Очевидности

Очевидности
Софья Самокиш

Когда я написала свой первый рассказ в четырнадцать лет, то сразу стала думать, какое название дам сборнику, когда у меня наберется достаточно рассказов, чтобы выпустить их одной книгой (а в том, что я выпущу сборник, я нисколько не сомневалась!..) Название «Очевидности» пришло сразу и так с тех пор и не изменилось. Потому что рассказы действительно описывают самые обыкновенные, очевидные вещи. Это подмеченные, подсмотренные, выхваченные моменты из жизни. Может быть, в них нет ничего особенного. А может, есть именно то, что нужно порой каждому человеку: возможность остановиться на мгновение и выхватить момент жизни, осознать его, почувствовать его вкус, рассмотреть со всех сторон…

Софья Самокиш

Очевидности

Благие намерения

Небо серело над головами прохожих, ослепляя их и принуждая склонять голову. Тучи роняли редкие капли дождя. Одна из них закатилась мне за шиворот, и я вздрогнула, сильнее прижимая к телу пальто свободного покроя. Прохожие бежали быстро и не оглядываясь. Я бы могла, пожалуй, назвать этот бег суетливым и хаотичным, если бы он не был так четко отработан – словно его долгое время репетировали артисты…. Площадь двигалась, как будто ею управлял какой-то невидимый механизм – каждый элемент точно знал свой маршрут и никогда с него не сбивался. И звали этот механизм – время. Люди годами бегали по привычному пути, ни на йоту не меняющемуся день за днём, неделя за неделей, и встречали одних и тех же людей в один и тот же час, которым каждый день нужно было в определенный срок успеть в соседнюю контору или на обед, или на почту…

Я на мгновение подняла глаза и, озаренная светом мира, окружавшего меня, зажмурилась и отвернулась. Но успела заметить шагающего рядом со мной высокого человека, поднявшего свой воротник и до самых глаз натянувшего шапку. Дождь не усиливался. И эти мелкие, равномерные капли производили угнетающее впечатление. Серый, странный свет… Я взглянула вперед: ещё несколько шагов и – площадь заканчивалась остановкой. Широко зашагав и как-то отстраненно отметив, как устали у меня ноги, я вдруг увидела автобус, поворачивающий из-за поворота. «Мой!» – радостно воскликнула я про себя и бросилась бежать.

У самой остановки перед светофором стоял и торговал газетами старичок. Товар его лежал перекинутый через правую руку, а в левой руке он держал высоко один экземпляр. Но мало кто обращал внимания на этот инородный элемент в давно отработанном механизме. Люди шли и шли, не решаясь нарушить четкий ход площади. Пронизывающий ветер снова огрел всех пешеходов, взметнул юбки, распахнул мое пальто, и я, вдруг остановившись и пронзительно взглянув на газетчика, прижала руки к груди, удерживая рвущуюся на волю ткань. «Как же ему, наверное, холодно!» – подумала я, наклонив голову и рассматривая его.

Старичок прохаживался с каким-то странным прискоком. Потертая, неопределённого цвета куртка болталась на его худых плечах. Нелепая шапка-ушанка притягивала к себе удивленные взгляды. Голые руки были красными от холода. «Холодно…» – вновь прозвучало в голове. И тут блеснула новая мысль: «Помочь!»

Времени у меня немного. Я приближалась к старичку, и у меня было совсем мало секунд, чтобы придумать, что ему сказать. А я себя знаю: если дойду до него и ещё не буду знать, что говорить, то уже не смогу остановиться, боясь вызвать недоумение людей, и пройду дальше. Вот мы уже поравнялись… Что же сказать, что?..

…– Почем у вас газеты? – спрашиваю я у газетчика.

– Куда там! Бесплатно! – машет рукой старичок.

– Бесплатно? – переспрашиваю я. «Бесплатно! Ещё легче!» – решается что-то в голове. – А что это за работа такая – газеты бесплатно раздавать? Сколько их у вас? – продолжаю я.

Старичок милостиво улыбается, довольный тем, что нашелся кто-то, с кем можно поговорить. И я узнаю, что он стоит здесь с двенадцати – то есть, уже четыре часа – и никто его не сменит, пока он не раздаст все газеты. Газеты у него с информацией о грядущих выборах. Я хмыкаю и киваю головой – всем понятное дело. Перед выборами кандидаты суетятся так, что потраченных денег хватило бы на годы благополучного жития всего города. Итак, газеты – агитационные, расписывающие как хорошо будет жителям города под крылом избираемого N.

– Я к нему пошел, потому что платит больше остальных! – грустно вздыхает дед, поправляя свою шапку. – Сам-то я его не поддерживаю, но вот заплатить обещал… За каждую газету по десять рублей.

– А сколько их всего?

– Триста! – и он поднимает на руке уныло висящую бумагу. Её, кстати, уже чуть-чуть намочил дождь, и только что отпечатанные буквы слегка размылись на титульном листе лежащего сверху экземпляра. – Только вот что-то мало берут… Пятьдесят всего, а сколько стою! А выбросить нельзя. Проверяют! Вон, стоит…

Я оглядываюсь и вижу выглядывающего в окошко милиционера. Они есть здесь всегда для обеспечения безопасности народа в особо людных местах, но до сих пор мне не представлялось видеть их в действии. Может быть, потому что я не гуляю тут по ночам, когда здесь много пьяной и кричащей молодежи… Что ж, теперь ему, наверное, по совместительству дали наказ приглядеть за дедом-агитатором. «Ведь ему же холодно! – взывает к моей совести внутренний голос. – Он устал и уже давно грезит о горячем чае и колючем шерстяном пледе в родном кресле…»

– А давайте я вам помогу! – вдруг улыбаюсь я. Старичок с удивлением смотрит на меня и ничего не отвечает. – Давайте сюда! – говорю я.

Я шла домой из института и никуда особо не торопилась. Разве что готовить на завтра предметы, но это… Это было не так важно, как помочь человеку! Я беру половину газет у деда и начинаю зазывать народ.

Молчавший старец обращал гораздо меньше внимания, чем кричащая бойкая девушка в ярко-оранжевом пальто, разлетающемся во все стороны. Тем более, газеты бесплатные.

Механизм площади ломается. Люди, спешащие по своим делам, немного задерживаются и, внимательно глядя на меня так, словно они только опомнились и открыли глаза в этом мире, берут из моих рук листы формата А4.

Сколько так проходит времени, я не знаю, но газеты разлетаются быстро, и вскоре у старичка остается только десять экземпляров. Я смотрю на него и решительно забираю все десять.

– Это мне, маме, бабушке, тете и кому-нибудь ещё… Так и запишите в отчёте! – произношу я и сворачиваю газеты. «Мы свободны…» – удовлетворенная совесть медленно оседает на дно желудка, словно чаинки на дно кружки, и я радостно гляжу на газетчика. – Мы свободны! – повторяю я вслух. – И можем идти домой! Где вы живете?

– Да! – радостно вторит мне старик. – Да! А недалеко совсем… Чай… Варенье, внучки прислали… А потом – укутаться в шаль и за книгу…

Ну, вот я была права. Горячий чай с вареньем – кажется, единственное, о чём можно мечтать в такую погоду. И как же хорошо, что он теперь тоже уйдет с этой холодной площади, где непреклонно падают капли, которые после столь долгого стояния здесь кажутся громкими и гулкими, как шаги Командора. Как хорошо, что он пойдет домой и будет пить чай и смотреть на серое небо из окна своей теплой комнаты!

– Счастливо! – кричу я старичку, который перебегает дорогу, вжав голову в плечи, и бегу к подъехавшему автобусу…

…Вид за окошком автобуса двигается, и двери с шипом закрываются. Так живо промелькнувшая перед моими глазами радужная картина тает и размывается, как буквы на газетах замерзшего старика, мимо которого я прошла, так и не придумав, как заговорить с ним. И снова – только серое небо и медленно падающие капли. Они обрушиваются на площадь уже так давно, что весь асфальт почернел, словно только что прошел сильный ливень. Старичок, приплясывая у светофора, протягивает газету бегущему мимо прохожему, но тот даже не оборачивается.

Я отворачиваюсь от окна. Какое-то горькое чувство поднимается из живота наверх, взбудораживая всё внутри, словно бабочки от волнения, только хуже и тяжелее… Фраза «Ему же холодно!» становится всё тише. Совесть кружит внутри меня, как неприятный осадок накипи в чайнике, который только что потрясли. «Ну, чем я могу помочь?» – приходит знакомая обреченная мысль, призванная вернуть поднявшийся осадок на место. «Чем помочь? Я ничем не могу помочь!» Это помогает, слова растворяют возмущенную совесть, и автобус наконец-то трогается. Я облегченно вздыхаю и поворачиваюсь к окну, но тут же болезненно морщусь. Последний кадр, увиденный мной на остановке – ежащийся от холода старик с кипой газет.

«Я ничем не могу помочь…»

Два сапога пара

По моему глубочайшему убеждению, союз моих родителей имел возможность просуществовать целых сорок лет и вырастить с немалым успехом в своем лоне двоих дочерей только благодаря доброму и легкому характеру мамы. Никто другой с папой сосуществовать бы не смог – так говорили все, кто их знал.

Ещё до того, как мама и папа начали дружить на втором курсе мединститута, папа гулял с другой своей однокурсницей, мать которой был психиатром. И когда дочь решила познакомить своего друга с семьей и привела его в дом, опытный врач сразу поставила диагноз: «Он – шизофреник!» С тех пор дружба постепенно стала сходить на нет. Мою маму же это не остановило.

Двое студентов, девушка и юноша, гуляли в парке после практики, когда состоялся между ними серьёзный разговор.

– Я – сын врага народа, – мрачно насупившись и как будто даже согнувшись от сказанного, объявил парень свой самый страшный, по его мнению, недостаток.

– Хм, – миниатюрная кудрявая девушка легкомысленно тряхнула головой. – Ну и что! – залихватски ответила она. Она – дочь майора КГБ.