Тени нашего прошлого. История семьи Милтон

Глава пятая

Год беззвучно менял свои краски в круговороте сезонов. Миновало лето, и зелень стала золотом, а потом серостью, потом потянулась белизна и долго покачивалась зимняя тьма; заколыхался, медленно закрутился и покатился светло-бурый, мышиный серый, и однажды – зеленый шепот, легчайшая мягкая зелень проросла в следующий день, потом в следующий, а потом внезапно, невозможно снова наступила весна. Над газетами, напечатанными и брошенными перед дверью, над афишами на улицах цвели липы и распускали свои свечи каштаны; плотный зеленый орнамент свисал с черных ветвей над Берлином. Гитлер вошел в Рейнланд, Франко двигался на Мадрид, Муссолини бомбил Эфиопию, обрушивал на нее ядовитый дождь, объявляя частью Италии.

Был конец апреля 1936 года.

– Да, буду, – ответила Эльза отцу, спускаясь по лестнице, пока тот запирал дверь. Стоял холодный весенний день, и косые солнечные лучи, проникавшие через железную решетку, не приносили тепла. Эльза укутала подбородок шарфом.

Напротив у своего узкого окна стояла фрау Мюллер, придерживая занавеску. Женщина не скрывала, что разглядывает Эльзу и ее отца, стоящего на крыльце дома.

Эльза подняла руку в приветствии.

Пожилая соседка не шелохнулась. Бернхард Вальзер медленно спустился по ступенькам и остановился перед домом рядом с Эльзой.

– Фрау Мюллер, – окликнул он. – Guten Morgen[15 - Доброе утро (нем.).].

Женщина кивнула, поклонилась и задернула занавеску.

– Ну вот. – Вальзер взял Эльзу под руку и решительно повел прочь. – Должно быть, она не видела, как ты ей машешь.

Эльза теснее прижалась к отцу.

– Она меня видела.

Вальзер не ответил.

– Она учила меня печь завитушки, – напомнила ему Эльза и поцеловала на прощание. – Каждую субботу.

– Она сбита с толку, бедняжка.

– Tsch?ss, папа, – шепотом попрощалась Эльза и быстро пошла по Тухольскиштрассе.

Бедный папа, подумала она, глядя на окна домов над головой, а потом отвела взгляд. Человек, привыкший командовать, капитан корабля, ее отец верил в корабль. Верил в людей на борту, верил, что они могут избавиться от всего неправильного. Нынешние дни обнажили зло – эта упорная, драгоценная вера, что все могут ясно его видеть, надежда, что кто-нибудь придет и остановит это, что найдутся люди, которые все прекратят, обрекала всех на гибель. Эльза перешла на другую сторону улицы и влилась в толпу на Фридрихштрассе. Остановить все это могут только они сами.

Воодушевление двухлетней давности, когда казалось очевидным, что выходки Гитлера, его чистки, его безумства вызовут бунт в рядах его сторонников и лишат его власти, было погашено безжалостной, неусыпной машиной рейха, действовавшей у всех на виду.

В метро стеклянная крыша над лестницей блестела на холоде. На свет поднимались группки рабочих.

Герхард ждал перед булочной «Бротхаус»; Эльза улыбнулась ему и помахала рукой, словно это было всего лишь свидание влюбленных. Он улыбнулся в ответ, расцепил руки и пошел навстречу. Эльза отметила, что сегодняшний наблюдатель был ребенком, вернее, почти ребенком. Девочкой школьного возраста в синей саржевой фуражке.

Герхард обнял жену, затем развернул, и они пошли в сторону Вильгельмштрассе; муж держал ее за плечи, крепко прижимая к себе. Они шли медленно, молча, соприкасаясь бедрами, – как будто направлялись пообедать в ресторан, а затем, возможно, в темную комнату и постель.

Что ж, герр Геббельс, если евреи – сифилис народов Европы, то мы вас заразим, пообещал Герхард. Мы испачкаем ваши стены правдой. В последний месяц по всему городу появлялась одна и та же угольно-черная или мелово-белая фраза, написанная соратниками Герхарда. Достаточно крупная, чтобы привлечь внимание, броситься в глаза прохожим, она быстро распространялась по свежеокрашенным стенам домов; эти черные иголки протыкали нацистский шарик. Черные метки покрывали белые стены нацистского стадиона – белоснежного склепа безумия, просыпающегося зверя, который вздымался в небо на западе города. Каждую ночь слова закрашивали, и каждый день группа сопротивления писала их снова.

В конце короткого квартала Герхард прижал жену к стене, скрытой от посторонних взглядов углом соседнего здания. Она запрокинула голову, обняла его за шею и притянула к себе. Он крепко прижался к ней, поцеловал. И в это мгновение Эльза чувствовала: она может забыть о том, чем они заняты, может умереть здесь, в его объятиях, ей будет все равно, этот момент искупал все. Его рука скользнула ей за спину, и Эльза слегка выгнулась, чтобы он мог сделать надпись мелом или куском угля, в зависимости от цвета стены.

Герхард писал, крепко прижавшись к ней, писал и одновременно целовал, нежно и настойчиво, так же уверенно, как извлекал из струн долгую ноту своим смычком. Если бы кто-то прошел мимо, то увидел бы целующуюся парочку – плечи женщины прижаты к стене, спина выгнута, бедра упираются в бедра мужчины. И не заметил бы промежуток, в котором мужчина мог писать…

Das Nazi-Paradies ist eine L?ge.

Нацистский рай – ложь.

– Getan?[16 - Готово? (нем.)] – прошептала Эльза.

Он кивнул и взял ее за руку. Они ушли прочь, не оглядываясь на слова на стене.

В дверь постучали вечером, когда все собирались есть суп. Отец встал и пошел открывать.

– Вам придется подождать, – сказал он стоявшим на пороге людям. Им это явно не понравилось, но они кивнули и остались в коридоре. Со своего места Эльза видела, как они стоят и ждут. Один не снял шляпу. Это испугало ее больше всего. Ему было плевать, где он и чей это дом. Герхард не смотрел на них. Он беззвучно ел. Отец налил бокал вина. Герхард посмотрел ей в глаза. «Ешь», – говорил его взгляд. Вилли, сидевший рядом с ней, сосредоточился на том, чтобы поднести ложку ко рту, не пролив супа. Он очень гордился тем, что сидит вместе со всеми, рядом с отцом и дедом. Ему было шесть, и он только что удостоился привилегии обедать за общим столом. Эльза опустила взгляд. Взяла ложку. Весенний свет постепенно гас в листьях деревьев.

Закончив есть, Герхард вытер рот, отодвинулся и встал. Тесть посмотрел на него и кивнул. Герхард обогнул стол, наклонился и поцеловал Вилли в макушку.

– Пока, мой мальчик, – с нежностью сказал он.

– Пока, папа, – ответил Вилли, не отвлекаясь от своего занятия.

Эльза отложила ложку, повернулась на стуле и приподнялась, но ладони мужа легли ей на плечи, и она снова села.

– Эльза, – очень тихо произнес он, и она подняла голову, удерживая его взгляд.

– Да, – сказала она и закрыла глаза, когда его губы прижались к ее губам. Любовь моя.

Он прервал поцелуй, снял руки с ее плеч и вышел в дверь столовой. Взял пальто из шкафа, снял шляпу с вешалки, достал футляр для скрипки из комода. Эльза не видела, чтобы он укладывал инструмент. Но скрипка была там, ждала. Эльзу передернуло, и ей пришлось убрать руки со стола, спрятать под скатерть, чтобы Вилли ничего не заметил.

– Эльза, – сказал ее отец.

Она замерла.

– Куда папа уходит? – спросил Вилли.

Эльза повернулась к нему, своему малышу.

– На концерт, – ответила она под стук закрывающейся входной двери.

Глава шестая

В Нью-Йорке был обычный вечер среды, и Огден Милтон сидел в кресле в углу читального зала Гарвардского клуба – туда он заехал, чтобы выпить и просмотреть вечернюю газету, сообщавшую о вопиющем пренебрежении границами и законами. Гитлер и Муссолини, не скрываясь, вели захватническую политику. «Внимание», – призывали газетные заголовки. Но в трамваях, на проселочных дорогах, в очередях за бесплатным супом у всех на устах был вопрос: «И что с того?» Мысль о том, что в мирное время страна должна готовиться к войне, казалась людям дешевой и опасной имитацией патриотизма. Американцы не хотели об этом думать. Они были обессилены и подозрительны, а Европа была слаба. Двадцатью годами ранее она ввязалась в Великую войну и теперь была не в состоянии расплатиться по долгам. Какого черта это должна делать Америка? Люди просили соблюдать нейтралитет. НАМ НУЖЕН ХЛЕБ, А НЕ ПУЛИ, – кричали плакаты вдоль шоссе. От Европы, этой пороховой бочки, лучше было держаться подальше.

– Видел статью об обуви? – Гарри Лоуэлл плюхнулся в пустое кресло рядом с Огденом.

– Нет, – ответил Огден, опуская «Таймс» и сдерживая вздох. Они знали друг друга еще с пансиона и вместе учились в Гарварде. – Привет, Лоуэлл.

– Сейчас производится восемьдесят миллионов пар, а до 1913-го – только двадцать миллионов. Крестьяне больше не ходят босые, Милтон.

Подхваченный пьянящим энтузиазмом эпохи, Гарри Лоуэлл публиковал брошюру за брошюрой, расхваливая коммунистический эксперимент. Феодальная страна преобразуется под руководством Сталина! Крестьяне не голодают! У детей есть одежда! Великое общество! Красивый неопределенной, общей красотой, которая привлекает, но не удерживает взгляд, он относился к тому типу людей, с которыми Огден вырос и которых теперь сторонился. Любитель разговоров, напыщенных и, по мнению Огдена, пустых.

– Форпост лучшего мира, – продолжал его приятель, – должен сделать ставку на уничтожение стяжательских классов.

У Гарри над головой на панелях из полированного красного дерева висели трофеи, добытые членами клуба; буйвол Тедди Рузвельта отбрасывал тень на массивный камин.