Рождение Венеры

Он кивнул.

– Работа хорошо продвигается?

Он что-то пробормотал, но я ничего не разобрала, а потом сказал: – Я тут… Я принес вам вот это.

– И неуклюже вытянул в мою сторону руку с рисунками. Беря их, я почувствовала, что она слегка дрожит…

– Вы их посмотрели?

Он кивнул.

– И?..

– Поймите, я не судья здесь… но мне кажется… Мне кажется, что и глаз, и перо у вас не лишены меткости и правдивости.

Тут у меня внутри будто что-то подпрыгнуло, и хотя я понимала, что даже думать так – уже богохульство, на миг мне представилось, будто я – Пресвятая Дева, удостоенная благой вести, которая повергает меня и в радость, и в ужас.

– О!.. Вы в самом деле так думаете!.. Так вы мне поможете?

– Я…

– Но разве вы не понимаете? Я теперь замужем. А мой муж, который заботится о том, чтобы мне было хорошо, позволит вам давать мне уроки, учить приемам рисования. Пожалуй, я даже могла бы помогать вам в часовне. Я…

– Нет, нет! – Его охватила тревога столь же неистовая, как и моя радость.

– Это невозможно.

– Но почему? Вы же так много знаете, а…

– Нет. Вы не понимаете. – Его исступленность заставила меня замолчать. – Я не могу вас ничему учить.

По выражению ужаса на его лице можно было подумать, будто я предложила ему нечто крайне непристойное.

– Не можете? Или не хотите? – спросила я холодно, не сводя с него глаз.

– Не могу, – пробормотал он, потом повторил то же самое, отчетливо выговаривая слова, как будто убеждал в этом не только меня, но и себя самого: – Я не могу вам помочь.

У меня снова стеснилось дыхание. Так много пообещать – чтобы потом ничего не дать…

– Понимаю… Ну что ж… – Я поднялась со стула. Гордость не позволяла мне показать ему, как глубоко он меня ранил. – Вас, наверное, ждут дела.

Он помедлил еще мгновенье, как будто собираясь еще что-то сказать, затем повернулся и направился к двери. Но там снова остановился.

– Я… Вот еще что…

Я молча ждала.

– В ту ночь… в ночь перед вашей свадьбой, когда мы… когда вы были во дворе…

Хотя я и догадывалась, что он сейчас скажет, я слишком разозлилась на него, чтобы помогать ему.

– И что?

– Я выронил там кое-что… листок бумаги. Набросок. Отдайте мне его. Пожалуйста.

– Набросок? – Я услышала свой голос со стороны, равнодушный и холодный. Раз он разбил все мои надежды, я отвечу ему тем же. – Не припоминаю. Может быть, напомните мне, что там было изображено?

– Там было… Ничего. Я хочу сказать, ничего особенного.

– И тем не менее вы хотите получить его обратно?

– Только потому… что это рисовал мой друг. И я… я должен вернуть ему этот листок.

Это была ложь настолько очевидная – первая и, наверное, единственная, какую я слышала от него, – что он даже не осмелился на меня поглядеть, произнося ее. У меня перед глазами снова встал тот набросок: тело мужчины, рассеченное от шеи до паха, с обнаженными внутренностями, будто на крюке мясника. Только теперь этот образ моя память могла сопоставить с другой картиной, из жизни, – с самым знаменитым сводником города, висящим на столбе возле часовни, и псами, растаскивающими его потроха. Хотя рисунок был сделан за несколько недель до убийства сводника, его тело было освежевано точно так же. У меня в голове прозвучали слова брата: «У твоего драгоценного художника такой вид был! Рожа как у призрака, вся в пятнах». Костлявое лицо, налитые кровью глаза могли быть свидетельством не только ночных похождений, но и бессонницы.

– Мне очень жаль. – Мои холодные слова звучали отзвуком его собственных слов. – Я ничем не могу вам помочь.

Мгновенье он стоял, замерев на месте, потом повернулся, и я услышала, как за ним закрылась дверь. Я осталась сидеть, все еще держа свои рисунки на коленях. А потом схватила их и швырнула в другой конец комнаты.

22

Времени на раздумья у меня осталось мало. Мой муж вернулся несколько дней спустя, точно рассчитав время. На следующее утро должны были начаться рождественские проповеди Савонаролы, и всем благочестивым горожанам надлежало явиться в церковь, поднявшись с законного супружеского ложа.

Он даже позаботился о том, чтобы накануне вечером выйти со мной на прогулку, чтобы нас видели вместе. Я так давно об этом мечтала – погулять по улицам в этот час между сумерками и темнотой, когда городскую жизнь освещают последние лучи заходящего солнца. Однако, хотя этот закатный свет был прекрасен, сами улицы показались мне тусклыми. Там прогуливалось гораздо меньше людей, чем я себе представляла, лица почти всех встречных женщин скрывали покрывала, а их наряды, на мой взгляд, привычный к ярким отцовским тканям, были мрачными; те из них, кто был без спутников, шли торопливым шагом, низко опустив голову. В одном месте, у лоджии на площади перед Санта Мария Новелла, мы прошли мимо какого-то молодого задиры в модном плаще и в шляпе с перьями, который, как мне показалось, всеми силами пытался привлечь внимание моего мужа, но Кристофоро тут же отвел глаза и быстро увел меня прочь. Когда мы вернулись домой, было уже темно, город почти обезлюдел. Ночная стража в умах людей действует не хуже писаных законов. Какая жестокая ирония, что я выторговала себе свободу в ту пору, когда от былой Флоренции уже ничего не осталось и смотреть было не на что!

В ту ночь мы с мужем сидели в продуваемом сквозняками парадном зале, греясь у очага, где горели миртовые дрова, и беседовали о государственных делах. И хотя я немного дулась на него и хотела как-нибудь наказать за отлучку, мое любопытство было слишком велико, а его общество чересчур занимательно, так что надолго меня не хватило. Полагаю, удовольствие от беседы получила не только я.

– Нужно явиться туда пораньше, чтобы занять хорошие места. Готов побиться об заклад, Алессандра, – правда, теперь уже и биться об заклад – преступление, – что завтра Собор будет битком набит.

– Мы идем туда на людей посмотреть или себя показать?

– Как и многие, подозреваю, – и для того, и для другого. Поистине диво, как это флорентийцы в одночасье сделались таким набожным народом!

– Даже содомиты? – спросила я, гордясь собственной смелостью.

Он улыбнулся:

– Вижу, ты получаешь некое мятежное удовольствие от того, что произносишь это слово вслух. Впрочем, советую тебе изгнать его из своего лексикона. Стены имеют уши.

– Как? Вы думаете, теперь и слуги начнут доносить на своих господ?

– Думаю, что если рабам предлагают свободу в обмен на кое-какие сведения об их господах, то да, Флоренция уже сделалась городом инквизиции!

– А об этом говорится в новых законах?

– Среди многого прочего. За прелюбодеяние предусмотрены суровые наказания. За содомию – еще более суровые. Для молодых грешников – порка, штраф и увечье. Для тех, кто старше и опытнее, – костер.

– Костер! Боже праведный! Почему же такая разница в наказаниях?