Тени нашего прошлого. История семьи Милтон

– Гитлер в любом случае падет, а немецкий капитал переживет нацистов.

– Значит, ты не будешь трогать свои вложения? – настаивал Гарри. – Милтон, если останешься, станешь одним из них. Разве ты не понимаешь…

– Конечно, понимаю, – спокойно перебил его Огден. – Но я сам себе хозяин, и, что еще важнее, так поступать неправильно. Миру не нужна еще одна банковская паника. Мы не можем себе этого позволить.

– Миру? – Гарри встал. – Теперь ты говоришь от лица всего мира, Милтон?

Огден удерживал его взгляд.

– Мы по-разному видим происходящее, Гарри. Но цели у нас одинаковые.

Гарри смотрел на него снизу вверх.

– Мы по-разному видим происходящее, – повторил Огден.

Гарри надел шляпу.

– Счастливо, Милтон.

– Гарри, – кивнул Огден.

Он смотрел, как приятель медленно пересекает огромный сонный зал и исчезает за дверью.

В детстве отец однажды повез Огдена на канал Эри, чтобы показать это достижение человеческого гения и инженерной мысли. Открытие и закрытие шлюзов, работа сторожа, который впускал, а потом выпускал воду, беготня вдоль узкой баржи, в то время как вода прибывала и прибывала, поворот колеса, а потом грохот водяного потока, который заворожил Огдена, а затем вспоминался все детство и юность; а после двадцати он начал понимать, что вода в шлюзе – это главный принцип, которым он мог руководствоваться в жизни. Ему нравилось представлять себя сторожем шлюза – основательным человеком, который верит в силу потока и понимает, как важно держать створки шлюзов открытыми. Это кредо в большей степени, чем что-либо другое, передавалось от Милтона к Милтону на протяжении многих лет. Милтоны были людьми с капиталом и с сильным характером. Миру – мысленно обращался Огден к Гарри Лоуэллу – требуется больше таких людей, а не меньше. Хорошие люди и разумно вложенные средства порождают мощный широкий поток, поддерживаемый вливаниями тех, кто умеет обращаться с течением.

Он встал и направился к двери.

Медленно спускаясь по широкой лестнице на тротуар, Огден увидел, что на противоположной стороне улицы собралась небольшая толпа. Приблизившись, он увидел в центре толпы мужчину, стоявшего на ящике из-под молока. Массивный, грубый, с загорелыми до локтей руками и усталым лицом, он выкрикивал один и тот же вопрос:

– Ради чего вы готовы отдать жизнь?

Прохожие, мужчины и женщины, обходили его, словно это не имело значения. Но мужчина не сдавался и швырял свой вопрос в окружающий мир, словно бейсбольный мяч в перчатку. Его не волновало, что мяч не возвращается. Он бросал его вновь и вновь, настойчиво и упорно:

– Ради чего вы готовы отдать жизнь?

Огден Милтон замедлил шаг. Этот вопрос взлетал в жаркий воздух, словно специально привлекая его внимание.

– Ради Европы? – выкрикнул оратор.

Огден остановился и принялся вглядываться в окружавшие его лица, внимательно прислушиваясь, словно за этими словами скрывалось что-то еще. Один мужчина кивал головой и раскачивался взад-вперед на пятках, скрестив руки на груди и держа ладони под мышками.

Люди не в состоянии вынести долгой неопределенности, думал Огден, наблюдая за тем, как оратор выбивается из сил на жаре. Это ведет к всплеску эмоций. К фантазиям об утопии. К несбыточным мечтам, будто система может тебя спасти, будто нынешний великий катаклизм можно победить сменой правительства. Донкихотство. Скорее всего, этот человек – очередной коммунист.

А рядом реял Гарри Лоуэлл, раздутый шарик совести. Огден выбрался из толпы и продолжил путь, оставив позади кричащего мужчину и настороженные лица. Гарри всегда был смутьяном, мальчишкой, любившим устроить пожар и смотреть, кто его потушит.

И все же гнев Гарри там, в клубе, вызвал в памяти бледное лицо Эльзы в сумерках берлинского парка. Огден расправил плечи.

Они ошибаются. Просто ошибаются. Он остановился на перекрестке.

Загорелся зеленый свет, и, пока Огден переходил улицу, перед ним по ступенькам крыльца с навесом сбежала женщина; стук ее каблуков напомнил о Китти.

Он остановился.

Обладательница длинного прямого носа, волевого подбородка и длинной шеи – когда Китти впервые повернула голову, чтобы посмотреть на него, Огден не смог отвести взгляда. «Чарующая» – такой его мать объявила Китти. И была совершенно права. А Китти из высокой девушки с улыбкой, похожей на летний ветерок, превратилась в элегантную, статную женщину, и у него до сих пор перехватывало дыхание, когда она махала ему рукой из толпы.

Несмотря на прошедший год, несмотря на ее решительный прощальный взгляд каждое утро, когда Огден покидал ее после завтрака, и ее отрешенное лицо каждый вечер, когда он возвращался домой, – она оставалась его путеводной звездой. Она всегда находилась в центре. Все хорошее, все правильное горело в ней неугасимым огнем. Спокойная и невозмутимая, его жена олицетворяла идею порядка, на который не влияют мода, увлечения или страсти, порожденные эфемерным идеалом. Стройная и решительная, она могла разговорить кого угодно, создать непринужденную атмосферу для любого человека, будь то ребенок, житель Среднего Запада или сикх. Насчет последнего она сама как-то хвасталась, с озорной, такой особенной искоркой в карих глазах; и, хотя он точно знал, что она в жизни не видела ни одного сикха, это восхищало его безмерно.

Этой искорки в ее глазах Огден не видел уже много месяцев.

Люди отмечали, какими стойкими, какими изобретательными были Милтоны в своем горе, как образцово они себя вели. И на первый взгляд так все и было. Казалось, Китти взяла себя в руки и снова швырнула себя в жизнь. Она рассылала приглашения, заполняла квартиру цветами и, грациозная и улыбчивая, обращалась к гостям, одаривая их мягким и доброжелательным взглядом, обещающим приятный вечер.

Огден смотрел, как на другом конце стола она вызывает на откровенность соседа, глядя на него со своей особенной улыбкой. Слушал, как она уводит разговор от опасных берегов, улыбался, когда она улыбалась какой-нибудь глупости или шутке, – и в такие моменты был почти убежден, что она вернулась. И все же Огден слишком часто видел, как она сидит неподвижно, ничего не замечая вокруг, полная решимости вернуться в тот день и прожить его заново. Она стала непроницаемой, пестовала свое горе, словно монахиня в келье, за белыми стенами утешения, белыми стенами своего лица.

«О некоторых вещах лучше умолчать», – советовала ему мать. Поэтому он не тревожил Китти.

Но вопреки себе, вопреки словам матери, он испытывал нетерпение. Что он мог поделать? Что они оба могли поделать? Уже прошел год. Он нуждался в Китти – пусть она вернется, возьмет в руки вожжи, снова сядет на козлы и пустит экипаж в путь. Он хотел, чтобы она вернулась. Полностью. Хотел, чтобы она снова смотрела на него. Только на него. А не на пустое место рядом с ним, куда она поместила их маленького мальчика.

Огден хотел, чтобы Китти смеялась, глядя ему в лицо, как в тот ясный осенний день много лет назад, в саду ее бабушки, когда она повернулась к нему и со смехом сказала: «Я так люблю яблоки, могу ими наесться до дурноты, хорошо бы мне останавливаться после одного яблока, хорошо бы…» – и он не дал ей договорить, закрыв рот поцелуем. Это был великолепный день, терракотово-золотой, и у них все было впереди. Тот день бился у него в груди ровно и неизменно, вместе с сердцем. Обычный день, но именно тогда Огден понял, что навеки связан с ней.

С фонарного столба на углу вспорхнула чайка. Поднялась, плавно заскользила в воздухе, направляясь вдоль Пятой авеню к краю города, где начиналось море. Огден поворачивался, чтобы проследить за ней, и его горло сжимали спазмы. Подавленный и растерянный, он смотрел на безмолвное терпеливое скольжение морской птицы.

Ради чего вы готовы отдать жизнь?

Он откашлялся, не отрывая взгляда от белой птицы.

Ради нее.

Глава седьмая

Была перемена, и коридорная суматоха вздымалась под каменные своды исторического факультета. Эви прошла по белым кафельным плиткам, отперла дубовую дверь своего кабинета, толкнула плечом, проскользнула внутрь и быстро закрыла за собой дверь. Профессора Милтон не было на месте.

Шум резко оборвался. В кабинете царил необузданный беспорядок, свойственный пытливым умам. Четыре стеллажа стонали под тяжестью книг – пестрый разноцветный узор на всю стену, от пола до потолка. Вторую стену занимал массивный письменный стол, который Эви спасла во время ремонта на юридическом факультете, расположенном по соседству. В углу помещались два удобных кресла, чтобы принимать посетителей. На низком столике между ними стояли электрический чайник и три кружки – все со сколами, все сделанные ее сыном на уроках труда. От верха оконной рамы к противоположному углу тянулась бельевая веревка. На деревянных прищепках висели клочки бумаги, мишура, несколько фотографий и кожаная перчатка, обнажая движение профессорской мысли (что не принижало, а, напротив, возвышало Эви в глазах студентов).

Она бросила ключи на стол, положила сумку, остановилась под веревкой и посмотрела на фотографию Попса и бабушки Ки, найденную в квартире матери во время разбора старых вещей.

Красивые, загорелые Китти и Огден Милтон стояли, неестественно выпрямившись и глядя прямо в объектив; это было в 1936 году, когда они наняли яхту, приплыли в Пенобскот-Бэй и купили остров Крокетт. За спиной ее деда виднелась мачта яхты; закатанные до локтей рукава его суконной рубашки открывали мускулистые предплечья и дорогие тонкие часы на запястье. Одной рукой он обнимал бабушку, у которой на плечи был накинут кардиган, застегнутый на одну пуговицу на шее. Ей был тридцать один год. Ничто их не затронуло. Эти двое и вообразить не смогли бы, что в семидесятых пряжа старого богатства и могущества порвется и распустится, думала Эви, изучая их профессиональным взглядом историка. Когда биржу реорганизовали, элитарная верхушка «Милтон Хиггинсон» – инвестиционного банка, основанного ее прапрадедом, – оказалась втянута во всеобщую заваруху и в конечном итоге продалась огромному и алчному «Меррилл Линч». Но оттуда, из тридцатых, эти двое смотрели на Эви как хозяева веселой вечеринки. Словно вся жизнь была веселой вечеринкой. До того, как старая аристократия лишилась своих денег. Когда еще принято было спрашивать: «Где вы проводите сезон?»

Фотография не имела отношения к текущей работе, но почему-то успокаивала Эви. Эти двое были такими уверенными, такими ясными, а их жизнь такой… бесспорной. Снимок напоминал ей о матери и о летних вечерах, когда она, еще ребенок, сидела на корточках на носу «Кэтрин», а стоящий у руля дедушка вез их – мать, тетку, всех кузенов – домой после вечеринки на одном из соседних островов, и огни Большого дома, отражавшиеся от спокойной воды, не обещали ничего, кроме штиля, – на всю оставшуюся жизнь. Свет, вода и попутный ветер.

Именно такие фотографии приводили в бешенство ее мужа, Пола. Вот они стоят, люди благородных кровей, уверенно и беспечно повернув лицо к ветру, твердо положив руки на румпель, аристократия у руля, – и ничего (рассуждал Пол), что это они привели нас во Вьетнам, интернировали американских граждан и отвернулись от евреев, хотя могли что-то сделать.

Все годы, что минули с того дня на фотографии, четыре поколения ее семьи садились за все тот же стол в доме на острове, чокались теми же бокалами, ложились в те же постели и каждую ночь слушали гудки береговой сирены. «Первозданная земля», как называл это место Пол, всегда проводивший границу между той жизнью и тем, как жили они, два профессора с сыном-подростком, – на окраине Манхэттена в университетской квартире.

«Разве ты не видишь, что это за место?» – множество раз спрашивал он.

«Конечно, вижу, – отвечала она. – Оно смехотворное, но в то же время прекрасное и до краев наполненное…»

«Милтонами, – сухо заканчивал Пол. – Там я себя чувствую евреем сильнее, чем в синагоге».