доме женам да мужьям ох как привольно живется! Не разберешь, кто с кем. Дядья – с племянницами, братья женами меняются. И не узнать, от кого ребенок!

Билькис – сама застенчивость – покраснела, приложила к губам Рани пахнущую кориандром ладошку.

– Перестань! О таком и думать-то грех!

Но Рани не удержать: