Как женить маркиза

– Хорошо, хорошо, если тебе это так необходимо, – уступил Албемарл и опустился в кресло с высокой спинкой, стоявшее возле стола красного дерева. – Только, пожалуйста, не воображай, будто ты сумел провести меня. Я знаю, что ты заговорил о бренди, так как считаешь, что оно придаст мне сил.

– Вы, ваша светлость, верно, ошибаетесь, – возразил Вир, наливая в два бокала бренди из графина, стоявшего на серебряном подносе. – Чем я провинился, что вы вдруг решили, будто я хочу завоевать ваше благорасположение?

– Я и не говорил, что ты намереваешься войти ко мне в милость, – проворчал герцог, принимая из рук Вира бокал. – Тут разве одним бокалом бренди обойдешься?

Вир с непринужденным видом уселся в кресло напротив герцога и приветственно поднял бокал:

– Здоровья вам и долгих лет жизни, ваша светлость. Что бы вы обо мне ни думали, но будьте уверены, что пожелания мои искренни.

– Черт бы тебя взял, ведь верно. – Черты герцога на мгновение словно окаменели, но это выражение быстро исчезло с его лица. – Довольно дурацких салонных игр, Вир. Я знаю тебя с детства, на моих глазах ты стал мужчиной. Неужели ты думаешь, что я не вижу тебя насквозь?

– Мне такое и в голову не могло прийти, ваша светлость, – ответил Вир, который не понимал, к чему клонит герцог. Вообще склонный к причудам, что проявлялось в его приверженности к неудобопонятным естественнонаучным затеям, герцог был предсказуем только в одном – он всегда оставался непредсказуем. Никогда нельзя было угадать, что именно думает Албемарл в данный момент. С другой стороны, было бы большой ошибкой предположить, что Албемарл что-либо делал или говорил без веской на то причины. – Напротив, я был бы крайне удивлен, если бы что-нибудь укрылось от вашего внимания, ваша светлость.

– Это на словах, – проговорил Албемарл, пронзив Вира острым взглядом. – На деле же ты ошибочно думаешь, будто я не знаю, что творится в твоей голове.

– Я, ваша светлость? – осведомился Вир и отхлебнул из бокала, дабы скрыть тревогу, которая охватила его при этом неожиданном заявлении герцога. – Я и не подозревал, что в моей голове происходит что-либо, достойное вашего внимания.

– Перестань валять дурака, Вир! – взревел герцоги хватил ладонью по столу. – Ты вовсе не такой, каким прикидываешься. И не трудись отрицать! Или ты забыл, что я присутствовал при том, как ты клялся отомстить? Я говорил тебе тогда и повторяю сейчас, что ты ничего не достигнешь, только впустую потратишь свою жизнь на эту месть.

Вир медленно расслабил кулак, сжавшийся от предчувствия, как выяснилось, напрасного.

– Вы правы, разумеется, – сказал он непринужденно. – Впрочем, я, так и не отомстив врагам моего отца, все равно сумел впустую потратить свою жизнь. В этом есть определенная ирония, вам не кажется?

Албемарл фыркнул, насмешливо и неодобрительно взглянув на Вира.

– Если в этом и есть ирония, то я, черт возьми, не в состоянии оценить ее. Я узнал на опыте, что, посмотрев смерти в глаза, начинаешь потом совершенно по-другому смотреть на жизнь. Истина заключается в том, что я, позволив себе поверить, будто время способно залечить все раны, подвел тебя. Но отныне все будет по-другому. Я решил, что тебе пора жениться.

– Вы, значит, решили, – пробормотал Вир, которого это заявление застало врасплох. До чего же неожиданный поворот приняли дела! Жениться? Да лучше умереть, чем надеть на себя эти кандалы. Особенно сейчас – сейчас только жены ему и не хватает, чтобы осложнить и так непростую ситуацию. – И почему, интересно, мне самому не пришла в голову эта идея?

– Несомненно, потому, что ты пребывал в ошибочном убеждении, что меня вполне устроит, если твой дядя унаследует титул, – без обиняков ответил Албемарл. – Кстати сказать, мне эта перспектива отнюдь не внушает оптимизма. Моего сына у меня отняли. Я не допущу, чтобы его сын обесчестил память отца, пренебрегая своими обязанностями. Ты женишься еще до исхода лета, Вир; в противном случае я умываю руки.

Итак, вот он, момент, думал Вир, но на лице его не отразилось той печали, которая железным кулаком стиснула его сердце. Теперь исчезло и последнее препятствие, и не осталось ничего, что могло бы помешать ему идти по избранному пути навстречу своей погибели. Казалось бы, он должен почувствовать облегчение, хотя бы потому, что закончился период ожидания. Но, как ни странно, облегчения не наступило.

– Вне всяких сомнений, это будет для меня источником многих огорчений, ваша светлость, – сказал он мягко. Затем он, встав, поднял свой бокал: – Желаю вам многих лет жизни, ваша светлость. И всех благ.

Допив бренди, он поставил свой бокал на стол.

– Желаете сказать мне еще что-нибудь, ваша светлость?

Албемарл посмотрел через стол в холодные, непроницаемые глаза внука. Затем поджал губы.

– По-моему, все, что следовало сказать, уже сказано. Поди прочь с глаз моих.

– Как скажете, ваша светлость. – И Вир с поклоном удалился.

Час спустя Вир, развалясь на сиденье своей кареты, выезжал из ворот замка.

Он чувствовал себя как-то не в своей тарелке – ощущение, которое прежде было совершенно незнакомо ему. Впрочем, прежде он никогда не был настолько свободен от обязательств перед семьей, подумал он с циничной усмешкой. Ему хотелось в одиночестве обдумать это новое положение вещей, и потому он даже отослал Гришема, своего лакея, в Лондон, чтоб тот ждал хозяина в городском, доме. Ничего, он снова станет самим собой, как только окажется в охотничьем домике в Мендип-Хиллз.

Однако настроение его оставалось почти таким же подавленным, когда после пятидесяти миль скачки он свернул во двор трактира при почтовой станции, чтобы дать отдых лошадям. Он даже позволил себе ненадолго отвлечься от своих мыслей, чтобы взглянуть на молодую женщину, внимательно рассматривавшую его из окошка кареты. Ему показалось, хотя черты молодой женщины были плохо различимы под вуалью, что леди эта такая же хорошенькая, как и ее кокетливая шляпка, завязанная под подбородком голубой лентой. К несчастью, тут его внимание отвлек местный конюх, сообщивший, что его вороной коренник потерял подкову, и если лошадь сейчас же не перековать, то она охромеет. Вир сразу же приказал перековать коренника, но когда затем он стал оглядываться в поисках интересной мисс, ее кареты на трактирном дворе уже не оказалось. Смирившись с необходимостью провести час или более в малопривлекательных стенах отдельной комнаты трактира, Вир выбрался из кареты. Оказалось, однако, что из-за непредвиденного обстоятельства, а именно большой драки, случившейся вчера вечером в честь праздника и базарного дня, здешний кузнец немного не в себе. Прошло три часа, прежде чем Вир выехал наконец со двора станции.

И вот Вир, в прескверном настроении из-за досадной задержки, мечтавший поскорее добраться до охотничьего домика, сидел себе, закинув ноги на сиденье напротив, и постукивал тростью с серебряным набалдашником по носку сапога. Одно было хорошо: с наступлением ночи взошла почти полная луна и освещает им дорогу. Джон Викерс, его кучер, живо домчит его до охотничьего домика – осталось-то всего несколько миль. Вир собирался пожить там день-другой, привести в порядок свои дела, а затем отправиться в Лондон на долгожданную встречу с Калебом Ротом. И сам черт не заставит его теперь промешкать хоть минуту!

Но едва эта мысль мелькнула в его голове, карету вдруг тряхнуло, да так, что он чуть не слетел с сиденья, а затем она и вовсе резко остановилась. Раздался выстрел, и за ним последовал окрик:

– Стой!

Вир выпрямился, выглянул из окна и уставился прямо в дуло пистолета.

– Добрый вечер, милорд, – проговорила фигура в маске, вся в черном с головы до пят. – Несомненно, мне следует извиниться за то, что задержу вас. Однако обещаю, что отниму у вас не больше времени, чем потребуется, чтобы передать мне ваш кошелек и бриллиант-солитер, который у вас на пальце.

Глава 2

Леди Констанс Лэндфорд проснулась как от толчка в это утро. Было уже довольно поздно, и надо же, опять ей всю ночь снился тот разбойник, что сорвал с ее губ поцелуй и так галантно оставил ей и кошелек, и мамину брошь. Каков повеса! Он действительно был обезоруживающе очарователен, как про него рассказывали. Более того, он представлял собой восхитительную загадку, которую, похоже, нелегко будет разгадать.

Даже и теперь ей было трудно принять тот факт, что неуловимый разбойник Черная Роза на самом деле прославленный маркиз де Вир, уже к двадцати двум годам имевший на своем счету три дуэли, в каждой из которых он по крайней мере ранил своего противника. Маркиз пользовался сомнительной славой дамского угодника, бесстыжего бретера и игрока – про него говорили, что его надменность не уступает его хладнокровию и что он человек опасный. Кроме всего прочего, он был наследником герцога Албемарла.

И с чего ему вдруг вздумалось грабить кареты на большой дороге?

Настоящий сорвиголова, думала она, а в груди у нее все сжималось от беспомощности и восторга при мысли о том, какой он отчаянный. Он не мог не понимать, какую глупую и опасную игру затеял. Не говоря уже о том, что если разразится скандал, то это навсегда погубит его репутацию в глазах света. И все же она никак не могла подавить совершенно неуместного восторга при мысли о том, какое же роскошное, необыкновенное приключение он ей устроил! Впрочем, поспешила она себе напомнить, это приключение вполне может закончиться для Черной Розы виселицей.

Констанс откинулась на постели и прижала подушку к груди. «Ну и что мне за дело, если человек, поклявшийся погубить отца, получит по заслугам за свои беззаконные проделки?»

Но это была неправда. Правда заключалась в том, что она ужасно боялась, что Вира поймают и повесят. Сколько бы она ни убеждала себя в обратном, она все же поддалась чарам этого аристократа, и гораздо больше, нежели готова была признать. И все из-за единственного поцелуя, который потряс ее и пробудил в ее душе чувства, ранее неизведанные. Право, скверно было с его стороны так поступить с ней. Просто непростительно.

Чума возьми этого маркиза. Мало того, что он пробрался в ее сны, так теперь он незваным является и в ее дневные мысли, когда пожелает. Это никуда не годится. Она взрослая двадцатипятилетняя женщина, а не глупая девчонка, склонная к романтическим фантазиям. Кроме того, у нее есть заботы поважнее, чем тревожиться о человеке, который не может относиться к ней иначе, чем с презрением, и которого она сама должна бы считать недостойным даже и своего презрения. Все, достаточно. Отныне маркизу в ее мысли вход заказан!

И Констанс стала думать о том, как же странно вновь оказаться в Лэндфорд-Парке.

Прожив почти десять лет в Лондоне со своей теткой по матери, тетей Софи, она совершенно забыла, как это – просыпаться и вдыхать свежий, чистый деревенский воздух. Она так привыкла к смогу, который вечно окутывал столицу, что почти перестала замечать его. Привыкла она и к грохоту карет по булыжной мостовой, к хриплым выкрикам уличных торговцев и вообще шуму большого города. Хотя она жила в Лэндфорд-Парке вот уже третий месяц, а все равно, слушая эту тишину, не уставала удивляться покою, царившему в этом уголке северного Сомерсета.

Она поуютнее устроилась в теплой постели, наслаждаясь благословенным покоем. Ей слишком хорошо было известно, что после того, как она спустится в столовую к завтраку, ни мира, ни покоя ей уже не видать.

Констанс вздохнула. Ну кто бы мог подумать, что внезапный брак тети Софи с этим полковником произведет переворот в ее, Констанс, существовании, которое до того было таким, что лучше и желать нельзя? Ведь она, в конце концов, привыкла к независимости, которой наслаждалась под необременительным надзором тети Софи. Разумеется, ничто не мешало ей продолжать жить также и дальше. Благодаря изрядному состоянию, оставшемуся ей от матушки, она не зависела от щедрости – или отсутствия таковой – отца. Она была совершенно свободна. И могла устраивать свою жизнь так, как ей заблагорассудится.

Она могла даже и остаться с тетей Софи, которая заверила ее, что всегда будет ей рада. Констанс, однако, сочла за благо не нарушать семейную идиллию молодоженов, кроме того, прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как она видела в последний раз место, где родилась.

И она решила вернуться в Лэндфорд-Парк. Почему? Ее не связывали с этим обширным елизаветинским поместьем счастливые воспоминания детства. Мать ее так и не смогла родить графу наследника, и потому отец не питал теплых чувств к своему единственному ребенку женского пола. В те редкие минуты, когда он снисходил до того, чтобы вспомнить, что у него вообще есть дочь, он обыкновенно делал замечания – привлекая общее внимание к изъянам ее внешности, манер и воспитания. Она без всяких сожалений покинула дом, в котором жила с рождения, и отца, который был столь же скуп на чувства, сколь и на деньги. По правде говоря, за все время ее пятнадцатилетнего отсутствия она ни разу не оглянулась назад. И уж тем более не думала, что когда-нибудь снова переступит порог дома отца. Однако же она здесь, хотя вполне могла бы поселиться в месте поприятнее и повеселее. Собственно говоря, любое место было бы и приятнее, и веселее. Почему же она согласилась приехать сюда?

Ведь не из желания узнать, что за женщина заняла место ее матери в доме отца, хотя подобный интерес вполне понятен. И не для того, чтобы познакомиться со своим сводным шестилетним братцем – тем самым долгожданным наследником, которого ее мать так и не сумела произвести на свет, хотя это тоже было бы вполне естественно. Она сознательно сожгла мосты за собой, когда, пренебрегая желанием отца, наотрез отказалась выйти за своего двоюродного брата Альберта – да и за любого из своих многочисленных поклонников. Она очень удивилась, получив от отца письмо с приглашением приехать в Лэндфорд-Парк. Но еще удивительнее было то, что она это приглашение приняла.

Губы Констанс скривились в невеселой усмешке.

Все ее попытки завязать дружбу с мачехой, Розалиндой, натолкнулись на холодное презрение. Несмотря на то, что графиня Блейдсдейл была всего четырьмя годами старше Констанс, никаких общих интересов у них не оказалось. Что неудивительно, так как Розалинда, судя по всему, не интересовалась ничем, кроме своего мужа, своего сына и себя самой в качестве владетельной хозяйки замка Лэндфорд-Парк.

Леди Блейдсдейл была, в сущности, весьма удобной супругой, которой и в голову никогда не придет сказать что-нибудь мужу наперекор, подумала Констанс не без иронии. Покойная леди Блейдсдейл после одиннадцати лет семейной жизни – и одной ожесточенной ссоры с графом – взяла да и уехала вместе с десятилетней дочерью в Уэлс, где зажила своим домом и, если верить слухам, завела себе любовника. Да уж, Регина, покойная леди Блейдсдейл, оказалась нелегким испытанием для графа, который твердо придерживался того мнения, что женщине подобает во всем подчиняться мужу.

Интересно, думала Констанс, а было ли когда-нибудь подлинное чувство между ее очень гордыми и совершенно разными родителями? Когда-то юная Регина, с гривой золотисто-рыжих волос и смеющимися зелеными глазами, покорила Лондон сразу же, едва начала выезжать. Как старшая дочь герцога Уэстлейка, она имела возможность выбирать из числа самых завидных женихов, которые так и роились вокруг нее. И если бы в «Уайтс» ставили на женихов, как на лошадей, то Блейдсдейл отнюдь не оказался бы в числе фаворитов в гонке за рукой леди Регины. Фаворитом был бы скорее младший сын графа Бридхоума, за ним вплотную шел бы виконт Эстербридж, а Эстербриджу дышал бы в затылок мистер Ройс Пембертон. То, что из всех она выбрала графа Блейдсдейла, могло означать только одно: в то время она питала к нему какие-то иные чувства, непохожие на то холодное презрение, с которым она относилась к мужу в период их раздельного проживания.