Рождение Венеры

Он двинулся мимо меня вниз по лестнице, и я услышала, как за ним тихо закрылась дверь. Я пошла к себе и улеглась, чувствуя, как из меня вытекает кровь.

10

Когда матушка вернулась домой, мы все еще спали. Они с отцом позавтракали за закрытыми дверями. В десять часов Эрила разбудила меня и сказала, что мне велено явиться к отцу в кабинет. Завидев кровь, она лукаво улыбнулась мне, переменила постельное белье и принесла мне кусочек ткани, чтобы я вложила его в свои нижние панталоны.

– Никому ни сдлова, – предупредила я. – Ты поняла? Никому ни слова. Пока я сама не разрешу.

– Тогда поторопитесь, а то Мария живо все пронюхает.

Эрила быстро одела меня и я отправилась к отцу. За обеденным столом сидел Лука и с мутным взглядом набивал рот хлебом со свиным студнем. От вида еды меня затошнило. Лука посмотрел на меня сердито и я ответила ему тем же. Мать с отцом ждали. Несколько минут спустя явился Томмазо. Хотя брат и переменил платье, все равно было видно, что он не спал всю ночь.

Отцовский кабинет располагался позади его лавки, в той части нашего палаццо, куда ламы со всего города приводят своих портных выбирать новые ткани. Эта комната насквозь пропахла камфарой и ароматическими смесями, подвешенными в мешочках к потолку, чтобы отпугивать моль. Обычно нас, детей, – особенно меня с Плаутиллой – сюда не допускали, поэтому, разумеется, я еще больше любила это помещение. Из своей конторы, уставленной шкафами с пергаментами, мой отец управлял маленькой торговой империей, охватывающей всю Европу и некоторые страны Востока. Помимо шерсти и хлопка из Англии, Испании и Африки, он закупал множество красителей всех цветов радуги: киноварь и сандарак на берегах Красного моря, кошениль и оричелло – в Средиземноморье, чернильный орешек – на Балканах, а с берегов Черного моря привозил квасцы для закрепления всех этих красок. Готовые ткани, если они так и не вошли во флорентийскую моду, снова грузились на корабли и отправлялись обратно в другие страны, чтобы там насаждать роскошь. Теперь, когда я об этом вспоминаю, мне кажется, что на отцовские плечи давила тяжесть всего мира: ведь я знаю, что, хоть мы и преуспевали, порой приходили плохие вести – иной корабль с товаром топила буря или захватывали пираты, и тогда отец всю ночь просиживал у себя в кабинете, а на следующий день мать велела нам ходить на цыпочках, чтобы не разбудить его. Разумеется, отец вспоминается мне сидящим за счетами или бумагами, как он записывает в столбцы прибыли и убытки, рассылает заказы купцам, подрядчикам и ткачам в города, названия коих я порой даже выговорить не могла, в края, где не все верили в то, что Иисус Христос – сын Божий, хотя языческие пальцы тамошних жителей прекрасно чувствовали красоту и истину, щупая ткани в тюках. Такие письма ежедневно вылетали из нашего дома, как почтовые голуби, – подписанные, запечатанные и обернутые непромокаемой материей для защиты от стихий, а аккуратно снятые с них копии громоздились кипами в отцовском кабинете – на случай пропажи в дороге или какой-нибудь путаницы.

При подобной занятости не удивительно, что у отца оставалось так мало времени для собственного дома. Но в то утро он выглядел особенно усталым, лицо его казалось более осунувшимся и морщинистым, чем всегда. Он был семнадцатью годами старше моей матери, так что ему в ту пору уже перевалило за пятьдесят. Богатый, всеми уважаемый, он дважды избирался на государственные должности, а недавно стал членом Совета Десяти. При известной настойчивости он, наверное, быстрее пробился бы к власти, но, невзирая на деловую хватку, отец оставался человеком бесхитростным и понимал в доставке тканей гораздо лучше, чем в политике. Думаю, он любил нас, детей, и правильно наставлял Томмазо с Лукой на путь истинный, когда того требовало их поведение, но, похоже, среди своих тюков и счетов он чувствовал себя увереннее, чем в кругу своих домашних. Его образования как раз хватало, чтобы справляться с торговлей (его отец занимался тем же самым делом), а вот познаний и красноречия нашей матери у него и в помине не было. Зато он с первого взгляда замечал, когда ткань в штуке прокрашена неровно, и всегда точно угадывал, какой оттенок красного придется к лицу даме при дневном освещении.

Поэтому речь, которую он произнес перед нами в то утро, показалась нам необычайно длинной и тщательно продуманной (подозреваю, моей матерью).

– Вначале я сообщу вам хорошую новость. Плаутилла здорова. Ваша мать провела возле нее всю ночь, и ей стало лучше.

Мать сидела с прямой спиной, сложив руки на коленях. Она давно и в совершенстве овладела искусством женской неподвижности. Не зная этого, можно было бы подумать, что она и в самом деле спокойна.

– Но есть и другая новость. Поскольку все равно вы услышали бы ее очень скоро от сплетников, то мы решили, что лучше вам узнать все дома.

Я украдкой бросила взгляд на Томмазо. Неужели он действительно заведет сейчас речь о женщине с отрезанным мужским членом во рту? Нет, это слишком непохоже на отца.

– Синьория созывала совет этой ночью, потому что в чужих краях происходят события, затрагивающие нашу безопасность. Король Франции во главе своего войска подошел к северным рубежам и собирается проследовать в герцогство Неаполитанское, чтобы завладеть им. Он уже разбил неаполитанский флот под Генуей и подписал договоры с Миланом и Венецией. Но, чтобы продвинуться дальше на юг, ему нужно пройти через Тоскану, и он уже послал гонцов, прося нас поддержать его притязания и гарантировать безопасность его армии.

По искорке, блеснувшей в глазах Томмазо, искоса поглядевшего на меня, я догадалась, что он знает куда больше того, о чем рассказал мне ночью. Ну конечно – зачем посвящать женщин в политические дела!

– Значит, будет драка? – Глаза у Луки засверкали, как золотые флорины. – Я слышал, французы – свирепые вояки.

– Нет, Лука. Драки не будет. Мир куда доблестней, чем война, – строго ответил отец: уж кому, как не ему, было знать, что, когда начинаются беспорядки, спрос на роскошные ткани резко падает. – По совету Пьеро Медичи Синьория не поддержит притязаний французского короля, но объявит о своем невмешательстве. Таким образом, мы проявим и силу, и благоразумие одновременно.

Еще полгода назад имя Пьеро успокоило бы нас всех, но теперь даже мне было известно, что после смерти его отца репутация Медичи сильно пошатнулась. Поговаривали, он и сапоги-то натянуть не может без того, чтобы не расхныкаться или не рассвирепеть. Как такому улестить или обхитрить короля, которому и незачем церемониться с нашей Республикой, коль скоро он легко может вступить в ее пределы и растоптать ее?

– Ну, ежели уповать на Пьеро, то можно сразу распахнуть городские ворота и ждать дорогих гостей.

Отец вздохнул.

– Какой болтун наплел тебе это, Томмазо? – Томмазо повел плечами. – Я говорю вам, что Синьория верит в самое имя Медичи. Никто иной не пользуется у иноземных владык столь высоким уважением.

– Ну а я думаю, негоже так просто пропускать французов через наши земли. Я думаю, нужно сразиться с ними, – вмешался Лука, который, как всегда, слушал, но так ничего и не услышал.

– Нет, мы не станем сражаться с ними, Лука. Мы проведем переговоры с ними и придем к соглашению. Воевать они с нами не собираются. Это будет соглашение между равными. Может быть, они даже что-то предложат нам взамен.

– Что? Или ты думаешь, Карл станет биться на нашей стороне и преподнесет нам Пизу?

Я никогда раньше не слышала, чтобы Томмазо так хорохорился в присутствии отца. Мать уже устремила на него строгий взгляд, но тот или не замечал, или не хотел замечать этого.

– Он будет делать только то, что ему самому угодно. Он же знает: стоит ему только пригрозить – и наша великая Республика рухнет, как карточный домик.

– Ты просто мальчишка, который пытается рассуждать как мужчина, но выходит у тебя это смехотворно, – ответил отец. – Пока ты не повзрослеешь и не научишься разбираться в государственных делах, лучше держи свои изменнические воззрения при себе. В своем доме я не желаю их слушать! Последовала напряженная тишина, и я отвела взгляд от них обоих. Потом Томмазо угрюмым голосом проговорил:

– Хорошо, мессер.

– А если они явятся? – спросил Лука, не придавший значения этой маленькой размолвке. – Они войдут в городские стены? Неужели мы позволим им это?

– Это еще предстоит решить, когда мы будем знать больше.

– А как быть с Алессандрой? – тихо спросила мать.

– Дорогая моя, если сюда явятся французы, Алессандру придется отослать в монастырь, вместе со всеми остальными флорентийскими девушками. Это мы уже обсуждали…

– Нет! – выпалила я.

– Алессандра…

– Не хочу, чтобы меня отсылали из дома. Если…

– Ты сделаешь так, как я сочту нужным, – договорил отец, теперь уже совсем сердитым тоном. Он не привык, чтобы дети перечили ему. Впрочем, он, наверное, и не заметил, что все мы выросли. Мать, куда более деловитая и благоразумная, просто поглядела на свои сложенные руки и мягко проговорила:

– Думаю, прежде чем продолжать разговор, вам следует узнать, что у вашего отца осталась еще одна новость.

Родители переглянулись, и мать слегка улыбнулась. Отец с благодарностью последовал ее подсказке.

– Я… Возможно, что в обозримом будущем я буду призван к почетной должности приора.

Значит, он войдет в Совет Восьми. В самом деле, это большая честь, хотя то, что он знает о предстоящем повышении заранее, свидетельствует, что само избрание делается небескорыстно. Вспоминая ту сцену сейчас, я все еще слышу гордость в голосе отца. Такую гордость, что в тот миг было бы дерзко даже подумать: в переломный момент городу следовало бы призвать на высокий пост людей более мудрых, более опытных. Ибо признать это означало бы также признать, что в государстве что-то серьезно разладилось, а я думаю, что никто из нас – даже Томмазо – в тот миг не хотел бы заходить так далеко.

– Отец, – произнесла я, когда стало ясно, что ни один из моих братьев не собирается отверзать уста, – для нас это великая честь и большая радость. – Я подошла к отцу, преклонила перед ним колени и поцеловала ему руку, снова выказав себя почтительной дочерью.

Мать одобрительно поглядела на меня, когда я поднялась.

– Что ж, благодарю тебя, Алессандра, – сказал отец. – Я вспомню твои слова, заняв место в правительстве города, коль скоро это случится.

И, пока мы улыбаемся друг другу, мне в голову лезут мысли о тех изувеченных трупах, лежащих в луже крови под скамьями в Санто Спирито, и о том, как воспользуется этим Савонарола, обличая город, – ведь перед лицом предсказанного им иноземного вторжения монах в глазах народа делался еще лучшим пророком.

Мать сидела у окна в своей комнате. Вначале я подумала, что она молится. Оставаясь в одиночестве, мать всегда замирала так неподвижно, что начинало казаться: ее здесь нет. Но я не всегда умела распознать, молится она или о чем-то раздумывает, а спросить об этом мне не хватает смелости. Наблюдая за ней с порога, я вижу, какая она красивая, хотя молодость ее уже давно миновала, и резкий утренний свет придает ее облику еще большую хрупкость. Каково это – когда твоя семья тихонько ускользает от тебя, а твоя старшая дочь скоро сама станет матерью? Ликуешь ли ты, матушка, оттого, что тебе удалось провести ее между Сциллой и Харибдой, или задумываешься над тем, чем же ты сама будешь заниматься теперь, когда она покинула дом? Матери повезло, что у нее есть еще предмет для тревог – я.

Наконец она заметила меня, хотя и не повернула головы.

– Я очень устала, Алессандра, – тихо проговорила она. – Если у тебя не срочное дело, давай погоеорим позже.

Я глубоко вздохнула:

– Я хочу, чтобы вы знали, матушка: я не пойду в монастырь.

Мать нахмурилась: